Формулы супрематизма*
Если мир — Материя, то это не значит, что он материален Материал возникает тогда, когда появляет<ся> идея-Мир-без идей, Супрематизм без идей, ни в том, ни <в>другом нет материала. Материализм — сверхъестество, галлюцинация вещевых идей, чего нет в естестве.
Интеллект — бессилен выявить вещь-предмет, так как в Мире нет вещей.
Конструкция — интеллектуальное дело, дело, которое нельзя оделить в конечном.
Разум, смысл и логика со всей своей целесообразностью дрожи перед тем, что поставлю в 1923 году.
Я укажу тебе зеркало, в которо<м> ты увидишь свою подлинность.
Перед Социализмом все равны, в другом случае перед Богом все равны.
Миропомазание человека сохраняет его от зла-порчи. Помазание машины маслом сохраняет ее от гибели, ржавчины.
Москва
4 марта 23-го <года>
К. Малевич
В. Хлебников*
Велемир, Виктор Хлебников, Зангези1 — так себя именовал тот, через смерть которого возрастает интерес общежития.
Заинтересовалось оно его личностью и стремится поправить ошибку своего отношения к нему, вновь восстановив портрет, и видеть то, чего не хотело видеть, когда жил среди н<его>2.
Бесшумный, молчаливый, как тень, мыслитель чисел, динамическим молчанием расколол ядро судьбы и рока, чтобы достать доску исчисленных событий человеку, тем самым освободить пытался волю из власти рока и судьбы, власть передав над колесом ее, ему по праву. Утаенное судьбою, завтра возвратил. Измеряя прошлое, получил числа расстояний в пространстве событий, вычисляя ими орбиту движений человека.
Ничего в этом нет такого, что должно было вызвать хохот или считать его гадалкой, как было сделано современной печатью и хулиганствующей критикой.
Астроном с точностью вычислил на многие годы затмение планет, а это не что иное, как то, что делал Хлебников.
Имея в виду человека, он просто на основании прошлого его движения обстоятельств определил судьбы повторений.
В «Досках судьбы» пытался начертить астрономический календарь прошлого, сегодняшнего и завтрашнего3.
Чтоб каждый в календаре доски нашел орбиту свою, включив себя в число колец мирового движения, чтоб в вихре, вне судьбы, вне рока состоять.
День и ночь тоже события, которых мы даже не замечаем, но знаем и готовимся встретить ночь светом лампы.
Так точное вычисление иных событий возможно поможет нам предпринять меры.
Хлебников пытался вырвать чертежи, названные им «Досками судеб», из туманных далей, чтоб мог прочесть их человек.
Велемир Хлебников, Зангези — астроном человеческих событий, но не альфа созведий футуризма и заумного.
Альфа футуризма был, есть и будет — Маринетти. Альфа заумного был, есть и будет Крученых, произведший от слова «будет» — «будетляне»4, по примеру «крест» — «крестьяне».
Дело, начатое Велемиром Хлебниковым, так же значительно, как значительна наука астрономия. Может быть, даже дело Хлебникова ближе касается нашего непосредственного календаря человеческого творчества, нежели отдаленные туманности вселенских дел. Дело его должно найти продолжателей, как астрономия нашла себе. Дело его основное в чертежах человеческих событий, нежели поэта вообще, футуриста или заумника в частности.
Дело Зангези не заумное, как только новый порядок ума, в частности, занятого словотворчеством. Его словотворчество скорее относится к новому практическому слову, нежели поэтическому.
Слово может быть разное — практическое и поэтическое. Пока что поэзия, несмотря на усиленную тренировку предметными практическими словами, которыми поэт оперирует легче, чем шофер автомобилем, все же задыхается от этой багажной упаковки практического слова в стихе. Порок сердца обязательный. Это предвидели только русские поэты и установили диету, выбросив из меню поэта набор слов практического реализма, и установили диету не временную, а постоянную, чтобы раз <и> навсегда излечить поэзию.
Одним из главных врачей поэзии считаю своего современника Крученого, поставившего поэзию в заумь. Его и считаю альфой заумного.
Хлебников, хотя и творил слова новые, но видоизменял побеги слова от старого практического корня.
Видел в них будущее практическое слово.
С его точки зрения, будетляне должны быть не заумными, а умными, как будущий новый мир практического реализма.
Два современника — Крученых и Хлебников — поставили себе задачу, аналогичную живописи: вывести поэзию слова из практического действия в самоцельное, как они говорили, самовитое слово, в тот мир поэта, где бы он смог создать слово чисто поэтическое, построив стихотворение не из утилитарных слов практического реализма, а созда<ть> стихотворение и слово поэтического ритма.
Само слово «стихотворение» производит другое впечатление, нежели слово другого мастера сложения «утилитарнотворение».
Как будто ничего общего не имеющих между собой <два мирах Разница между ними должна быть, и она есть.
Утилитарные мастера практического реализма делают вещи из матеръялов, возводят их родовой план в новый план своей человеческой, практической жизни и дают им свое утилитарное слово, как имя.
Каждое имя имеет свое утилитарное место действия в практическом плане. Имеет свое стойло, гараж, депо.
Действия их происходят в порядке практической надобности.
В них нет поэтического порядка ритма.
Поэт не удовлетворен практическим порядком движений и пытается построить практическ<и>е слов<а> так, чтобы действия их был<и> связан<ы> ритмическим строем.
Строй этот назвал поэтическим порядком. Он рассчитал их бег во времени, распределив время предметам так, что они приходят друг к другу, пересекают, останавливаются в указанных узлах ритмического времени, не теряя своего утилитарного действия.
Такова поэзия целиком умна, как академический живописный реализм, как весь практический предметный мир.
Если этот вывод считать сущностью поэзии, а жизнь практическую ее содержанием, то заумь не есть поэзия.
Заумной поэзии не может быть.
Тогда Крученых и Хлебников не поэты там, где строй заумный существует. Поэзия там, где идет поэтическое охудожествление практического мира.
Если же поэт свободен и волен создать свое поэтическое слово, свой чистый поэтический ритм, помимо неуклюжих слов практического языка, если волен построить свое поэтическое время, волен быть в вихре своего возбуждения, тогда Крученых заумный поэт.
Его будетляне ушли по-за пределы умных, практических государств, как живописцы ушли из умного академического реализма предмета.
Мои современники являются созвездием заумного, внекультурного строя живого духа.
Мои современники видят новую эпоху человека в идущем к уму заумного созвездия.
Свободные кометы иногда попадают в плен миру, который включает их в свою систему.
Так случилось, что некоторые современники мои попались в плен земле. Велемир Хлебников был одной из комет, вовлеченный землею в свою систему событий, ума, чисел, языка.
И мне показалось, что Хлебников не был пленен и выведен из своего свободного строя, лежащего в заумности, а, наоборот, бежал к земле, как ее неотъемлемая по роду частица ума.
Пытался или принес «Доски судеб», чертежи будущих на ней событий, и когда случай, рок и судьба будут ясны, как для астронома затмение луны.
Его поэзия тоже принадлежит уму.
Каждая построенная им буква есть нота песни обновленного практического мира.
Тот же ум, перемещающийся в новые формы. В книге «Зангези», в плоскости первой, подражание языку птиц. В плоскости второй боги и богини заговорили непонятными словами между собой.
Общежитие стало в тупик, что Юнона заговорила: «пирара, пируруру, бузро, вичиоло», Эрот — «эмч, амч, умч»5.
Если бы подслушал этот разговор Сократ, то сказал бы народу: «Боги сошли с ума, перешли в заумь».
Общежитие посчитало, что Хлебников перешел в заумь и стал альфой заучного созвездия, альфой футуризма.
Но поскольку я знаю созвездие футуризма, созвездие
беспредметности и зауми, альфа Зангези не принадлежит им.
Скорее принадлежит созвездию земли.
Зангези умен.
Зангези из корня чисел, слов земного счета.
Календарь событий вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дня. Первый листок сорван им.
И на этом альфа Зангези кончает свое дело и тухнет потому, что в открытой им «Доске судьбы» не сумел предотвратить начертанный чертеж, оставив дело это Бете.
Из книги о беспредметности*
Очевидно, что Государство не может иначе идти, как только по закону Бога. Бог в народе, это есть то, что подавляет всякую иную мысль: «Да не будет у тебя иного Бога кроме меня», т. е. да не будет у тебя иной мысли, а только обо мне. Всякий, кто иначе мыслит, враг мой, и я его сгнету, потому что я, Бог, есть истинный свет (Бог по Иоанну Богослову есть свет.) Государство — аппарат угнетения тех, кто иначе мыслит, и которое говорю: «Да не будет у тебя иного Правительства, как только Я». Всякий, мыслящий о другом Правительстве, враг мой, и я его сгнету, ибо свет мой истинный, чтобы народ вывести из этого положения. Победить Бога в том представлении, каким он кажется народу, значит победить и само Государство, победить и свет, ибо свет есть Бог, но пока Государство не побеждено, не побеждена святыня, не побежден и свет. Революция Государства есть только смена Государственного строя, смена, следовательно, и святого и просвещения свет<ом> более истинным ярким светом, в котором нет тьмы, а по Иоанну Богослову, Бог есть свет, в котором нет тьмы. Смена старого пророка, смена святого, смена технического света, так, например, смена Владимира — Плехановым, как Владимир сменил Перуна, сказав: «Я несу тебе, народ, новый свет», — не лучинный перуновский, а керосиновый. В перуновском свете еще много тьмы, он не в состоянии вытеснить тьму, а раз есть тьма, там нет Бога, ибо Бог — свет без тьмы. Я освещаю тебе светлее путь керосином, и он тебе виднее будет, истиннее, нежели при лучинном. Его волхвы и жрецы держали тебя во «тьме» потому, что не знают истинного света, который бы уничтожил тьму, а ядам «свет» от бога истинного и т. д. Дальше, ядам свет тебе электрический, и ты увидишь, что в этом новом свете нет никаких Богов, кроме меня на земле, есть свет единый — истинный свет материалистический, сын которого или «дух его будет парить над миром»(Преображенский — «О Нем»), т. е. тогда, когда в шестой день будет построен мир ИМ, и над ним будет парить дух ЕГО.
Раздел I
«Есть» может быть условным потому, что каждая точка зрения вызывает новое «есть» и новую науку.
Итак, из предыдущего моего рассуждения о беспредметности видно, что мною утверждается как временный путь научного натурализма и реализма, или сознательного реализма, путь кривообразный объективный в противовес художественному эстетическому реализму. Научный реализм — это вообще реализм, могущий быть общемассово сознательны<м> как противоречие подсознательному-художественному эстетическому-личному реализму. В подсознательном художественном явлении надо разуметь полуобъективность, т. е. групповое понимание ничего общего не имеет с реальным выражением научной формулы явления, которая может быть реальна только по отношению применения формулы к жизни; другая реальность формулы абстрактна, чистое знание, не утилитарное. Художественный эстетический реализм приукрашивает ту натуральную фотографию научного телескопического или микроскопического анализа натуры явления, которую наука раскрывает и скрывает, как оно «есть», и создает новые соотношения вскрытых сил и отваривает <сотворяет> новую вещь. Художественный реализм — эстетический вымысел, идеализированный опудренный факт, <где> явление натуры и вещи переходит из бытия в новую категорию эстетической реальности, как будто тогда оно и реально, как и в религии; всякое явление видно в Боге, в образе — это способны сделать художество и религия, превратить бытие в образ, дух, душу, из мифа сделать реальное бытие, облечь его в тело.
Лик Христа, как и его матери и учеников, есть продукт художественного реализма в действительности не существующих явлений, простой человек возводится в образ идеального духа, души, красоты, в святыню. Ничто возв<одит-ся> до лика образа, но не физического простого реализма. Художество создает такие предметы, которые не поддаются материалистическому учету и химическому анализу, не подлежат науке, имеющей дело с прямым учетом элементов физических явлений и ближайших с ними связанных причин. Само произведение живописи состоит из тела, материи, краски, а образ из души, духа красоты, т. е. в этот плоскостный холст с организованной краской художник вложил последние, <мо> наука найдет в них только материю и больше ничего, а в остальное приходится верить, и эта вера реальнее действительности. Это — эстетический реализм, тело разложимо на элементы физические, а образ не растворим, хотя и для него есть особая химия, которая растворяет <его> через другие аргументы, морали, правды, справедливости, в доказательности его несовершенства, потому его делаем все же новым.
Таковые предметы могут быть подвергнуты еще анализу философии как суждению, мысль которой не подлежит учету, весу и воздействию на явления, она есть только суждение и рассуждение о явлениях, <мысль,> рисующая образы в представлении, как это рисуют искусство, художество, религия. Ни одно распятие Христа не похоже на действительность, не похоже потому, что оно художественно, прихорошено, идеально, идеализировано. Это особый эстетический идеальный учет философских рассуждений в живописи, живописная иллюстрация идеального реализма, учения о жизни души. Действующее лицо, явление ими сразу выводится из реализма действительности в область идеального эстетического вымысла, выносится в нечто такое, что царствует над простыми физическими, механическими явлениями природы и научными оформлениями; идеальный дух.
