«Ваши вопросы…»*
Ваши вопросы застали меня в то время, когда я не думаю о том «Что?» и «Почему?».
Остался один вопрос у меня пред всякой работой моей, «КАК?».
Но Ваши вопросы заставили меня вернуться к моему юношеству.
В годы юности моей, когда ходил на горки цветущие трав зеленых, сидел и слушал и смотрел на все, что окружало меня,
Я сидел и только любовался!!! И теперь только я узнал, что в рае был тогда.
Когда пошел 17-й мне год, любовался я природой, также ходил и уединялся от людей, но было уже не то, я всюду видел вопрос «откуда?», «Зачем?» и «Кто?». И это было сном моим, я не видел уже того, что впервые Я хотел расколоть небо и землю как яйцо куриное и отделить желток от белка, и рассмотреть зародыш всему. То же было и <с> книгой Евангелием. Это была первая моя любимая книга, я так же ее читал, как и любовался природой, и только потом в словах ее нашел прекрасный ритм; после этого не стало ни формы, ни ритма, но ясности не видел я (а хотел узнать), и день, когда хотел узнать ясность, был последним днем книги моей, ясности стал искать в себе (фу ты, как баба заговорил).
Потом произошел разрыв с церковью, и не признал над собою Бога Христианского как повелителя и т. д. Не хочу затруднять Вас своим письмом, а потому перепишу Вам некоторые выдержки из моих старых записок1.
На 2-й вопрос Ваш я не могу ответить, хотя этот вопрос еще в химии и в науке не открыт — происхождение клеток, и я в образовании кристаллов и организмов не компетентен, и вообще на творчество как силу я отвечу ниже.
Бог — это сила, жизнь которой состоит в вечной работе видоизменения форм, и в этой силе, вечно творящей, заключается, или она разделяется на две ясно разделяющиеся силы, но существующие только вместе (живут). Первая сила бессознательная, вторая сознательная (обе вместе великий разум). Бессознательная сила творит-изменяет форму, сознательная конструктирует для жизни (Шопенгауэр не был прав, признав волю эту бессознательной и все творчество бессознательным выражением воли). Все в природе разумно и сознательно конструктивировано, не мешая друг другу, все рассчитано и ни на йоту не упущено ничто.
Бог и Человек. Разница между Богом и человеком та, что у Бога не возникает вопроса для чего, почему. Его цель и жизнь — творчество, как дышит организм мой воздухом. К тому пришел и я.
Человек, дошедший до мировой воли, перестает быть человеком.
Бог и человек — это две силы, вечно играющие в жмурки.
Человек — это та же вселенная, в нем также живут миллиарды жизней, которые используют его и разрушат, так и человек поступит с тем шариком, на котором живет.
А о загробной жизни я тоже не м<ог>у Вам совсем ничего ответить, потому что даже не могу ее себе вообразить.
Заметка о церкви*
Преображение церкви может возвратить Христа к его первообразу и <вызвать> оскопление церкви, уничтожение обрядности и нарядности [страшнейшая простота, прямолинейность]; уничтожение всяких орнаментов, всего извилистого, пещерообразных сводов.
Все просто, точно и светло для того, что сам Христос, одежды и слово его извилисты по начертанию, а мысль коротка и проста.
Нет молящихся, но есть слушающие, нет священника и священнодеяния, нет святая святых — есть мудрейший читающий и менее мудрым простую мысль разъяснивший.
Нет молитв, нет постов, нет его царствия, нет пекла и неба, нет Бога и диавола, <нет того,> о чем говорят и чего ждут.
Пекло-небо проходят среди нас, ибо пекло и небо дело рук наших.
До сих пор на страницах современных мудрецов имя Христово служит развитием и толкованием, им нужно занять место в новой церкви и в дни воскресные поведать.
[Церковь современная] пустая, [Антихристовый] дом, в его [стенах <облик> Христа искаженный] в силу <измышлений> досужих мыслителей2.
Священнодействие — сплошное рабство, гнусное умаление, уничтожение самого ценного дара, даденного «Богом» мне. Икона как таковая малокультурное и дикое варварство, темное преклонение <перед> ней умаляет, затемняет нечто духовное того мастера, который через лик приобщил себя к высшему будущему бытию своего духа.