Искусство, религия подобны свету, разделенному на два состояния: темного и светлого, то скрыва<ющим>, то раскрыва<ющим> явление. Оба идут в одну и ту же область надматериального царства идеального духа, совершенствуя лик свой в зеркальном отражении материала материи, <искусство и религия> становятся высшими категориями над научным миром, ибо научный мир не совершенствует ничего, как только раскрывает новые возможности свойств или функций в материи, и только, а жизнь ставит эти функции туда, куда нужно, обращает их на так называемые практические посты. Нельзя сказать, чтобы художество и религия были слабы и не имели огромной власти над Государственным материализмом, всегда низводя его на третью степень значимости. Материалистическое мышление или сознание настолько еще слабо в человеке, что в момент смерти он так или иначе переводит свое материалистическое мироотношение на путь религиозный и путь художества, а если он не успел обратиться заживо к Богу, то его обратят мертвым к образу <Бога> ученики его, в них как будто он хочет спасти себя, или его хотят спасти, спасти его тело от смерти, которая может наступить в процессе материальных движений: тогда прибегают к сохранению его образа в художествах. Таким порядком он, даже задержанный при посредстве бальзамов, переходит в образ, т. е. в этот призрак состояния, который физически, материально не разрушим, не разложим, вне элементов, свободен; наука здесь годна как прикладное знание, сохраняющая лик (сакрамент6), она его не растворит и не сотворит больше живым; последним как бы утверждается, что кроме физического створения элементов в известную организацию тела в нем еще существует тот образ, та мысль, которая должна быть сохранена от растворения материи в образе. Вот почему искусство в одной своей части, изобразительности, необходимо и нужно — там, где надобность еще имеется в образах и реликвиях, впредь до установления нового материалистического отношения к событиям, которое в нем нужды не будет иметь, где даже агитка не будет идти через икону и обожествленных для этой цели прост<ых> землянит<ов>. Так некогда разагитировали Христа вплоть до вознесения его на небо, и до сих пор идет агитка, в силу чего и остается на земле — не земля, а агитка.
В настоящее время совершилось в мире новое событие, выражающееся в смерти Ленина, и я его возьму как пример для подтверждения моей мысли. Оно показательно тем, что являет собой второе событие после смерти Христа, долженствующее сменить одно мироотношение другим, смена которого сменила образ материальной действительностью. Но это событие случилось в государстве и стало образом, оно обратилось из малого материалистического «он» в большое «ОН», т. е. в то «он», которое правит судьбами народов — людей; в одном случае, в выси <«ОН» является> Богом, в другом <случае, в>низу — Государствам], и правят же они обое «правоверными», <а> им не «правоверных» гнетут. То и другое вышло из малого «он», которое вообще править и угнетать не может, если не выйдет в большое «ОН», у него нет ни правоверных и неверных, маленькое «он» равно всем «он». Для этого хитроумные люди придумали Бога, сидящего на небе, который будет судить душу грешника после его смерти, до самой смерти он может жить по его заповедям, а там дать ответ; смысл же всего этого тот, что человек проживает всю жизнь, не видя своего правителя, который может его наказать только после смерти, что и нужно было доказать.
Однако религия, как и художество, должна быть уничтожена как вымысленное явление, не выходящее из мысли действительности научного материализма; но уничтожить их можно тогда, когда будет уничтожено Государство, низведены до малого «он» все большие «ОН». Должны устоять одни физические взаимодействия с научным анализом ближайших причин столкнувшегося или окружившего меня обстоятельствах Отсюда должна утвердиться борьба с образами, идеями и установиться научный материализм, но борьба трудна, ибо материалистическое копье должно тыкать нематериальный образ. Призрак становится неуязвим и держит во власти всех тех, у кого есть память — в памяти его жилище, в нем нет ни сердца, <ни> легких, <ни> мозга, <в> которые могло бы проникнуть материалистическое копье. Поэтому или приходится лечить таких людей, т. е. уничтожать память, в которой этот призрак-образ существует, или умертвить, т. е. разбить череп, освободить от образа-призрака материю, привести ее в беспамятное состояние, обратить в первобытную инфузорию и начать новую организацию, в памяти которой был бы уже научный, материальный мир, вне образов и представлений. Новое царство землянитов — в Коммунизме, а духовное — в Ленинизме, но ни то ни другое не является царством чисто материалистическим, это невозможно, когда существует дух и материя, это же не пар и машина.
Укреплением образов-призраков заняты священники и художники, так как иного мира не видят и творить не могут, а только образный; одни верят в Бога, другие в красоту, действительности природы для них только в последних. Пользуясь «темнотой людей», т. е. их покоем, т. е. тем, к чему должны прийти и красота и Бог, продолжают образы показывать за факт реальный существования таковой действительности, творят возмущение, обман в покое находящихся людей, т. е. во тьме. Люди принимают и образ религиозный и художественный за факт и всем своим достоянием и возбужденными силами утверждают художественный реализм или религиозный как образ высшей действительности, через который полагают найти действительность для себя, а действительность окажется опять покоем, т. е. не чем другим, как беспредметным. Не признают простой действительности жизни на земле или в земле, как только в царстве надземном, в красоте, искусстве и в царстве небесном. И во всех случаях парит дух над миром, и если по Преображенскому «дух его парит над миром», то почему же <надо> упрекать тех, которые сказали — «дух Божий носился над водами», <и зачем> доказывать, что дух Божий — это дух предрассудка, а Его дух — это нечто действительное. Это <означает в>стать на одну и ту же платформу, или одной рукой держаться за материализм, а другой за крыло духа, если он имеет
Церквей, как и художественных академий, нельзя уничтожить. Владимир заменяется «Владимиром». Это стало необходимостью Государства и народа рабочих и крестьян, также Необходимостью этого Государства стали> священники и художники, ибо все мы — священники и художники <и> заменяем старых священников, которые говорили в проповедях о новом свете, а мы же в новых «речах» говоримо свете новом, о новой жизни, говорим и возводим в новые образы новый кадр святых и кланяемся их ракам, т. е. возводим и {через них} проводим все материальное в такой мир, в котором нет ни звука, ни материала действительности, <то есть мы> обратили материал материи в образ, идею. В одном случае создали систему звуков на колокольнях, органах, сопровождающих наши проповеди или речи гимном, создали формы, о которых не говорил Христос: он говорил о мире двух-трех, т. е. о покое; в другом — устроили новую систему звуков, гудков на фабриках, о которых не говорил Ленин. Христос говорил о покое, не говорил ли и Ленин в таком смысле — «те, кто станут в имени моем, обретут покой, уничтожат войну», — он просто послал своих учеников, если это были его ученики, рассказывать то, о чем он говорил, разрушая своим учением о покое установившийся образный порядок шумов и войн на земле, религию своего времени. Христос говорил о новом и старом небе — небо новое среди нас, но не в выси, не опускайтесь ни вниз, ни вверх в погоне за небом, ибо царство ваше внутри вас, с каждым шагом вашим продвигается и небо и ад ваш, от неба ничего не зависит, ибо там, где вы ищете, нет его, там пространство — однако ученные им ученики научали народ так, как им нужно, и так <и> написали Евангелие, где <есть> и небо, и ад, и суд, и бог, и ангелы, и черти, и пророки.
Я полагаю, что Ленин ни одного слова не говорил о ритуале, обряде во имя свое как о самой главнейшей стороне быта, однако строил быт, и быт Ленинский, быт Лениниста — не пролетариата безбытника, беспредметника. Он говорил своим ученикам о деле и слове и, как учитель новый, отличался тем от других учителей, что слово связывал с делом, или дело связывал со словом, супрематизировал не идею, а материю. Он больше учил учеников делать, нежели говорить и писать Евангелие о быте. Он учил, чтобы не сводили они глаз с окружающего их обстоятельства старого, собирающегося поглотить их, и <учил> менее всего обращать свое зрение на сияющие венчики образов, и предостерегал их в этом; образ считал устаревшим предрассудком, хотел обойти его и взять действительность внеобразную и показать пролетариату; а в результате показан был образ. Он учил их быть материалистами, не доверять ни религии, ни художеству, ибо последние обосновывают не действительность, а образ ее, указав на кинематограф и науку как две системы, фиксирующие действительность вне художественного вымысла; кинематографом и наукою он хотел обойти вымысел, вкус и красоту действительности. Но и кинематограф не спасся, и в него вошел образ, если не религиозный, то художественный, моральный, эстетический, образ хвастовства — мой Бог лучше; <это> новый храм учений. Научный реализм постепенно вытесняется, раньше он был вытесняем религиозным реализмом, а теперь художественным. Кинематограф для художественной драмы и чревовещаний заполнен небылицами, фактические обстоятельства побеждены в нем, побеждено раскрытие деятельности явлений и возникновение их. В признании Лениным кинематографа есть определенное отношение к художественному реализму в предпочтении кинолуча художнику, правды — образу. Отсюда, изобразительный реализм может быть, с точки зрения Ленина, только научным, показательным, как и отчего делается явление и изменяется. Только наука может дать портрет более верный, нежели художество вообще, наука растворит створенное перед зрителем и покажет ему причины, наука это есть действие створения и растворения.
Я не встречал человека, который бы сказал, что все художественные портреты Ленина отвечают действительности, они не растворены и не створены наукой, а она может показать его истинный портрет. Большая действительность его портрета в кинематографе — это внешняя правда, научная — внутренняя, при створении обоих будет портрет. Отсюда, портрета Ленина не существуете художестве, как и других портретов вообще, <и> поскольку они входят в область эстетической живописи, постольку они удаляются в будущее, в идеальное. Портрет Христа появился тоже в будущем, но портрет ли? Во всяком изображении Христа узнают его и говорят, что да; Христос похож на действительность. Христос молящийся, страдающий, проповедывающий — как живой.
В эти же сюжеты вводят и Ленина: Ленин на трибуне, среди рабочих, теперь он в саркофаге, но не в братской могиле. Художники создали в конце концов действительность Христа, которая не существовала. Создадут и портрет Ленина в будущем. Ленинисты будут убеждены в его художественном образе и примут его за действительный факт. Отсюда, Ленинисты будут видеть своего учителя реальным только в художественном идеальном образе, простая же материалистическая действительность скрылась от них. Его материальная оболочка не поддается художеству потому, что в материи не видели Его. Отсюда, учение Его разойдется с художественным портретом как с религиозной печалью, которой будет противиться одна часть коммунистов. Он, в образе перешедший из материального бытия в святыню, вышел из материалистического коммунизма в духовно религиозный коммунизм, становится выше над материалистическим аланом дела, он укажет материи, как Бог, принять новый строй отношений в имени своем. Образ — вне материи, как отражение вне зеркала, но в зеркале есть образ, это есть то, от чего должны уходить коммунисты, но <к чему> Ленинисты пришли. Материалистическое бытие в Ленинизме становится священным, преображающимся в быт. Образ становится источником силы, силы духа для того, чтобы воздвигнуть материальные твердыни; в этом дело Ленина. Дух Ленина среди нас. Воздвигая таким порядком материальные твердыни, в них будет жить дух образа как оформленный факт. Материальная твердыня станет храмом, единственным духовным бытием. Ленин пошлет новый дух, он выше над материей, он приказывает ей изменяться в его, Ленина, образ, в его учение. Он преобразился в образе, здесь уже неуместно становится употреблять слово «Ленин», как только «Он», «Его», «Им», именем его никто уже не может именоваться, как именем Христос; могут быть «христиане», «ленинисты». Слово «Ленин» простое, земное, как его учет, и смешивать его с простыми материалистическими делами, вне образа состоящими, нельзя, но получилось обратное — его учет остался учетом, а он обращен в мистическое явление и стал среди ленинцев святым. Если Ленин уже Он, то Он стоит над братской могилой, но не в могиле, ибо Он не он, как только Он. Он — новое духовное их знамя, которое всегда указывает путь Его. Отсюда — склеп как куб, как символ вечности, потому что и Он в нем, как вечность. Но это только временно, логика поведет своей железной дорогой и укажет, что все, похороненные в могиле, павшие за материализм, временно пребывают вне вечности, как некогда пали праведные, и Христос их ввел в свое вечное царство, они станут вместе с Ним в кубе царства вечности, как с Христом, и воссядут с Ним в царстве Его нового учения. Образовалась новая вечность Его рая, и символ этого рая новой вечности есть куб, это уже не рай с деревьями или в облаках, а рай геометрический. Куб как завершение всех шумов и невзгод, которые были потому, что были одномерны, двухмерны и трехмерны, они шли во всех учениях и наконец в коммунизме должны дойти до последнего кубатурного организованного куба, куба вечности, т. е. покоя.
Тело Его было принесено с Горок (аналогия горки Голгофы) и опущено учениками в склеп под гудки фабрик и заводов7. Материя нового завета зазвучала. Звук или дух из нее вышел, он не замкнулся молчанием, чтобы быть в ней. Почему? — Неужели потому, что в ней была душа, дух, т. е. то, что могло уйти из нее; а что же она потеряла — ведь она материя, т. е. то, что ничего не имеет в себе иного, кроме материи, однако случилось другое. Умолкли церковные колокола — Старый Завет; и действительно больше их не надо, образовался новый обряд, новый траурный орган фабрик и заводов, ведь колокола тоже звучание той же материи, траурно проводят дух, душу в нем живых, ведь это проводы туда, куда материи нет доступа, как дьяволу — в царство Бога. Фабрика и завод приняли на себя религиозный обряд. Новая форма той же материи кончила Богом, предала дух свой образу вечности, она выделила из себя то, что стало святым и выше <н>ее. Материализм нашел новое соединение с образом, Богом — Им.
После смерти Ленина, или Его, за нас умершего, ленинисты должны следовать Ему и пасть в дальнейшем за Него, чтобы приобщиться к нему Всю обрядность должна совершить фабрика. Гудки должны сопровождать ленинистов в могилу и к жизни. Тело умершего, или павшего, должно быть несомо на фабрику, в которой должно быть место для совершения ритуала отпевания умершего и проповеди, заповеданной Им. Слово это — напутственное. Дальше возникает вопрос о форме связи с Ним. Эту связь можно совершить через вхождение в куб как вечность. Куб вечности должен быть поставлен в знак соединения умершего с Ним. Отсюда мы получаем формы нового религиозного обряда, которые перейдут в быт и вытеснят фактор материалистического бытия, сущность которого внеобрядная. В этом и будет расхождение Ленинизма, истолкованного поведением одной группы ближайших учеников Его, с теми, которые признали Его только как одного из деятелей материалистической группы коммунистов, как единицу с большей долей энергийных элементов динамической силы, но не символического значения его или статического культа. Динамическая текучесть стала статикой.
Каждый рабочий Ленинист в доме своем должен иметь куб как напоминание о вечном, постоянном учении Ленинизма, которое становится символическим, раздваивающим материальный быт на культ <и на быт>. Вся обрядность, конечно, должна быть сделана художниками, ибо до сих пор полагают, что художник оформляет жизнь. (Художники символисты, идеалисты должны иметь успех, но не футуристы, кубисты, супрематисты-беспредметники). Они ее возводят в образ художественного символа, но это жизнь другая, нежели реальная. Отсюда возникают мастера, которым даны будут росписи и постройки новых храмов, которые должны возникнуть при фабриках, или клубы примут их вид. Музыка, поэзия создадут музыку и песни. Клубы должны будут переименоваться в дома Ленина, т. е. уголок Ленина разрастется в дом, комнату, а когда Ленинизм овладеет Италией, то дом Петра8 наречется домом его. Тогда только создастся портрет или образ Ленина во всемирном величии, идеально символический, статично-культный. Художество станет на вторую ступень после первой Ленинской религии, а научно-экономический материализм на третью ступень; <полная> аналогия предыдуще<му> быт<у> или жизни, состоящей из трех элементов: 1) Религии, 2) художества, 3) экономических условий. В области искусства в Ленинизме не должна быть смена; футуризм, кубизм не должны быть, они текучи, динамичны; здесь, конечно, все должно быть классично, вся материя принимает образ <искусства> Браманте, Палладио, Рафаэля, тут возникнет борьба пирамиды Хеопса с кубом, формой погребения Ленина. Для этого нужно выбрать место и построить пирамиду — или куб, а в кубе пирамиду. Треугольник побежден четырехугольником, отсюда прямоугольную культуру можно назвать коммунистической или внеклассовой культурой, но не античную, треугольную.
Когда чисто материалистическое сознание стало утверждаться революцией, этим самым <была> поставлена проблема об утверждении научной деятельности как точных знаний о действительности. Наоборот, религия как культ и художество стала первым исключенным элементом из государственного бытия как старый элемент быта и культа, старобытие; второе поставлено на третью ступень, так как оно было вымыслом, ничего общего не имеющим с фактором материализма, учением о действительности.
Художество как наитие не могло существовать, и даже с трудом художество как наука, ибо в нем видели элемент старого быта, до появления нового быта, Ленинского. Произошло разделение на художников по наитию и художников по науке. Все должно стать в научные категории и быть производственным, одни производят образы, другие — вещи. Отсюда было сделано наступление против искусства как факта эстетического, не экономического, научного. Другая группировка людей, материалистически мыслящих, пошла против религиозного реализма, утверждая один научный материалистический реализм. Борьбу с искусством как наитием объявили группировки предметно-производственные. Не доверяя организованной необходимости материальных форм в их художественной ценности, они задумали внести в нее благородный элемент художества. Другая же группировка, наоборот, объявила, что искусство, выведенное из поглотивших его двух факторов, церкви и фабрики, сделав его своим средством оформления, может быть самостоятельно и может дать новые формы, ибо действительность его беспредметная. Но теперь вновь смотрят на искусство, что оно есть служитель, лакей или чистоплотная горничная, одевающая барыню, <на искусство смотрят как на> сопровождающее Государство и его святых, идейных героев, в высший художественно прекрасный лик; кроме <того,> убеждены, что из того или иного политэкономического строя и харчевого распределения вытекают и форма и направление искусства, <что их> оно плоть от плоти и кость от кости. Ребенок рождается матерью, каждый харчевой строй рождает искусство, перемена жизни — перемена форм искусства, поэтому оно должно служить и обслуживать эту новую харчевую систему; <это следует> из логики, что рожденный матерью ребенок должен обслуживать ее; в этом его смысл, и мать — его содержание, как впоследствии ребенок — содержание матери. Но факты говорят другое — какой бы строй ни был, а наши архитекторы обуют этот строй в классические сандалии, так что жизнь — жизнью, а сандалии — сандалиями. Другими словами, искусство есть вечное, одно и то же зеркало, которое не изменяется от того, что новый строй лица наступил и что отражает его в себе, не изменяясь само по себе.
К искусству была сделана приставочка, художество — эстетика, отчего оно стало художественное искусство и должно в силу этого охорашивать морду жизни, чтобы она была прекрасным лицом, маникюрщику без ногтей дамских нечего делать, он теряет свой смысл и содержание.
Искусству беспредметному объявлена война предметниками, новому искусству <ставят в вину>, что оно бессодержательно, абстрактно, что оно ни одной морды жизни не охорошит; объявлена война и приставке к искусству — художеству, эстетике, вкусу, так как эти приставки оказались примыслом или вымыслом, но не смыслом самого искусства; но это не временно <так!>. Требуется новый эстетизм, и только более действующий на веснушки и угри. Новые искусства поэтому только и отвергаются, что в них видят анти-художествеиную эстетическую деятельность, не видят искусства, не видят средства от веснушек, и морда жизни остается в веснушках, и с ненаяренными краплаком даже ногтями ног, оно не поправляет бюсты, <новое искусство отвергается потому,> что в нем нет образов, ликов других идей, т. е. таких масок, в которые можно было бы нарядиться; а как только кэ его элементов построить орнамент, декорировать, раздекорировать юбку Государства, то сейчас вызывают сочувствие эстетического порядка, хотя последние могут быть построены не на основе эстетической, подобно любому цветку в поле.
Жизнь художественная пала9. Художник был посажен на паек третьей очереди и получит кусок хлеба, когда будет удовлетворен рабочий, материалист и ученый; его дело в свое время революции было подозрительной нужности, но это в прошлом, когда это казалось ненужным; <тогда> художник и священник были сведены почти на равную ступень, а сегодня это свободные бродяги, которым не только давать, но как можно больше брать с них нужно.
Но, по мере вхождения их в новую религию Ленинизма, они пойдут в ход, станут обслуживать Ленинистский быт, пролеткульт станет первой иконостасной мастерской. Художники старого режима не производят новый быт, они его не усваивают. Религиозные художественные предметы старого режима не вырабатываются, как не вырабатывались в нем языческие амулеты, фетиши; новые фетиши возникли, за ними возникает и «новый художник», ассоциировавшийся в духе. Художественные школы, как эстетические, в смысле отпуска средств на их содержание становятся на третью очередь, <поскольку> еще не выяснена их нужность первоочередная, а на религиозный культ средства вовсе не отпускаются, так как их ненужность очевидна- Кто же и при старом режиме отпускал на образ трупа средства Так заканчивает старая форма свое существование. Художественные школы стремятся соединить с производством образование нового искусства, отношения их, т. е. связать с работами фабрик и заводов, и отдалить от религии и «Искусства для искусства», как и жизнь для жизни. В этом соединении можно усмотреть борьбу с художеством, с его голой эстетикой, ас другой стороны, <стремление> создать новую эстетику или эстетику подчинить новым формам, новой культуре пролетариата и Ленинизма.
Связь художника с фабрикой все же не была ясна, ибо никакому предмету, вырабатываемому на экономических, практически удобных основах, не нужен эстетический элемент, который может ему придать другой вид, форму художества, утяжелить его экономическую, утилитарную гибкость, что и является его содержанием. Этот факт должен быть основой новой культуры пролетариата, эстетика — пережиток в рабочем, пока он рабочий. Каждая вещь техника — это результат технической борьбы двух обстоятельств. Рабочий воспитан на этой вечной дуэли, умение владеть этой шпагой (молотом) должно дать новые формы этого состязания. Часть художников сознательно пошла по этому пути, пути рабочего, назвав свое художественное дело художественным трудом в производстве, но это просто назойливая муха. Такова группа эстетическая, коммунистическая, ставшая на текучести динамической борьбы техники с новой организацией добытых наукою в природе свойств элементов делания вещей. Но при чем тут художественный труд, неужели в новых вскрытых наукою элементах есть и элемент художественный, которым они оформляют вещь Другая пошла в другую сторону, не оформления, а отражения быта — ассоциировавшаяся группа художников, Ленинистская, религиозно-бытовая. Третья группа пошла в отражение фабрично-заводского бытия (футуризм), научно-правильная, выдвигающая элементы — те, над которыми рабочий работает. Четвертая пошла в научный путь. Пятый путь — беспредметно-супрематический.
Приобщать художника к фабрике, к заводу, быту есть историческая ошибка. Случилось повторение аналогии того момента, когда искусство было оторвано от своего научного анализа явлений и приобщено к религии, или самому себе эстетике. Так и сегодня, оторвавшись от религии, искусство приобщается к фабрике, как бы поджидая, что фабрика скоро обратится в церковь, которой нужны будут образа, знамена, хоругви и разные реликвии, амулеты. Какая-то часть материализма отойдет в образ. И действительно, момент такой наступает. Материализм скользнул с ледяного пути, упал на путь религиозный и поднялся и стал видеть все дело свое в образе. Стал бежать с головокружительной быстротой к нему. Перед ним возникают быт, обряд, культ, образ, идея, художество.
Разрушив церковь, лампадно-лампочный старый свет, и утвердив себя, электрический новый свет, фабрика оказалась на религиозном пути лампадно-электрическим светильником, перестала казаться бытием материалистическим, и — «дух Его будет парить над миром» (Преображенский) — в ней появился образ. Фабрика стала церковью, как единственный факт той действительности, которая парит в духе над миром. Гудки стали исполнять обязанности колоколов или органов, мир материалистический стал бежать по религиозному пути, и потому все машины, гудки, рабочие, ораторы стали исполнять функции, соответствующие обстоятельству — новому материалистическому культу. Так все материалистическое со смертью Ленина оформлено его учениками в символизм, образ и дух; фабрики и заводы уже не материальны, а культны, надо ждать нового разбега материи, новых машин. Все производство должно идти на обслуживание новой церкви, ибо все, что ни рождается теперь, рождается в Ленинизме, каждый шаг рождается в пути Ленина, в каждой вещи Ленин, без Ленина нельзя ни шагу шагнуть, как без Бога ни до порога. Отсюда возникают и все последствия быта. Быт должен принять три фактора: обратный счет: 3) материальный, 2) художественный, 1) религиозный. 1) образный, 2) художественный и 3) материальный — обратные категории.
Приобщение художника к фабрике, как бы стихийно вынесенное, стало на своем месте, в ней образовался притвор духовно-религиозно-обрядный как таковой. Фабрика перестала быть фабрикой, завод перестал быть заводом, клуб пролетарский — клубом, каждая вещь — вещью, электрический свет стал светом Ленина. Клубы стали только молельнями или слушательницами <исповедальнями?> в быту в чистом виде. Фабрика — районным храмом. Вспыхнула мысль об устройстве уголков Ленина10. Как эта аналогия близка с аналогией церкви, и церкви православной, позаботившейся об устройстве уголков Христа и всех его святых. Таков ход событий, потерявших силу осознания материализма. Так закончилась революция победой того, который обратился в дух, и, по слову ученика Его, парить будет над миром в образе духа [Преображенский — «О Нем»].