Христос, если бы предвидел, что он будет сделан Богом и что к нему придут миллионы преступников каяться, и что другие молитвою и постом-изнурением достигнут неба того, о котором он сам не знал, пришел <бы> в ужас. И на высоких каменных горах написал <бы> запрет.
Христос реален, грубы одежды <его, он> реален, как колос ржаной, пыль и межа вспаханного поля; подошвы его мозолист<ы> буграми, <он> смуглый от лучей. <Не похож он на те изображения напудренного румянами тела, что видим на иконах>3.
Само Евангелие не указывает на ту ажурную церковь, которая построена строителями.
Все, что окружало Христа, было пыльно, грубо, реально, было солнце, поля, колосья и темные лица. Все же, построенно<е> и живописью созданное, не от мира его, это друго<е>, ничег<о> общего не имеющее с Христом, искажение великое той простой идеи, лица [и убранства] одежд.
Вся затея художников увидеть нечто идеальное в проповедях и идеальность воткнуть в лицо приводила к пошлому убранству и искалечиванию лица. И само распятие идеально бонбоньерочно, так мило, слащаво, румяно; и самые страшные затмени<я> и воскресени<я> мертвых не делают того ужаса, что было бы достигнуто реальным простым изображением. Всё загримировано изящностью, ловкостью, воплощением своих понятий своей идеальности, целая куча каких-то неестественных комбинаций. А Христа, его лица нет — оно закопано.
Все великие иконописцы как римские, так и византийские в угоду чего-то высшего в Искусстве схоронили самую большую ценность, заслонили <ее> пошлостью красочных сочетаний, в угоду свету игривому и тени — убили лик реального Христа.
Не помню, какого-то старинного мастера я видел Тайную вечерю, где посредине Христос, сзади окна и <вокруг> ученики, указывающие руками друг другу. У всех руки над столом в разных поворотах4. Представились они мне этикеткой румяной, слащавой, никакого Христа и тех <евангельских> рыбаков я не видел. Сидели какие<-то> слащавые джентльмены в изящных одеждах, <за окном> пейзаж фантастический, в котором, может быть, и могли жить люди, но только такие, как в картине.
Может быть, для искусства это нужно, но при чем тут Христос, рыбаки
Самое деление хлеба, ломание руками — надо прочесть эти слова, и уже в них видна реальная святая краска и форма, это не кремово-розовое пирожное, не приятный одеколон ландыш, фиалка. Но в картинах именно фиалка и пирожное, ибо сами руки Христа тоже пирожные идеально красивы<е>; так было пошло чувство мастера, хотевшего причесать Христа «а-ля Жак» и придать рукам и ногтям Христа вид такой, как <будто> бы он вышел только что от манекрюра <маникюриста>; тоже и рыбаки.
Хлеб ломал рыбакам, рыбаки брали <хлеб такими> руками, которые десятки лет таскали бечевочную сеть, но изображе<ны эти руки> ради искусства (да искусство ли еще) ложно.
А благодаря неприятию прост<ых> слов и закрыто все настоящее, и <так> приправлено под разными соусами своих окрасок, что <ни> истинного Христа, ни его рыбаков, ни самой церкви не видим.
И те, кто стремится возродить церковь и Христа, должны очистить <от> этого хлама всё, должны содрать все крышки с Евангелия как мусор и оставить грубо слово простое, чистое как зерно.
Вымыть Христа и <рыбаков от> грима5.
Ломание хлеба было учинено просто руками в силу ли обычая или же это было особенностью Христа (думаю, что ножи были тогда) — Ото было> сделано не очень эстетично, так бы сказали некоторые. Но в самом факте свидетельствуется его простое отношение <к хлебу,> крестьянское.
<Слв. нрзб.> в память мою, через хлеб приобщались земле и о<б> этом должны помнить и быть ближе <к> земле, быть реальным, ржаным, межою.
Но ломание хлеба в церкви, питье вина — это же ужасная вещь, гадливое что-то, вместо хлеба тело, ужасно пошло, позорно.
Представим себе ясно тот хлеб, который делил Христос, — и хлеб в церкви. Но ведь священники делают эту ужасную операцию едения.