Затаенный религиозный дух ждал смерти материалиста, ждал, когда перестанет биться сердце, и вихрем поднял оставшихся до себя и гонит теперь по своему пути, и в них теперь ни сердце, ни легкие не действуют сами по себе, а только движимые его духом. Дух материальный — во власти духа религии, или дух указал место материализму (коммунисту) на земле, а сам поднялся в высь и парит над ней как цель, куда надлежит испариться каждому временно пребывающему на земле. Он создал и образ материалиста, как бы подтверждая — из образа восстал, в образ обратишься, <а> пути, лежащие за пределами символов, образов, амулетов, тебе закрыты. Со страшной силой религиозный дух зажал материализм в угол, из которого выхода нет, но только преображение в образе; это перигелий или афелий материального движения, после чего ты превращаешься в образ. Так закончилась жизнь Ленина. Попробуйте исправить ошибку, попробуйте вернуть его в материальный мир, иначе всем должно быть с Ним, т. е. все должно выйти из орбиты материального движения и обратиться в амулет, хоругвь. Отсюда все торжественные дни революционных побед становятся праздничным Ленинским ходом (крестный или Христовый ход) со всеми реликвиями «правоверных» и изображениями «неверных», т. е. чертей со сковородами горячими, «цепями», всем адом капитализма; буржуазия стала современным чертом, мучающим правоверных, верящих в Него, однако кто с Ним, тот спасется, кто не с Ним, тот с чертом, или с буржуазией, — пойдет в ад вечный. Торжество православного духа наступило в обновленной форме и идет также к победе над дьяволом, который обратился в буржуазию; раньше дьявол этот был в преисподней — сейчас на поверхности земли, со всеми пыточными орудиями, <дьявол,> который не давал никогда жить человеку в мире, путая все время его веру, и он делал грехи, убивал, грабил. Ленин был православный, всю жизнь боролся против угла, освобождался сам из него и всех хотел освободить. Он всех хотел вывести из угла образов, боролся за действительность, он был против и черта, и Бога. При жизни его как будто не было заметно, что революция несет в себе и культ новый, и заново преображенных чертей, а теперь все кричавшие «Да здравствует Ленин» кричали сегодня «Осанна», а завтра загнали его в угол. В виде образа стоит Он как свидетельство о своей материальной некогда оболочке, о жизни, а верящим в него сказали, что дух Его парить будет над ними, им только можно победить сатану, капитализм и черта буржуазии. Новая форма загробной жизни.
После смерти никто из учеников его не верил, что он мертв. Было заявлено народу, что он жив и вечно остается с нами, но после редакция изменилась, и было сказано, что он умер, но дело Его живо. (Не будет ли под видом дела вид души, которая не умирает, а живет?) Заявили ученики Христовы народу, что Христос жив. Не стройте храмы, сказал Христос, ибо храм Божий внутри вас. Могут сказать и ученики Ленина то же: храм Ленина внутри вас (а вместо души — дело его внутри нас); но это показалось непонятным, ибо если он в нас, то какое же дело Его будет на земле, и стали строить храмы, разводить дело Его. Ленин не сказал строить храмы имени своего или другие дома называть именем своим, а также не <сказал> устраивать уголки себе, но их сделали, ибо это источник дела и руководящий угол всех дел на земле. Для буржуазии не нужна религия, но она в ней видела орудие, укрепляющее ее, не для нее нужен был пророк, святой, ангел, Бог, Дьявол, это нужно было для них — чернокожих; при посредстве Бога и Дьявола легче управлять. Думалось бы, что революционному пролетариату и крестьянину тоже не нужны признания, определенно идущие к обожествлению, к созданию руководящего духа, парящего в выси, правящего всеми нашими умами. Но если это нужно, то нужно, ибо есть тот, который без этого не может идти? Каждый благочестивый Ленинист впоследствии сделает угол дома имени Его, а в каждой читальне деревень или клубе будет Его уголок, с которого будет говориться Его учение (проповедь). Создадутся модели уголков, и по ним будут строить их по всей стране правоверных. Так создалось то, чего не хотел учитель. Теперь нет никакого выхода, <нельзя выйти,> не разрушив угол. Установился центр, возле которого наступило статическое вращение. Так сочетается новая религия Ленинизма с коммунизмом, образ и действительность, дух и материя. Если это так, то неужели смерть Ленина стала синтезом коммунизма, а коммунизм как скорлупа яйца отпала, но из яйца вышла материя, а здесь синтез, т. е. дух парящий, который вышел, как сказано, в высь, ибо снизу парить нельзя — куда точно неизвестно, и парит там над миром.
Если придет мысль сжечь останки Ленина в крематории, то и в этом нет спасения, ибо дело все в Нем, в Его парящем духе над миром (т. е. земным шаром), дух не сожжешь. К материализму больше не вернуться, ибо дух Его не станет телом, дух Его не примет свою материю больше, дальнейшая Его жизнь <будет проходить> в духе (как и все большие люди находят себе вечный покой в небесной голубятне духа). Сожжение только пополнит аналогию воскресшего Христа, который вошел в огонь пекла (крематорий), освободил оттуда праведных и собирается во втором пришествии судить преступивших его учение.
Во втором пришествии можно видеть его в лице Ленина, который пришел совершить наказание над неисполнившими приказания Христа и спасти праведников, посадив их рядом с собой. Христос учил: отдай ближнему одежду, если у тебя есть вторая; люби его как самого себя. Но ближнему своему, пролетариату, имеющий десятки одежд не дал ни одной. Тогда был послан Ленин и покарал их, разрушил храмы и банки и роздал пролетариату все. Теперь все дело в том, чтобы спасти пролетариату то, что было дано им.
Если сейчас возникнет мысль предать огню тело Ленина, <то это> будет только второй факт, когда Христос после смерти вошел в огонь пекла вывести оттуда пролетария. Что же это значит? Полагаю, что подобный факт указывает, что пекло, огонь есть материализм, из ада которого должно все освободиться и перейти в дух к Богу, образу; сжигание сейчас послужило бы этому толкованию.
Ленин стал в образе, Ленин — Он, а образ не сожжешь, больше Он не сжигаем, в нем нет материала для огня. Крематорий — ад пекла, который не сжег Христа, ибо Христос оставил тело в гробу (техническое соображение), также и Ленина не сожжет огонь крематория, ибо дело не в теле, а в духе, в который он обратился (по Преображенскому), крематорий может сжечь тело, но не Его. Он стал тем, чем другой не может стать. Простой смертный заканчивает свою жизнь вместе с разложением тела. Сжечь огонь может только простого смертного, в нем нет того духа, который может парить над телом; они безымянны, поминаются при случае массою, а Ленин бессмертный. Все остальные погребены в братских могилах, и мы только знаем, что здесь могилы павших за нас. Кто они такие — неизвестно; известно, что они жертвы революции. Это чистые беспредметники, не поддающиеся образу и кисти художника, их можно только создать по образу и подобию оставшихся на поверхности земли.
Художники ИЗО протестуют против беспредметности, абстрактной бессодержательности, а это и есть то, в чем можно освободиться от всех содержаний — содержание вообще подозрительная вещь. Восстают капиталисты против коммунизма, потому что исчезает последний оплот, последняя база, основа для существования, наступает для них абстракция, беспредметность, их деятельность не имеет основы предмета, из чего и на чем можно развивать новые явления; у одних капитал, у других предмет. Протестуют и коммунисты против беспредметности, ибо им существовать без предмета, как капиталисту без капитала, нельзя. Для них исчезает в беспредметном средство отображения быта и портрета, агитация через предмет, агитация через капитал в другом случае. Беспредметное непонятно. Искусство новое вызвало бурю негодования у общества дореволюционного и послереволюционного <тем>, что оно беспредметно, абстрактно, что лицо, быт, жизнь предметников — как капитализма, так и коммунизма — не стали отображаться, а наоборот, разображаться. У сознания общества отнималась главная опора — что видеть, что осознавать; нечего было осознавать, раз предмет или портрет предмета исчезал, вместо него какие-то комбинации, «не говорящие ни душе, ни разуму». Когда пришлось поставить памятники выдающимся людям, вполне конкретно выразившимся, то новое искусство вместо изображения разъизобразило лик, превратило в беспредметность, абстракцию. Это его прямая функция и была. Функция может быть материалистическая, материя не имеет предмета-портрета, конкретного завершения, если она текучая, динамичная. Какая она? С глазами, носом, без ног или множество у нее ног — она везде, ибо всё везде, но какая же она — это никому не известно (многоликость). <Из> материи можем сделать материал, а из материала что угодно — и нос, и глаза, и машину, написать живописные портреты и сделать Богов, божков. Ее подлинного портрета так и не имеем, мы можем создать образ наших вымыслов, обращать неизвестное в известное. Многие художники напишут портреты Ленина на смертном одре — будет ли это конкретное изображение? Такое отображение не будет верным, ибо Ленин бессмертный, т. е. живой дух Его парит над миром, а сущность его не в гробе, а в деле. Отсюда всякое изображение посмертное будет ложным, ибо не в носе и двух глазах сущность портрета, а в его динамическом духе; как и траурные дни будут не чем другим, как ложной тревогой, и какое мне дело до неживого, когда живое моя основа? Ленин умер, наступила рассеянность <растерянность?> учеников: сначала не знали, жив ли или умер, что сказать народу. Аналогия с учениками Христа, которые сняли распятого и положили в склеп, позабыв, что Христос жив, что и подтвердилось на третий день — воскресением, и о чем они объявили народу, что если его и нет, то вера его жива с нами на земле.
Ученики Ленина должны встретить это иначе, вне всяких предрассудков о смерти, даже и жизни, ведь это два порождения старого смотрения на природу. В материализме не должно быть этого, но это есть; в этом его отличие от беспредметности. Ленин умер, и жизнь остановилась на пять минут, как затмение Солнца во время смерти Христа остановило жизнь. Это попытка величественного статического состояния полного покоя, элемент беспредметного.
Мы имеем небольшие минуты этих реальных признаков беспредметности, которые можем себе позволить только на пять минут. Это — пять минут нормальной жизни, после трудового припадка предметника. Материя должна застыть, обратиться в покой, <и> если ее нельзя остановить совсем, то хотя бы для глаза, для видимости на пять минут — остановить; жизнь остановилась <кто-то> скаже<т>: игра в «мистику», не материализм; но последнее — лишь совпадение материального хода с другим ходом, ставшим религией, а во втором умышленная попытка остановить все, умертвить, ибо дух вышел, беснующийся дух изгнан, и ненужность всего движения стала очевидной. Придя в себя, ученики сказали: Ленин жив, смерть побеждена. Неизбежно отсюда должно получиться торжество, но его не было — не было воскресения как факта победы над смертью, ибо фактически жизнь остановилась не на пять минут, а до тех пор, пока будет Ленинизм как религия; иначе быть не может, потому что если жизнь движется, то, очевидно, окажутся новые обстоятельства, которые ей надо преодолеть, а если новые, то очевидно будет и то, что они появятся после Ленинизма, победа их значит — отход от Ленина; если же все предвидено, как Богом творение мира и весь его ход вращения, то и в этом случае жизнь в Боге прекратилась, все закончено, не закончена она еще в праведных, ибо она должна механически пройти уже предначертанный путь и соединиться в покое. Торжества нет еще, оно не является еще, потому что произошла та же заминка и неуверенность — жив ли он или действительно умер. В силу этой заминки был похоронен Христос учениками, в силу же этой заминки похоронен и Ленин, но впоследствии было обнародовано, что Ленин умер, но дело его живо, и нужно ждать торжества. Здесь трудность определения границы жизни и смерти, здесь же трудность для художника изобразить его портрет; но последнее должно отпасть, изображать нужно дела его — они живы, а он мертв. Но получается обратное, неизвестна граница жизни и смерти, что считать Лениным, тело ли его или его учение, дух или материю? — И тут окажется, что художник бессилен нарисовать портрет Ленина, теперь ему нужно изображать не электрофикацию как дела, а дух электрофикации, как раньше изображали душу. Но это может сделать рабочий, ибо он — Ленинист, он — Ленинское дело, <он> сам собой изображает Ленина, коммунизм же как таковой — ненужная скорлупа, из которой вышел синтез — Ленинизм. Пролетарий — это еще не вошедший в Ленинизм рабочий. Ленинизм это то, во что нужно войти пролетариату, чтобы создать в мире мир, единое стадо и единого пастыря, парящего в виде духа над миром. Из всего сделанного вытекает последнее.
Торжество должно быть; кто же из Ленинцев не торжествовал бы, если бы узнал, что Ленин жив А <ведь и> фактически было заявлено учениками, что он жив, а впоследствии в книге «О Нем» сказано: «Дух его будет парить над миром».
Однако нет торжества. Почему Не верят. Не пришел третий день. Так верьте же, что Он жив, и торжествуйте, ибо дух Его будет парить над миром. Он жив потому, что — Он. Может умереть маленькое «он», <но> он преобразился в большое «Он» и парит над малыми — <над> «они».