Думая возвеличить Христа, нанесли ему тягчайшее оскорбление, церковь продолжила <обычай> тех плевков и пощечин, которым<и> награжден был Христос народом как местью за выход свой из народа.
К. Мал<евич>
Манифест супрематистов*
Мы обеспечиваем себе право неотъемлемой собственности жизни и смерти.
И кладем это право в фундамент нашего творчества. Не имея этого права, мы не сможем покрыть крышей строющееся наше здание.
Объявляем, что жизнь и смерть принадлежит нам. Приветствуем Идею Социализма и Революцию, снесш<ую> уже не один трон Монархов-Самодержцев, уничтожавши<х> законом сапога лучшие силы народных творцов.
Но это Социализм Жизни. В Искусстве есть другой Монарх, Академия Искусств, застенок обезглавливания творческ<ой> силы, приводя<щий> ее к жертвеннику вещи. Как у подножия трона Монарха-Самодержца лишали жизни посланников народа, так уничтожает волю свою молодость на ступеньках Академии Искусства и школ.
Именем Идеи Великого Искусства Академия простого грубого ремесла прикрыла свою вывеску. Обещая дать <звание> ученого гения творчества, выдает аттестаты ремесленников — портретистов, пейзажистов, жанристов.
Мы протестуем против присвоения Академией звания Искусства и требуем <ее> переименования в Высшее ремесленное Училище Искусств.
Мы требуем, чтобы наравне с ныне существующей ремесленной Академией Искусств существовал Дворец Творчества, с отдельными лабораториями для тех творцов, которые создают <нечто> больше<е>, нежели обслуживание прихотей.
Мы, не окончившие Академий, спасли себя благодаря своему презрению к ней. В своих небольших мастерских <мы> создавали орудия и наносили пробоины старому сознанию.
В ремесленном омуте Искусства, в который попадали все, кто тяготился идеей живописи, было одно русло, и в этом русле плыли разные люди, в хаосе понятий смешались все настоящее и ненастоящее.
Есть много Искусств, но Искусство творить есть одно, и мы впервые вынесли его из хаоса за пределы искусств повторений.
1) Мы, подписавшие этот манифест, первыми подняли знамена Революции Искусства, беспощадного уничтожения законов академизма, подставляя голову свою под удары брани, свиста и насмешек печати и толпы. [Но гордо было чело наше] и крепки наши мышцы; принявши бой с огромной организацией Академизма, шаг за шагом сваливая позорные страницы брани авторитетов академизма, водрузим новое знамя Искусства Супрематизма.
К нему шла революция Кубизма и футуризма, окончательно уничтоживших понятие о вещи как о целом.
2) Нами был разрушен тот оплот Академизма, под гнетом которого истинные задачи творчества гибли в досужей фантазии и под чисто ремесленными задачами выполнения художественных портретов, пейзажей, жанров.
Вот почему в Академическом Искусстве вздымается мощь уродства и на лакированном пути [слащавости] ремесленного Академизма пузырится лакированный их путь <так!>.
3)<Искусство> всегда разд<еля>лось на две категории — ремесло и стрем<ление> к творчеству.
До сей поры под Искусством Академизма [академизмом мы считаем все то, где в изображ<ении> торчат пара глаз и улыбка, <все то,> что основывается на формах природы и рассказах нашей обыденной жизни] путались понятия [Великого] Искусства, [т. е. тех] гениев, которые пробивал<и> через уродство форм природы выход непосред<ственному> твор<честву>, и искусства тех художников, у которых было одно> стремление достигнуть тождественности, т. е. достигнуть ремесла умения выпол<нять> заказ<ные> портреты и сценки. Смешивалось ремесло и творчество.
4) И бунт в Искусстве Кубизма и футуризма есть стремление гения разбить толщу наслоения ремесленной идеи и выйти к проявлению своей воли.
Революция Кубизма и футуризма основала свое Искусство на обломках вещи, создавая новый порядок их композиции.
Мы же пошли дальше и отвергли всё, изгнали всякое соприкосновение с вещью и сутолокой жизни.
Намеченный нами путь Искусства равнодушен к горю и радости жизни, как равнодушно <к ним> синее пространство неба.