Итак, Ленинисты находятся в трауре. Нужно ли его снять или вечно быть в трауре Как можно снять траур, если умерший продолжает быть мертвым Великий учитель лежит бездыханный. Снять траур можно лишь тогда, когда память исчезнет о нем, когда время изгладило и забыло его. Его нет во мне и вне меня, тогда траур отпадает сам собой, но кто же скажет из учеников, что через год учитель будет забыт Этого не скажет никто из его учеников. Как можно забыть такого учителя, который является мировым. Дело его будет идти дальше и дальше, пока не охватит шар земной. Снят траур может быть тогда, когда учитель оживет, и это случилось по свидетельству его учеников, которые заявили; «Он жив, да здравствует Ленин». Так заявили ученики Христа народу, что распятый воскрес в третий день погребения. Это было торжество над трауром. Это была динамическая победа над смертью, это не был праздник. Нужно ждать нового торжества, ибо Ленин жив. Воскресением мы можем снять траур и побеждаем смерть. «Смертью смерть поправ и мертвым живот даровав.» Так сняли траур ученики Христа, так и сегодня, через 1924 года, ученики побеждают новый траур бессмертием Ленина, преображением его в духе и живом деле. Кто-то из них сказал: «Умер Ленин для мертвых, но жив для живых». А в писании о нем уже сказано, что дух его парит над миром.
И так разрешаются все проблемы быта, <быта> нового пролетарского, а вернее, <быта> Ленинистов. Как в первом случае быт состоял из трех начал — религии, искусства и материальных благ, — так и сейчас он <со>ста<влен> из трех элементов — экономического, обряда как культа и внешнего вида одежды и вещей. Обязательным условием становится каждому Ленинисту в углу своей комнаты иметь портрет Ленина, но это уже не портрет, как только Он — образ, существующий в сердце Лениниста. Но можно сказать: не стройте портрета (храма), ибо образ его в сердце вашем. Отсюда изобразительное искусство, может быть и не быть, вновь найдет свое применение, создаст новых Рафаэлей, которые распишут уголки Ленина и обратят их в храмы, а античный треугольник готов вместить в себя новое содержание. Развитие такового пути приведет к новой религии, церковь которой будет увешана изображением новой истории и амулетами — движение и страдание павших за него. Другие выведены из тьмы религиозной в новый свет материализма, к свету, может быть, яркому, но все же религиозному.
«И будет едино стадо и един пастырь», — сказал Христос, но прошло 1916 лет, и не было ни единого стада, ни единого пастыря. Было множество пастухов и стад, и междоусобия между ними. Есть только вражда из-за Христа. Христиане не только победили мир единством, но умножили рознь. Духовное учение распалось на множество враждебных сект. Учение о едином стаде и едином пасторе <так!> вытекало из духовного учения Христа. Возможно, что осуществление сказанного можно осуществить в религиозном подходе, но признаки осуществления пока единого стада я заметил в чисто материалистической идее коммунизма. Это такое учение, которое заставило отказаться людей от разных верований и принять новое учение, верование — коммунизм. Все стали коммунистами — магометанин, лютеранин, католик, православный и капиталист образовали единое стадо.
Таким порядком, коммунизм — это то, во что должны войти все религии, чтобы отказаться от них и образовать то «и будет», сказанное Христом, непонятное раньше. Смерть Ленина опередила сознание учеников, как сумму религиозных некогда людей. Образованное смертью расстояние между <Лениным> и учениками невольно заполнилось религиозными признаками. Но, может быть, так и нужно, ибо нужно: «И будет едино стадо и единый пастырь».
Раздел II
Куб вечности, вечная слава, бессмертие, смерть, ад, пекло, символизм, закон, учитель, ученики, идея, образ — все это вымысел над бессмыслием того, что мы называем материей или мыслом11. Материя может оказаться тоже вымыслом из мысла, <и> тогда мир как природа явлений — не что другое, как вымысел; но если мир как материя не вымысел, а материя, то тогда нет ни куба вечности, ни самой вечности, ни вечной славы, ни бессмертия, ни смерти. Что можно назвать смертным или бессмертным, — славным или бесславным в материи — Ничего.
Материя беспредметна, безотносительна, вне символики, вне религии, культа, обряда, искусства, художества, науки, сознания. Все это есть надмирные вымыслы, которым суждено возвышаться над миром, и они нарушают его покой, разделившись на два начала: дух и материю, определив сразу ось своих соприкосновений. Начало духа и материи — два различия стали во враждебном состоянии, и началось творение различий из духа и материи, начался вымысел. Но что такое дух, из каких начал или элементов он состоит — неизвестно, тоже и материя — это продукт мысли, а материал из нее тем более. Если бы дух был материален, тогда нечего было бы материи разделяться. Очевидно тогда, что дух — нечто, что не подлежит власти материи; это не сила радио, электричества, дух владеет и радио и воздвигает электричество в организованную силу, дух властвует над ней, имея во главе идею, без чего, оказывается, и дух бессилен, ибо идея есть то, во что дух организует самое бессильное начало материи, — отсюда зависит то или другое поведение человека от идеи и духа надматериальных сил, и по этому поведению определяем, какая идея движет человеком и какой дух проводит идею, добрый, злой. Бывает дух военный, дух революционный, дух материалистический, дух капитализма, социализма, — без духа ничто не может <ни> подняться, ни действовать, дух — виновник всех причин. Во всех этих учениях есть дух и душа, которые и носятся над материальным миром; так, ни одно учение не может действовать без духа и души, такова техника учения. Мир наполнен духами, и потому в мире шум, надо его изгнать, раньше изгоняли и теперь. Дух есть двигатель, а движимое — идея, а обращаемое — материя. Но что же такое дух, чем он двигает, какими физическими единицами он подымает материальный мир Это неизвестно, все духи от всех учений парят; небо — техническая, духовная голубятня. Все обстоятельства имеют связь материалистических воздействий, которые могут действовать взаимно, но если дух есть высшее то, что парит, — то очевидно, что материальные воздействия зависят от него. Если случилась война, то, очевидно, случились такие материальные обстоятельства, которые заставили другую часть материального обстоятельства или общества принять то или другое поведение, а чтобы случилась победа, то для этого нужно поднять не технику, а дух поднять, «военный дух».
Я видел много людей, которые приходили в неистовство, когда я брал в зубы полотно. Но в этом случае это происходило бессознательно, нервные рефлексы вне духа, <это> судороги тела, необъяснимое раздражение. Я мог их преследовать, они убегали, их поведение изменялось; то же случалось, когда я брал на зубную щетку порошок в сухом виде. Что же руководило их поведением, не дух же, а только физический факт, не приемлемый <для> нервной возбудительности организма. Одно обстоятельство, один вид или поведение явления искажает другое <явление>, вызывает разное поведение другого, и только; однако есть новые категории. Символизм, вечный, смертный, бессмертный, славный, бесславный, дух, душа — это образы, результаты искажений, новая категория предметов, выведенных из материальных явлений, которые царствуют, парят над материальным миром. Это царствующая галлюцинация представления, это категория надматериальных предметов, которые и разделяются на символические, художественные, поэтические, религиозные и материальные, практические. Отсюда всякая материальная вещь как предмет равна всем остальным предметам, предмет или лицо есть только отражение в пластинке материи. Предметы — явления представляемых идей, которые человек хочет обратить в действительность, но материя сильна в борьбе с духом, и потому ему и ей остается одна дорога, ему — парение, а ей — вращение, отсюда зависит то или другое поведение человека от идеи и духа надматериальных сил, и по этому поведению определяем, какая идея движет человеком и какой дух проводит идею, добрый, злой. Бывает дух военный, дух революционный, дух материалистический, дух капитализма, социализма, — без духа ничто не может <ни> подняться, ни действовать, дух — виновник всех причин. Во всех этих учениях есть дух и душа, которые и носятся над материальным миром; так, ни одно учение не может действовать без духа и души, такова техника учения. Мир наполнен духами, и потому в мире шум, надо его изгнать, раньше изгоняли и теперь. Дух есть двигатель, а движимое — идея, а обращаемое — материя. Но что же такое дух, чем он двигает, какими физическими единицами он подымает материальный мир Это неизвестно, все духи от всех учений парят; небо — техническая, духовная голубятня. Все обстоятельства имеют связь материалистических воздействий, которые могут действовать взаимно, но если дух есть высшее то, что парит, — то очевидно, что материальные воздействия зависят от него. Если случилась война, то, очевидно, случились такие материальные обстоятельства, которые заставили другую часть материального обстоятельства или общества принять то или другое поведение, а чтобы случилась победа, то для этого нужно поднять не технику, а дух поднять, «военный дух».
Я видел много людей, которые приходили в неистовство, когда я брал в зубы полотно. Но в этом случае это происходило бессознательно, нервные рефлексы вне духа, <это> судороги тела, необъяснимое раздражение. Я мог их преследовать, они убегали, их поведение изменялось; то же случалось, когда я брал на зубную щетку порошок в сухом виде. Что же руководило их поведением, не дух же, а только физический факт, не приемлемый <для> нервной возбудительности организма. Одно обстоятельство, один вид или поведение явления искажает другое <явление>, вызывает разное поведение другого, и только; однако есть новые категории. Символизм, вечный, смертный, бессмертный, славный, бесславный, дух, душа — это образы, результаты искажений, новая категория предметов, выведенных из материальных явлений, которые царствуют, парят над материальным миром. Это царствующая галлюцинация представления, это категория надматериальных предметов, которые и разделяются на символические, художественные, поэтические, религиозные и материальные, практические. Отсюда всякая материальная вещь как предмет равна всем остальным предметам, предмет или лицо есть только отражение в пластинке материи. Предметы — явления представляемых идей, которые человек хочет обратить в действительность, но материя сильна в борьбе с духом, и потому ему и ей остается одна дорога, ему — парение, а ей — вращение.
Итак, материальный строй коммунизма не мог удержаться на чистом материальном строе, и у него материя разбилась на два начала: коммунизма (материи) и Ленинизма (духа).
Куб как символ вечности, стул как предмет сидения, икона как предмет религиозный — имеют способность перехождения из одного представления в область другую. Материальные вещи зависят от идеи и духа. Венера как предмет культа перешла в художественный предмет, как и икона — вторая стадия религиозного реализма — перешла в предмет художественный, и обратно. Материи остается на своем месте, она не переходит ни в одно из представлений, она не знает никаких обстоятельств, в представлениях бывают только вещи, которые считаются материальными, на самом деле они ничего общего с материей не имеют, они вещи, а не материя, забота не о теле, а о благе. Нужно ли материи благо Нет. (А может быть, и нужно, я есть хочу, материя есть хочет и хочет хорошего куска мяса, из нее же приготовленного.) Отсюда видим, что предмет ускользает, его нельзя установить в статике и невозможно его ограничить, увековечить, сделать вечным. Это, возможно, происходит от того, что кристаллы материи меняют свой угол и идея искажается, форма изменяется, а потому то, что казалось прямым, кажется кривым, зеркальное отражение — разное отражение одной сущности. Венера, как и икона, перейдя в музей, исчезает как предмет для религиозного культа, она попала в новый угол смотрения, делаясь предметом художественного представления, но ничуть не становясь материальной, ибо цель художества и религии — одна. Ее предметность целиком зависит то от того, то от другого вымысла, поведения. Художественным предметом она может быть до тех пор, пока вымысел не найдет новый образ.
Точка зрения на то, что смерть Ленина не есть смерть, что он жив и вечен, символизируется в новом предмете, имеющем вид куба. Куб уже не геометрическое тело. Этим новым предметом мы пытаемся изобразить вечность, создать такое обстоятельство, которым бы утвердилась вечная жизнь Ленина, победившая смерть. Это новый путь символических предметов материалистического сознания. Куб, серп, молот, знамя, портреты, бюсты — это продукты символического порядка, а материя не символична, а физична, а первое — только символы ее физичности, указывающие, что она может быть сложена и в крестообразную форму, и в серпообразную.
Вечность Ленина должна сопровождаться символическими предметами, а если все то, что будет делаться — скажем, проведение электрификации, — то все же при создавшихся положениях и электрификация будет символом его, что и доказывается, что нет действительности, как только символ ее. Все проявления с этими предметами создадут обряд над новым явлением. Родилось явление, возникает вопрос, как с ним поступить, куда его приобщить. Конечно, к Христу, к Магомету, к Будде, к Ленинизму. Какое дать ему имя Конечно, Ленинское, ибо все в Ленинизме, и мы сейчас приобщаемся к символу и даем ему имя его. Каждое имя символизировано, а календарь имен всегда символичен, <хотя> надо <иметь> беспредметный календарь. Появилось новое имя — Октябрина (хотя Октябрь должен был бы быть переименован в месяц Ленина, ибо при чем тут время года), символизирующее действительный Октябрь, или Нинель — боязнь прямо назвать «Ленин», чтобы не было похоже на действительность, — а, может быть, теперь и не достоин быть [окт<ябрь>] назван его именем. Дальше возникнут целые сонмы имен в материалистическом воззрении, вернее, в Ленинизме, и <они> покроют действительность символами, возникнут новые святые как символические духи, пострадавшие некогда в действительности. Плач и страдание материи тела — алогизм не тела, а страдающего духа. Когда победило христианство, появились те же символы, которые покрыли действительность христианской жизнью. Имена язычников как символы перешли в христианские имена и стали теми же символами обновленной религиозной идеи.
Так и сегодня, когда победил коммунизм, вернее, Ленинизм, то коммунисты, будучи не в состоянии найти новые имена, обращаются к тем же символам, но теперь обращено на это внимание: новый календарь есть, святцы готовы. Отсюда устанавливается обрядность дачи имени младенцу Крестя<т> его серпом и молотом, <это> новый символ трудового мозолистого пути, заменяющего крестовый, тернистый. Обрядность не замедлит появиться, тогда мы должны будем выйти к формам нового религиозного обряда, символизирующего весь путь Ленинистов. Отсюда видно, что установление материалистического предмета невозможно вне религии. Последним будет завершен быт, который должен соединиться с художественным реализмом, отражающим его. Таким образом, и второй случай будет утверждением предыдущего быта, где культ и художество будут оформлять всякое его проявление.
Итак, многие признаки указывают, что коммунизм, материализм, не смог держаться на линии чистых материальных строительств, но пошел в другие стороны художественного и религиозного культа устройства быта статического, фетиша, амулета.
Художник оформляет жизнь. Сейчас такая формулировка невозможна — материалистическая жизнь не образ, жизнь есть отношение, как плюс и минус, собирание единиц или выпадение их — но не оформление эстетическое. Раньше это отношение выражалось между религиозной, экономическо-материальной и художественно-эстетической формой. Это три формы, из которых построен был быт.
Каждая из этих форм не оформляется друг другом, ибо они представляет собой три разные формы с одной целью. Эти формы не только не дружественны между собой, но — враждебны. Достаточно перенести предмет религиозный на другой путь, как он потеряет свою предыдущую ценность. Икона, оформленная художником, уже не религиозная ценность, на нее уже совершено посягательство, художник завоевывает ее; наложив свои печати, он рассчитывает получить ее: рано или поздно предмет попадает в его власть — музей художественных собраний.
Итак, в действительности печать художника настолько сильна (как вообще призрак), что никакая революция не в силах уничтожить самую контр-революционную картину. Печать художника обеспечивает все. Икона контр-революционна научному материализму, но благодаря печати на ней художника она сохраняется строже, нежели глаз материалиста. Так некогда посягнул художник на всю деятельность религиозную и наложил свои печати на все религиозное производство; и что же — религия будет уничтожена, но вещи с его печатью — никогда.
Сейчас, когда пишу эти строки, сила художника переходит в другую область — в область производства, переходит на фабрику, завод, гражданские сооружения. Художник в этой области начинает ставить свои печати и на эту область техники влияет и подчиняет ее себе. Эта последняя область гражданской деятельности должна быть подчинена ему. Он как «великий дух» всюду появляется и превращает предметы материальные в образы художественные. Отсюда ясно и то, что фабрика представляет собой материалистическую явь, которую один художник превращает в образ; и вещь, на которую наложил свою печать, становится образом и переходит в ту область, которая не подлежит власти иной, но только художника. Там бессильны химики и все вместе взятые лбы ученых. В эту область не проникнуть материи, в материи отражен образ, она только зеркало. Поэтому же художник самым свирепым порядком протестует против науки, ибо все же видит в ней недюжинную силу, которая стремится построить жизнь вне художества и вне образа, просто показать как и почему, и только. Ненавистен ему и ум, разум, ибо полагает, что вся деятельность вне этого в необъяснимом духе. Исторгает художник свой образ в другую область, достижимую только ему. Эта область — необъяснимая тайна, которую и сам он изъяснить не может, ибо он, как и тайна, вне ума и разума.
Дело его еще заключается в исторжении всех предметов в образное царство, как ускользнувших явлений; он обращает их научную ясность в таинственный художественный образ. Всякую попытку опредмечивания идей возвращает обратно в образ, ибо идея — тот же образ. Возникновение идеи есть предварительный момент будущего предмета, который должен быть отождествлен в материальном быте; это война материи и идеи, идеализирование материи и материализирование идеи. И как только наступает ее материализация, художник накладывает печать и переносит обратно в образ, называя художественным реализмом, он связан с идеей, материя же не связана — в ней нет предметов.
Наступает новая область — беспредметная, абстрактная; новое видение природы и мира и всех явлений, т. е., вернее, ничего не видение, — эта область сильнее всего, это призма разрушения призраков и всех предметов и идей. В эту призму пусть посмотрит художник, инженер, ученый, священник — они увидят, что мир есть то, что нераздельно, вне различий, мир не имеет в себе двух различных начал, мир есть мир, но не дух и материя. Мир — вне отношений и принципа относительности. Мир — междупредметный, междуидейный, междуобразный. Как человек, который пытается стать интернациональным и рассчитывает получить благо в тот момент, когда народы, как предметы, станут вне этого, станут между предметами, между народами, — будут беспредметны, хотя и будут владеть множеством предметов.
Под этим нужно разуметь, что если народ станет между народами, то он уже не народен, не предметен. Потерявший свою нацию, свою народность, как и предмет, ставший междупредметным, — будет беспредметным. Уничтожение собственности уже гарантирует дорогу к беспредметности. Достижением пункта, где все или одна религия станет между религиями, она <религия> достигнет беспредметности: все будут владеть Богом, но он никому, как <и> собственность, не будет принадлежать.
Коммунизм как Третий интернационал — Коминтерн — уже беспредметен. В его задаче лежит обеспредметить сознание, сделать землю свободной от посягательства человека на нее, как свою собственность; в этом — достижение наивысшего предела. Здесь же нашла себе международный предел и новая религия, признаки которой в Ленинизме, но не в Ленине.
Все учения учат только одному — беспредметности, <тому,> что идея не достигает предмета, а только образа; образ это и есть возможная предельная форма материализма, действительности. Каждый учитель говорит ученику только о беспредметности. Но после смерти зачастую ни один ученик не понимает учителя и творит предметность, хочет осуществить идею учителя в ней. Так создалось множество обрядов и предметов, о которых не говорил учитель, ибо он знал, что идея, пытающаяся стать предметом материальным, всегда проваливается, дальше образа не идет, ибо идет против немыслимого, против того, чего осмыслить нельзя; каждая машина, если она исходит из представления преодоления совершенства, блага улучшения, то она не что другое, а только образ будущей действительности.
Материя не осмысливается, оставляя по себе немыслимость — ничто. Поэтому каждая вещь в идее — ничто, ее нет в материи. Отсюда то, что мы называем предметом — не предмет, а образ идеи.
Идея для огромного числа людей — всё. Говорят: он — идейный, значит, доверить ему можно все, ибо он беспредметник. Здесь слово «беспредметник» употребляю в ином смысле, нежели оно значит в беспредметности, где нет идей. Идея — это еще образ предмета, предмета будущего, и предметники старого рассматривают идейного <предметника> с этой точки, обеспечивая им <через него> целостность своего предмета. Идейный человек не является собственником, но он хочет сделать идейный предмет, который бы никому не принадлежал лично; пока это удается ему только в форме образа, <образ — это> недомысел идейного человека.
Жизнь идейных людей протекает в образах, представлениях, в мечте об идеальном предмете, строе Государства и «вечном совершенстве» думающих об их образе; так как идеальным он <строй Государства> может быть только в образе, художестве, поэзии, <то идейные люди> тоже идут по той же дороге, что и политические строители, и также имеют надежду нарисовать действительность, но в результате получается образ, но не действительност<ь> материальн<ая>, ибо сам материализм еще не материя, это степень материализированной материи — материя, обращенная в материал, а материал уже в предмет, вернее, <в> образ, в этом предел.
Отсюда существуют два мировоззрения: од<но —> мир как идея, кроме которой ничего не существует, и <второе —> мир как материя, как физическое обстоятельство вне идеи. Мир как идея состоит из массы предметов, которые творятся из вымышленного в материи материала, создается мир предметный, который и есть вымышленный мир, вымышленная человеком природа; отсюда то, что мы называем предметами утилитарными, есть вымысел, которого в природе не существует; нет в природе чайника, тарелки, хлеба, машины, городов — есть одна беспредметность действи<я>, абстракция и наш вымышленный мир как природа, «конкретность».
Вымышленный мир, или природа, со всеми утилитарными последствиями составляет нашу действительную жизнь в образах. Жизнь вне вымысла как бы не существует для нас. Где прекращается вымысел, наступает смерть. Однако в первобытном не существовало ни сознания, ни мысли, это новые аргументы, достижения нашей современности, — неужели тогда была смерть Если в первобытном не было сознания, то нет его и теперь, нет и мысли, откуда им взяться Мы вступаем в фактическую беспредметность, чего так боимся. Боимся потерять собственную мысль, сознание, потерять образ. После смерти человека мы продолжаем жить тем, что он выдумал, вымыслил — это называем его делом, которое вышло из существования мысли и думы, из которых можно выдумывать или вымыслить предметы и разделять их на материальные, духовные и художественные категории.
Учителя — идейные люди, ученики продолжают осуществлять идею, т. е. выражать учителя. Смысл и заключается, в одном случае, возвести учителя как идею в материальный предмет, сделать из нее утилитарно-практический, целесообразный предмет В другом — художественный образ. От этой попытки образуется много материальных предметов и множество художественных портретов и художественного производства. Множество их происходит от того, что ни в одном предмете не выражается учитель и ни в одном художественном портрете не находим его сходства. Поэтому каждый художник этого порядка стремится достигнуть этого сходства, а каждый политический деятель стремится достигнуть политического сходства, но тут происходит то, что тот и другой утеряет в памяти своей выражаемое лицо, его черты, и поднимается спор между художниками и между политическими мастерами о его сходстве, характере, черт<ах;> при жизни <они об этом> не столковались.
Это одна причина возникновения предметов; другое происхождение множества предметов происходит от того, что ко мне как комплексу материальных соединений приблизился другой комплекс других материальных соединений. Скажу<, к примеру,> огонь: чтобы сохранить себя от ожога, я начинаю защищать свой комплекс, делаю заслонки — это не символизм; или наступает холод, я делаю печи для сохранения тепла, и от этих бесконечных обстоятельств и возникают утилитарные предметы как защита и преодоление. Но, несмотря на их показательность, необходимость их спорна, вымышлена; при других обстоятельствах нашего комплекса, может быть, ничего не нужно, так как фактически огня нет, как и холода — это наш вымысел, материя не издает ни огня, ни холода. Если бы огонь был и сжигал бы все, то до сих пор вся материя давно пережглась бы либо замерзла. В природе нет того, что могло бы сгореть и замерзнуть.
Идея хочет оидеализировать материю или хочет выйти из своего зажизненного сна в явь, т. е. стать материей, но материя может только отразить ее, не изменив себя; искажая и изменяя самую идею, она искажает предметы, и человеку не удается найти их точность, — вот еще третья причина размножения предметов. Предметы разрушимы, разбиваются, т. е. материя освобождается от них, становится беспредметной, она больше не отражает и идею, как разбитое зеркало — лицо. Для человека остается только один образ, оставшийся вне материи, в который он и верит, но отраженный в его мозгу. Но некоторые говорят: в душе ношу его образ или сердце. Будет ли это Христос или Ленин — вера в него должна быть как образ, от которого освободилась материя.
Всякий Ленинист без веры в него — не Ленинист. Ленин как материя не существует, <к>ак и Христос. Сейчас существует его образ в материи и вера, чем обеспечивается будущее достижение действительности, т. е. уже Ленинизма — бессмертия. Для того, чтобы защитить образ, портрет идеедателя, его возводят на ступень святого — эту святость должны защищать верующие от всякого пятна, видоизменения; если же образ не свят, он разрушим. Возведение явления в святое обстоятельство равно возведению такого технического средства, которое способно консервировать, сохранять от изменения охраняемое — значит, сохранять от движения. Изменяется образ, изменяется вера, идея. Ленинизм не есть динамика, а абсолютная статика (Ленин — динамичен). Слово святое — обожествление — имело такое же значение в религии, как орудие технической защиты.
Всякая религия есть статика. Мы верим в Ленина, верим в его учение и больше ни во что не верим — иначе не может сказать Ленинист, <он должен верить в Ленина,> как христианин верит в Христа, ибо если он продвинется <в своей вере>, то на это же расстояние отодвинется от Ленина, <как и> христианин от Христа, магометанин от Магомета, лютеранин от Лютера.
Ленин в жизни материален, а образ его только напоминание о его материалистической жизни. Может быть, Ленин никогда не учил учеников своих о своем вознесении, т. е. переходе из одного состояния в другое, матери<ю>-образ. Но в силу какого-то закона случилось то, чего никто не ожидал: Ленин преобразился, как Христос, и как говорится в книге «О Нем»: «Будет парить над миром». Образ его и Христа напоминает о его материальном прохождении жизни на земле. Образ же вне земли, вне материи.
Ленин боролся с образом, противился образу, т. е. не хотел отражать в себе образы, не хотел быть зеркалом идей, не хотел отражаться в материи, а искал спасения в материи, всю зеркальность лаков стер, чтобы не отражали действительность и не вводили в заблуждение зрителя о двойственном изображении, чтобы не приняли отражение за действительность, но материя распалась, Ленин остался как образ, отражение. Ученики погребли его тело; разве можно погребать тело, материю в гробу Однако погребли.