Мы вынесли себя за пределы горизонта вещей к новой Культуре Искусстване <как> ремесла, а творчества. И объявляем <себя> свободными творцами в противовес свободным художникам Академического ремесла.
Дом Современного Искусства*
Благодаря дилетантскому любительскому случайному отношению к собранию художественных произведений, искусство было представлено односторонне. Показывалась одна сторона, одно освещение, все же формы другие не признавались достойными и погребались на чердаках годы.
Такое искусство было выше вкуса собирателей. История нам говорит, что вначале непризнанное искусство признавалось спустя несколько десятков лет; снималось с чердаков и с ним спекулировали, как сейчас спекулируют с мукой.
Такая участь постигла таких крупных европейских художников, как: Мане, Курбе, Сезанн, Ван Гог, Гоген, Пикассо и др.
Сначала их гнали, а после смерти строили им памятники и на их картинах наживали деньги маклера и критики6.
В настоящее время изменяются формы жизни и должно измениться отношение к искусству. Пора перестать искусству быть третьим блюдом.
Ввиду разорванности, ввиду далеко отстоящего от него пролетариата он не узнает того, что много лет назад вышло из недр народа. Вина в этом падает на гнет капитализма, который нес на себе пролетариат.
С восходом солнца, когда поют птицы и воздух напоен ароматом цветов, загонялись пролетарские массы к смрадным и пыльным станкам, и когда они возвращались изнуренные домой, то уже потухали лучи солнца, наступающая ночь закрывала и двери салонов искусства. Но теперь мы идем по пути освобождения, и уплывший корабль искусства должен повернуть навстречу бегущему народу и раскрыть перед ним свои тайные знаки. Но это будет тогда, когда народ уберет рулевых, вырвет из частных дилетантских рук собирателей искусства искусство.
Тогда прекратится укрывание ценностей искусства в салоны меценатов, где они замуравливают их на многие годы и лишь после смерти благосклонно завещают в дар народу — его же собственность7.
Всему этому пришел конец.
Необходимо создать целый ряд народных музеев современного искусства, идя совершенно новыми путями к их осуществлению.
Нужно сейчас же в Москве приступить к созданию дома современного искусства.
Мы таким образом уничтожим однобокость и покажем пролетариату полную картину нового искусства.
Ин<ициативная> гр<уппа> ассоц<иации> худ<ожников>.
<«Анархия», М., 1918, 27 марта, № 28>
Проекты «Декларации прав человека»*
1) Жизнь и смерть — собственность каждого, никто и никакие причины не могут отнять этого права.
Когда этот закон будет признан человеком, тогда он может сказать — «я свободен».
2) Уничтожение всех границ государства, уничтожение национальности, уничтожение отечества ведут к совершенству.
3) Цель жизни — из многорасового делений человека оформить его в одну расу. Уничтожение расы лежит в основе инстинкта человека. И всякие законы, ограждающие расу, национальность, — пережитки наивного дикаря.
Человек из пяти рас, или пяти частей, его мозг делится на пять. Голос его на пять, мудрость его на пять, он клетка, деленная на пять частей. Будущий человек однолитый, невидимый. [Дикий инстинкт зверя мешает скорейшему соед<инению>]8.
4) Общий язык — гениальность будущего, его сила необычайна, его звук сильнее тысячи оркестров.
5) Уничтожение расы.
1) Жизнь и смерть есть неотъемлемая собственность каждого человека. Никто и никакие причины государственного строя не вправе отнять ее даже и тогда, когда угрожает уничтожение государства. При этом можно сказать: «Я свободен».
2) Образование Государств, национальностей, отечества ненормально. Эту ошибку человечества нужно исправить путем воспитания поколения.
3) [Уничтожение государства, национальностей, отечества, смешение рас, образование всеобщего языка.]
4) Уничтожение всех законов, обеспечивающих права Государств, национальностей, Отечества. Скорейшее смешение всех рас человека в одну литую форму-образ. Стремиться к осуществлению всеобщего языка — цель нашего совершенства. Человек собирается в одну мощную фигуру, в одно литое тело. Из пяти отдельных клеток его тело будет собрано в одну. Голос, мудрость, сила и творчество упятерятся. Современные законы, ставящие заборы и преграждающие путь моей жизни, — пережитки диких инстинктов неизменной культуры.