В погребении был выполнен целиком ритуал старого порядка, хоронят в гробу тело лишь потому, что оно материя, прах, оно мертво, а живое — дух, душа — ушло, обратилось в образ. Это непонятно и самим христианам, и кому бы тони было. Следовало бы похороны рассматривать в гигиеническом смысле, но не в обрядном торжестве, ведь «душа» ушла, «дух» ушел, т. е. то, к чему нужно отнестись уже по-другому и чего похоронить нельзя, а телу не придавать значения. А то получается, что материя тела тоже становится святой, как и душа, тогда нечего говорить о прахе и преимуществе души, духа. Но тело хоронят и поют вечный покой т<ому> и друг<ому>, ибо в этом смысл того, что из материи вышло, вышло из вечного покоя, в вечный покой и возвращается, а дух беснующийся остался и поселяется в живых.
Погребли в стеклянном гробе Ленина не иначе, чтобы виден был как сакрамент. Это предвидение, написанное мною, исполнилось в действительности. Я написал, не будучи осведомленным о<б> идее стеклянного отверстия. Стеклянный гроб мною был учтен из анализа, что человек, переходящий в святыню, — есть сакрамент, а степень святости его соответствует сакраменту в католическом мире — сакрамент помещен под стеклом.
Ленин искал утилитарного предмета, предполагая направить исторический материализм в форму коммунизма, чтобы утвердить материализм его, ноне идею; хотел сделать его беспредметным; в утилитарном предмете хотел спасти сознание, спасти вымысел, а получилось, что все предметы символичны, идейны, образны. Ленин стал идейным человеком, пытающимся опредметить материю, оформить ее в идейном образе. — «И в месте том, где Он стоял, никто не станет больше, и там, где Он лежит, лежат, замолкнув, струны, речи»12.
Художественное изображение художником быта и всех предметов в жизни говорит, что все предметы жизни, как и жизнь, — есть образ, и образ художественный. Чтобы избавиться от последнего, Ленин и здесь признает кинематограф и науку как правду, чтобы избавиться от вымысла и наития. Для него существует одна ценность научная, ибо художественной нет ценности, это не учетная система — она наитие, она образ, отсюда все художественное изо противно ему — это не правда.
Образ — конечный путь, образ — преграждение выхода, образом прерывается дальнейшая дорога, к образу сходится все то, что имеет пути, все пути идут к образу, в особенности, если он святой. Отсюда я вижу оправдание и истинное значение православного угла, в котором стоит образ, образ святой, в отличие от всех других образов, изображений грешников.
Святейший занимает угол, менее святые занимают стену по бокам. Угол символизирует, что нет другого пути к совершенству, как только путь в угол. Это конечный пункт движения. Все пути, по которым бы ты ни шел, если ты идешь к совершенству, сойдутся в угол; будешь ли ты идти по выси (потолку), по низу (полу), по бокам (стенам), — результатом твоих путей будет куб, <так> как кубатура — полнота твоих достижений и совершенство. Достижение выразится в кубе, в том, что не существует в действительности. Куб будет вымышленным — знаком. Куб будет символ, который человек хочет обратить в полноту знаний. Это его представление о полноте совершенной. В кубе вся культура человеческого развития, кубом символизируется первая эпоха, или первый цикл предметного осознания идей, новая эпоха будет двигаться к новому созданию формы, которое он <человек> думает получить от того, что двинет куб своих знаний в пространство — дальше; или куб как пространство движимое создаст новое тело, новое пространство. Это новый путь, путь логического анализа идей, отвечающего на вопрос, что делать с созданным кубом, природою, миром.
Но есть другое направление, оно идет в пути искусства, которое обратно действует на куб. Куб двинулся дальше, и образует новое тело, и выразил собой кубизм как соответствие логическому анализу идей, и отвечает на вопрос; что делать. Это одно толкование кубизма, но есть другое, которое говорит, что кубизм есть растворение куба и освобождение сознания, которому предстоит стать лицом к лицу с беспредметностью. Сознание лишается идей и представлений.
Куб есть результат всех устремлений человека, куб — логически построенная мышеловка, <из> которой только впервые освобождается живопись, впервые направляясь к беспредметности. Кубизм — завершение культуры живописной, как коммунизм — завершение социалистической, с тою только разницей, что куб живописный уже в движении растворяется, обеспредмечивается, а куб экономический идет к завершению предметной идеи. Неспроста и был применен символ куба к Ленину — как вечности. Ленин — завершение. Символ не будет ли и здесь в господствующем положении, а Ленин <выступает> как символ, но не — действительность. Символы бывают только в мире, вне материи лежащие; символ идейных представлений. Материя только подчиняется внешне этому образу и всегда отражает его внешне, как зеркало отражает предметы.
Куб есть не что иное, как геометрическое представление. В материальном мире куба не существует. Геометрия пытается превратить материю в геометрический реализм, а геометрические тела — это не тела, это те же иконы — идеи, представления. А математика тесно связана с геометрией и рождает не точные числа, как только ангелов.
Можно говорить, что Ленин учил предметному пониманию природы, и что он потому боролся с образами, и что его не поняли, — создают образы. Как бы учение его увидели не в материи, а в образе, отразившемся в ней. Материя стала похожа на зеркало, которое отражает, но само продолжает быть только зеркалом, не превращается в то учение, которое отражается в нем. Ленин — зеркало.
Ленин отразился в материи как предметная материальная идея, а ученики свидетельствовали о факте, что Ленина как материи нет; есть Ленин как образ. Он — Его. И один из учеников Его сказал: «Каждый, кто хоть раз видел живого Ильича, до конца своих дней удержит этот образ в сердце своем». Это значит, что в материи может удержаться образ Ленина до тех пор, пока она не растворится, не потеряет свою зеркальность. А один из поэтов пропел: «Портретов Ленина, видно, похожих не было и нет, века уж дорисуют, видно, недорисованный портрет»13. Кто же дорисует теперь его портрет Художник — поэт. Но какое зеркальное сердце будет позировать ему
Нас извещают: «Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени»14
Это одно из лучших отношений было. Это значит, что он должен остаться беспредметным ибо ни один предмет не будет крещен его именем, т. е. ни один предмет не будет символичным, он будет просто предметом. Имени Его ничто не должно носить не потому, что предметы не достойны, а потому, что это не согласуется с ним. Мы не должны отроить Ему памятников, так как памятник есть
образ. Но эта лучшая мысль все же не устояла до конца и предложила только новую форму. Отсюда и устройство яслей или домов для инвалидов в память Его будет тем же. Таким же образом — в другой форме.
Крестя именем, крестим материю, стремимся обратить ее в образ или учение проповедуемой идеи. Это уже не материя, как только имя, но имя остается именем, а материя материей. Она совершает свой процесс, а имя лежит на ней печатью, и сваливается, когда материя растворяется. Беспредметность материи не побеждается печатью идеи, хотя человек хочет жить только идеей. И действительно, человек живет ею, надеется на будущее, что идея его будет торжествовать над материей, приняв идейное крещение, что в конце концов материя будет идеализирована, и тогда он достигнет конечного блага, т. е. угла.
Очевидно, путь всех учений заключается в идее, каждый из вождей ведет народ властью идеи, знамя которой он хочет утвердить, преодолев материю, обратив ее в идейное благо. Отсюда, материалист должен быть превзойден, так как благо идейно, угловато. Для преодоления вызвана техника, суть которой заключается в победе над обращением материи в идейный предмет представления геометрии.
Вожди, как и пророки, всегда умаляют себя простотой. Ученики возводят простоту в величину, дальше в святую ступень, образ в вечность. Это есть все ступени обожествления, а сами говорят: мы исполняем волю Его, мы клянемся исполнить волю Его и утвердим учение. Здесь «Он», то. чему нужно клясться, но не «они».
Эти ступени противоречат материальной природе, в которой нет ни малого, ни большого, ни вечного, ни смертного, бессмертного, ничто друг другу не клянется, а клянется статик; все во всем — беспредметно. Какой атом умнее или глупее, слабее или сильнее, какой атом имеет больше блага, а какой меньше, и существует ли благо, как идея Солнце ли клянется Луне или Луна — Солнцу
25 января 1924 г.
Добавления сделаны весной, когда вышла книга «О нем» Преображенского, из слов: «И дух Его будет парить над миром».
К статье «Методы»*
Изобразительное Искусство в лице его Художников было результатом определе<нной> функции в том или ином развитии Истории того или иного класса, народа, строя. Хорошо выработанная техническая сторона известной функции помогала создать образ господствующей идеи, в силу чего форма Искусства достигала огромной ценности и своей высоты. Она достигла классических отношений в осознавании идеи, а соответственно развитая техническая мастерская сторона работника плюс вера в Идею, которая сделалась органической, помогали создать те монументы классических отношений, которые по сие время противопоставляют себя современным изображениям и которые от их еще сохраненной силы вдребезги разлетаются.
Например, памятник Плеханову, поставленный на плацу Казанского собора, не мог устоять против всех отношений окружающей его архитектуры и <стоящих> по бокам двух памятников15. Это указыв<ает> на очень многое и заставляет задуматься над положением Изоискусства, над его усовершенствова<нием> техники и всего существа самого мастера в его осознавании той современности, в которой он живет, <заставляет задуматься,> какой и из какого содержания должен быть памятник {Плеханову}.
Современность наша очевидно имеет два полюса; один стык этого полюса — полное ослабление и немощь, полное бессилие подняться изобр<азительному> Искус<ству> до формосвязей классических работ ни старого, ни нового порядка. С другой стороны — Новое Искусство, с которым не установлен язык <понимания и> формы которого непонятны противоположному ему полюсу. Только поэтому оно неприемлемо, а то понятное изображение не может подняться до высот классицизма. Но в то же время то и другое объявляют свое движение к классицизму. Первое хочет возродить в себе все функции Тициана, Рубенса, Рембрандта. Другие, наоборот, противопоставляют им свой Новый классицизм Электродинамической эпохи, т. е. не возрождают факельное освещ<ение>, а хотят отыскать в новой эпохе свет новой силы и новые взаимосвязи элементов и <хотят> создать новое их классическое отношение преимущественно в сооружении создания ново<й> архитектуры, усматривая в этом здание, в котором впоследствии и в полной связи должны будут создаться и все вещи быта. Таким образом усматривается организованное движение планового разрешения новых проблем в области художественного строительства, которое и предусматривает так называемую чистую форму, чистую в смысле освобождения ее от эклектической смеси.
Таким образом, Новое Искусство обусловливается этой стороной в одной своей части. Выражение силы — вот содержание каждой работы, от той или другой степени силы и зависит та или другая система, конструкция. А так как в наше время выразител<ями> сил являются машины, мотор, электричество, радио, то они и являются вдохновителем всего нового Искусства, т. е. воздействующими обстоятельствами.
«Лучший памятник, — говорит пролетарий, — для Ленина есть Волховстрой»16. Это определение целиком футуристическое, ибо Волховстрой есть Ленинское произведение силы. Его заканчивают его подмастерья, он писал и строил это произведение не <по> образцам старой классики и не прибегал к ее технике, а взял последние современные формы технической науки и осуществил свой образ в форме Электрофикации, создал динамический центр СССР, создал одну из могучих центрифуг вращения.
И действительно, какой памятник может выдержать против <опоставление с> эт<им> его произведени<ем>. Каким ничтожеством казался памятник Плеханову, представленный в виде моченого мешка, в виде слабенького изображения фетиша, амулета. И все памятники не стоят ломаного гроша даже и тогда, когда нашим изобразителям удалось бы возродить в себе всех Рембрандтов с Фидием и Браманте. Это не памятники, это пережитки еще не угасшей зари смоляных факелов Нерона, которые нашим многим товарищам кажутся красотой и силой превыше электрических прожекторов.
Так всегда кажется великим и мощным то, что ушло <на> кладбище Истории, так «описанный Пушкиным Бородинский бой есть бой по своей мощности сильнее бойни 14 года», а в сущности, ничтожество.
Сама жизнь, ее техника выдвинула <новое> изобразит<ельное> Искусство — это кинематограф. Давайте бросайте его произведения на фон небесной синевы, если нужен агитплакат, давайте в его лучах нужные формы. «Обратите на него большое внимание», — говорит тов. Ленин17. Этот Великий немой больше говорит правды, его речи живее, нежели идиотский монумент, превращающий движение в столбняк (обелиск).
Очевидно, что не все так просто, очевидно, что существует и время и средства, способствующие разрешению тех или иных задач. Наше время здесь хитрое время и бороться, и создавать, и вести научный анализ. И еще споры, кто прав, кто нет тогда, когда нужно работать. И что нужно, то нужно, нужен плакат. Нужно, нужно исследование, нужно.
К ст<атье> «Методы». Искание методов.
Искание метода, что нужно для искания метода, появление, оформление метода. Исследовательский институт и школа.
Что есть исследовательский институт: это есть учреждение, состоящее из нескольких лабораторий анализа и исследования, занимающихся вскрытием предметов, выясняющих законы или причины, создающие те или иные виды и изменения видов. Второе <его назначение —> составление подробного описания причин, из чего составляется научный предмет о том или другом явлении.
Что есть школа: школа есть учреждение, разделенное на множество классов, отделений, факультетов, в котором проходят предметы по определенному методу и степеням изучения предмета по созданным научным описаниям в Исследов<ательских> институтах.