5) Религия должна быть заменена общей формой новой высшей религии. Предлагаю создать храмы, на подмостках котор <ых> будут служить творцы живого духа и каждый раз являть новые формы выявления знаков. Храм не учения — ни в ту, ни в другую сторону — неба и пекла, добра и зла, а величия процесса чудес явлений от соприкосновения форм обстановки с духом творца. Храм — явление новых идей, но не храм педагогии <так!>. Христос, Магомет, Будда [прекрасные] педагоги. Храм выше идеи поучительн<о>й. Храм творящий — но не учащий. Храм — место рождения новых знаков для жизни. Храм — увеличение мира новыми богатствами перевоплощений жизни.
Не учить иду в храм, а творить.
Декларация 1*
«Мы, Супрематисты, подымаем флаги цветов, как огонь времени, идем по-за пределы их новых очертаний»9.
В глубоких недрах пространства сознания безостановочно вздымаются бури, готовя путь [новой скорлупе] новому черепу века.
Ныне буря расколола череп старого мира и разламывает его до основания, в пыль превращая старые дороги.
Культура старых веков нашего сознания летит в гибель, само сознание сбрасывает засохшую скорлупу вчерашних дней.
Из бездонных недр тьмы восстает блеск искры новой культуры.
Буря революции раскатным громом по волнам Государств сшибает последние устои старой логики, смысл морали, разум Государств, руль вращения ущемлен нашим новым веком.
Его бесконечные коридоры изломаны под напором роста нового зерна10.
Восстала новая осознанность и кричит миру людей в уши новую проповедь:
Да будет новая симметрия социальных путей
Да будет новая симметрия в искусстве
Да будет новая система вращения жизни
Да будет новая система вещей
Да будет Супрематическая федерация [цветов] бесцветия
Мы на горнах и берегах кратера вулкана революционного дыхания.
Дышит дух и чистое действо, стоя за пределами нового сегодняшнего бытия, криком сильного горла меняет в звуке непонятных слов наши представления и превращает сегодня в завтрашний день.
Смещаются точки, установившие реальность вещи. Ищет новые точки переселения мысль — уничтожив упругость материи вещей.
Через время, устанавливая мысль в известную точку, мы видим реальную вещь. Ее в новой системе нашей мысли превратим в новую форму.
Миры как средства и вещи не могут служить как таковые миру новых сознаний живописных искусств, ибо это уже нами созданная материя, их система, их симметрия расположенных единиц превратила в сумму нашу мысль.
Культура сумм 19 века перекрестила итог предшествующих времен, и исчисления всех сумм веков распылили 20-е время века нашего дня11.
В ваших12 молодых сознаниях крепких, чистых [на вид] лицах отражается день новых исчислений.
Но единицы чисел новых сумм перепутаны старыми итогами вещей, их симметрия — композиция ущемила бег живого.
Учителя, бухгалтера-счетоводы, живопись-цвет превратили в угоду изображения сумм и нового порядка и назначения.
В ящике горизонта под крышей синего неба как мухи в стеклянной банке вращаются13, без конца погибая.
Так вы среди вещей и колец горизонта в [коробе] кринолине синего неба закупорили бурливое сознание.
Вон синева неба, вон горизонт и перспектива ложных представлений, мы за пределами его бесконечности ставим Новый Лик своего бытия.
Череп раскрыт интуитивной силою, и смотрит глаз сознания в бездну пространства.
Там в пространстве футбол мячей сплетенных сумм14 веков сгорит в огне мото-искр клокотания цветовых волн.
Вес, монумент, тяжь статики исчезнет в дыму новых пылинок систем.
Наросты старых ощущений знакомых дней на ваших холстах за счет ярких красок цвета под хитрым предлогом учителей проводит в вас старый мир вещей.
Не будьте детьми, которым хинный порошок в варенье всовывают в рот [под видом варенья].
Под видом ярких красок, цветов в виде вещи ваша интуиция придавлена, на ней лежит целый пакгауз чемоданов пассажиров старого дня и его мудрости.
Под разными предлогами и огородами забивают крепкие колы плетней. И на шее творческого чувства висит композиция вещей, раскрашенных по-иному.
В кандалах мудрейшее начало, творческих сил явление идет на дно дряхлому миру.
Вы, молодежь, сорвите маску, с лица напилком соскребите лучи заходящего солнца, чтобы в тайной ночи нового утра коснулись творческие лучи [чистой интуитивной] чистого действа сверхмудрости явлений.
Уходите от профессиональных узких устремлений к всемирному и всестороннему движению, расширяя мудрость всезнания систем новых оснований.
Ныне в упор сверхчеловек пришел, чтобы выбрать из человека свое продолжение и в новый череп века времени уложить новую мудрость чистого действа15.
Мир вещей исчезнет, и цвет, и звук, и буква, и объем установят свою форму, явят фактуру, из которой чистый легкий бег ляжет в бесконечности явлением новых реальностей.
Катастрофа старого мира неизбежна. Эпоха Супрематизма как беспредметного мира рушила шаги материи и перепутала план хода в старом разуме.
Рвите холсты и книги страниц ваших черчений, если в них сквозит искаженно вчерашний мир, вырывайте все, что было сделано разумом старо<го> совершенства16, чтобы новый человек мог быстрее мгновений чертить собою системы дорог.
[Здесь в России] развязались узлы старой скрытой мудрости, которая оказалась старой изжеванной паклей времени.
[Здесь] утонченная культура сожгла свой разум искусства. [Здесь] как о гранит стальные зубила сломали острие.
Так сломили воины свои копия.
[Здесь] социализм осветил миру свою свободу, и [здесь] Искусство пало перед ликом Творчества.
[Здесь] уход в беспредметный Супрематизм, разломив мир вещей, начертит новые системы17.
Мы, супрематисты, подымаем флаги цветов как огонь времени, идем за пределы новых очертаний18.
Несите разверстанные лица, врождаясь во флаги цветов, чтобы в новом коснуться мира систем бесцветия19.
К. Малевич
1918 года Июня 15
2-я декларация супрематистов*
Да будет беспредметный Супрематический Мир явлений.
Распыленные вещи Кубизма системой утеряли свои элементы
Цветное квадратное сечение цветовой массы родит в сознании многих индивидуальностей стремление к беспредметности.
На всех углах распластаны спины20 силою Супрематизма законов лежат в трепете вырывающихся мышц.
Крики голоса, топанье ног, корчась, горло бросает в черепа людей иного уклада свои особенные вычурности.
Мы, Супрематисты, бросившие новый закон в пространство строений, стройность глыб, в бесконечном движении рассекая грудь пространства, в одно и то же время вырвались из бега.
Цвет сечений — закон обеспеченности знака — наше отличие от всего беспредметного ложно-Супрематических чисел21.
Теперь на каждом перекрестке спины <так!> эстетно расписанный холст розо<во>-сиреневых парфюмерных расцветов, как женские кальсоны и корсеты, лифчики, <этими холстами> показана нутрь перебежавших <в новое искусство> художников из старо-поношенных живописаний.
Во флаг направления внося под маской цвета бездарных линий индивидуализм22.
За нами слышен топот бега, {поступь когорты} художников, облипая упруго<й> систем<ой> новых супремативных конструкций23.
Искалеченные касанием, распластаны, лежат среди поха<б>ных подмостков кофеен, театров.
Мы увенчаны сознанием новых интуитивных сечений, переходи<м> к новым знакам реальных явлений.
Смерть нам и вещам едины в матери<и> клинописаний24. Мир материи исчезает, деленный пространством.
Мы деления делим новый путь хода, оставляя синюю шапку неба как крышку черепа старого мира.
Мир, мы проповедуем, будет раскрашен в бесцветие — безумный огонь цветомет горящих цветов среди купола мозга явит окраску вещей, будучи знаком новых укладов.
Но я среди неисчислимых коридоров разума под напором кипящих сил уже вижу по-за цветовым миром новый образ.
Горло как змий в дугообразных изгибах — вырывается из тела в пространство, умчит голоса новых пунктиров, стонет трубою среди бездн.
В круговороте поясов мгновений спустится в белый центр цвета интуиция новых чисел итогов.
Суммы без веса, объема и цвета лягут основой первых преобразований.