Школа, как и институт, состоит, как я сказал, из предметов, т. е. тех явлений, которые проявляются в жизни, т. е. находятся в соприкосновении с человеком, воздействуют на него, заставляют его принимать те или иные меры борьбы, преодоления и устранения с<о> своей дороги препятствий; отсюда и видим ту или иную форму его проявления или поведения. Все эти проявления имеют причину, эти причины исследуются, изучаются и вырабатываются методы и средства обращения с причинами и их преодоления.
Следовательно, каждая школа не есть институт изобретений, как только изучение того, что подверглось изучению и научному описанию. Каков же там должен быть состав профессуры К числу первой категории я бы отнес тех профессоров, которые создают научные предметы, ко второй категории — которые могут преподавать их, и <к> третьей — техников.
В стенах школы не должно быть изобретателей, они должны быть в исследов<ательском> институте и <они> могут читать <в школе> о своих открытиях как дополнительных сведениях к данному предмету, но не раньше, когда эти дополнительные сведения обратятся в предмет и могут быть причислены к программным предметам. В противном случае эти дополнител<ьные> сведения для слушателей являются <не чем иным>, как только сведения<ми>.
Академия Художеств, имеющая живописный факультет, не может иначе его построить, как только в порядке изучения предметов в живописи. С моей точки зрения, таких живописных предметов есть много. Изучение <должно вестись> в историческом порядке: [примитивы, классики,] ближайшие к нам течения. Барбизонская живопись, Импрессионизм, Сезаннизм, Кубизм, Футуризм, Супрематизм, Экспрессионизм, — если только они уже имеют научно оформленный вид предмета и могут быть преподаваемы не только создавшими их, но и другими профессорами, изучившими их как научные объективные предметы.
Изучение живописных предметов и введение их в В<ысшее> Х<удожественное> Учил<ище>, конечно, видоизменить должно всю основу старой академии, построенной на индивидуалистической основе, которая все же опирается на объективный до некоторой степени метод технического преподавания общих основ реалистического подхода к натуре, после чего учащийся поступает для завершения своего образования к тому или <иному> профессору-индивидуалисту.
В новой академии нет таковых профессоров. Они переносятся в Институт исследовател<ей>, которые и занимаются хирургическими вскрытиями явлений; отсюда получается, что как бы худож<ественно->живописны<й> эстет исчезает, вырисовывается другой тип, живописец-ученый, а живопись <отсюда> — наука, дело которой выявлять причины и строить те или другие формы в их жизненном противостоянии с обстоятельствами.
После окончания академии слушатель поступает в исследовательский институт как органическое отдел<ение> академии живописной для продолжения пополнения своего образования, состоя в виде ассистента-практиканта при известном профессо<ре>, постепенно переходя к самостоятельной работе, которая и ставит его в кадр<ы> научных работнико<ов> вообще.
К этой категории слушателей, конечно, можно отнести <лишь небольшое число> исключительных лиц, посвящающих себя известной научной работе по тому или иному предмету. Это одна категория, я бы сказал, малая категория, вышедшая из большой категории и оставившая эту большую категорию как техников живописных, которые на основе изучения живописных предметов могут исполнять те или другие потребности жизни.
Потребности жизни, конечно, должны в свою очередь быть выясненными, а это выяснение и будет зависеть от раскрытия целой идеи данного строя или противостроя окружающему обстоятельству, <т. е. выяснение должно дать> известный вывод того же обстоятельства. Вывод и будет той идеей, долженствующей разрушить обстоятельство, ибо из него уже сделан вывод, который и должен заменить последнее.
Таким образом, обоснование худож<ественной> школы, да и вообще <Искусства>, зависит от это<го> огромного и сложного анализа специальных Исследовательских институтов. Эти научно-объективные институты должны перед нами развернуть подлинные потребности любой идеи те показать ту точку зрения на обстоятельства, с которой они рассматриваются. Эта точка смотрения — наиглавнейшая вещь, вот почему не всякий может рассматривать и устанавливать те потребности, которые ему <лишь> кажутся <и> могут быть ошибочны, но могут быть и сознательными как некая отступательная тактика под напором создавшихся обстоятельств. Такая отступательная тактика, конечно, должна быть <по>ручена тому, который целиком знает идею и создавшееся обстоятельство, и свою идею, т. е. вывод из последнего, тело которого может во время своей агонии задавить того, в чьей руке вывод, или заразить его тело и умертвить; тогда и вывод терпит долгое зарубцевание и ждет нового случая, который дает возможность ему разрубцеваться.
В области Искусства, может быть, еще нет таковой определенной тактики, нет организации, которая смогла бы политику Искусства проводить в полном соответствии, скажу, с политическим экономическим Искусством. Точка смотрения на Искусство другая; все идеи разного политического экономического смотрения как бы сохраняют одну точку зрения на Искусство, они видят классицизм как единственную форму, которая сможет оформить любую политич<ескую> экономич<ескую> жизнь. Поэтому, скажем, «Новая Москва» обновляется эпохой Возрождения в архитектуре, классикой Браманте, Палладио и друг<их>: форма античная как бы является для всех содержани<ем> разных идей борьбы и установление<м> форм победившей идеи.
Эта точка зрения может быть оправдана только при условии рассматривания Искусства как некое<го> оруди<я> или средств<а>, целиком находяще<го>ся в услужении другой идеи жизни, и <только если> предполагается, что Искусство само по себе не может иметь никакой точки зрения на бытие. на все обстоятельства и проявления бытия, что за него <с этим> великолепно справляются технические и научное Искусство, руководимое экономическими условиями целого строя.
Все это возможно, но в таком Искусстве нужно видеть только нельзя его рассматривать как самостоятельную равную единицу. Искусство то, чего не разумеют те, которые пренебрежительно относятся к нему, иронизируя что оно есть «чистое». Вот под этим чистым Искусством и нужно разуметь его самостоятельную точку зрения на бытие, и отсюда у него могут явиться всевозможные идеи и меры по отношению быта, и <отсюда> также могут возникнуть все возможные формы, зависящие от той новой точки зрения, которую не имеют ни та гражданская жизнь чисто экономически харчевая, ни религиозная, но <с которыми> возможны аналогии, параллели и даже тож<д>ества, единость схода лучей с точки зрения всех в одно место бытия; отсюда возможны недоразумения, несговоренность и т. д., но все это только временное может оказывать воздействие.
Удальцова Надежда Андреевна*
Причастность к Искусству была у матери, в самой же семье сильно<е> пристрастие к Искусству живописному было у сестры Удальцовой18, <у> котор<ой оно> под напором волнений исканий разрешения волевых живописных вопросов окончилось острым помешательством и смертью. Надежда Андреевна является в семье второй сестрой, которая также ищет удовлетворения своей нервной потребности в формах Искусства, которые она> находила в живописном проявлении. С раннего возраста воспринимала природу не в рисунке графическом, но цветно, это было не рисование, а цветные взаимоотношения.
Детство и юные годы. Жизнь Надежды Андреев<ны> проходила в семье и была замкнутой и чуждой художественному миру. После окончания гимназии Над<ежда> Андр<еевна> готовилась поступить в университет на Исторический факультет. Это было в 1906 го<ду>, в конце же года план изменяется, и Н<адежда> Андр<еевна> поступает в школу художника Юона, не руководствуясь никакими соображениями принципиального характера, но однако работа происходит один год.
<В> 1908 году впервые было знакомство с собраниями Сергея Ивановича Щукина.
Посещение галереи не осталось без воздействия. Самое большое воздействие оказал Гоген, воздействие было оказано тем, что его работы не были похожи на натуру, это и послужило толчком к поискам оформлений своих внутренних нервных раздражений. Сезанн не оказал воздействия. Здесь как нельзя лучше <можно> усмотреть логику развития живописной нервной деятельности. Нужно обратить внимание, что H.A. в своем детстве и юношестве воспринимала натуру цветно, никаких живописных соединений не было. Юон совершенно случайное явление, которое тоже не оказало никакого влияния на нервную систему H.A. В этом нужно усмотреть то, что студия Юона все же больше относилась к выработке живописи, нежели цветописи или цветной декоративности. Также и в галерее С. И. Щукина воздействует не Сезанн, но Гоген, причем <это> нужно связать со строем нервной цветной восприимчивости, которая была сильно развита у Гогена в форме цветно-декоративного оформления.
1909 год проходит уже больше дома, работа оформляется Гогеном, но в процессе этой работы выясняется потребность движения к реализму. Эта потребность уясняется через Ван Гога, который понимается как импрессионист, вскрывающий натуру в ее действительном виде, и таким образом Гоген рисуется <уже> цветно-декоративным, т. е. <воздействуем искуственным отношением к натуре, натурализируя натуру в цветно-декоративном оформлении.
В поисках реализма под этими уже двумя влияниями проходит 1909 год в бурном строении.
<В> 1910 год<у,> т. е. через два года после первого знакомства с Сезанном, Сезанн начинает оказывать влияние и покойно действуем на нервную систему. В этот период выдвигается вопрос о рисунке и композиции.
1911 год. Работа развивается над пейзажем, натюрмортом и портретом под влиянием Сезанна, работы сопровождаются неудовлетворенностью натурой, <проявляется> сильное стремление к определению формы.
1911 год. Видела Матисса, который опять воздействова<л> на нервную систему в цветном ее восприятии, которое и ставило Н<адежду> Андр<еевну> в положение изучения цвета, которого не было у других мастеров. Здесь произошел сдвиг в прошлое, к Гогену и вообще к цветному возврату, но это только было временное <явление>, процесс внутреннего переживания <происходил>, не обнаружившись в проявлении.
Но все же последнее ее заставляет ехать в Париж <для> изучени<я> формы и цвета.
<В> 1912 год<у> H.A. поступает в мастерскую Ле Фоконье и Метценже. Таким образом, новое обстоятельство увлекает ее от Матисса в сторону живописного Кубизма, где она знакомится с формою и соответствующей ей живописью. Выводом этой школы — явился Пикассо.
1913 год. Возвращается в Россию и работает дома. Кубизм. Создается среда — Попова, Татлин, Малевич, Экстер, Маяковский, Розанова, Пуни (Татлин в это время привез материальн<ые> рельефы от Пикассо19).
1914 <год>. Работа происходит в той же среде.
1915 год. Та же среда устраивает выставку 0.10, и Удальцова переходит в 4-ю стадию Кубизма, контр-рельефы.
1916 год. Производит работы контр-рельефные, и <перед ней> становится вопрос о рельефе и плоскости, т. е. беспредметны<х> строения<х> и их цветовом характере. Опять возникает вопрос о<б> изучении цвета.
1917 год. Вопрос разрешается в пользу плоскостей и цветности и наступает отказ от Кубизма и рельефа; таким образом, через три года влияние Супрематизма оказало свое действие. Здесь наступил самый энергичный ходи развитие деятельности нервной весовой чувствительности.
С конструированием весовых грузов в кубизме было достигнуто <разрешение>, но вслед за этим <явился вопрос о> распределени<и> Супрематического веса в Супрематизме как освобождении его в пространстве на белом фоне; были сдела<ны> попытки в холсте «Цирк»20, но осилить до конца эту систему не удалось, почему и совершился отказ от Супрематизма.
1918-<19>19 год проходит в революционной деятельности.
1920 год. Поиски начинают просыпаться. Живописный темперамент сменяется теоретической работой над формой и цветом, что идет вновь под влияние<м> Супрематизма. Теоретические соображения очевидно противопоставляются эмоциям, и суждение идет в сторону анализа Супрематического закона. Был сделан теоретический вывод, что Супрематизм представляет собой замкнутое явление как формы <, так> и цвета, с чем не могут помириться индивидуалистические эмоциональные нервные возбуждения, которые, однако, не могут найти себе оформления в Супрематизме и должны искать нового выхода. Выход этот был совершен очень интересно в том смысле, что Супрематизм, во-первых, оказался той комнатой, в которую вошла H.A. и выйти из нее немота, так как сказано, что в ней нет выводящих путей, ни дверей, ни окон. Она почувствовала, что вся воля была заперта. Поэтому она приняла меры к разламыванию Супрематической формы, чтобы найти себе выход. Формально это произошло так: <схематический рисунок двух прямоугольников; во втором из центра во все стороны нарисованы линии-лучи>, что из центра Супрематической формы произошли граневидные плоскости со стертыми или сведенными на нет плоскостями, т<ак что> один край плоскости, выходящий из центра супрематической плоскости, распылялся и соединялся с пространством, смешиваясь с ним. Сама консистенция цветная состояла из двух цветов и белил; белила здесь являлись элементом, вводящим в пространство, а остальные цвета красного оставляли след движения уходящей личности от Супрематизма. Таким образом, личность из <положения> овладевания материей постепенно уходит, т. е. увлекается стихией, и из диктующего положения переходит во власть самостихии материи, подчиняется распорядку стихийному; и, конечно, абстрактная действительность должна была столкнуться с действительностью конкретных явлений; из <положения> овладеванием пространственных разрешений абстрактных формирований пришлось <уйти и> подчиниться конкретному явлению, сформированно<му> стихией.
Отсюда <в> 1921 год<у> работа происходит над портретом, натюрмортом («Стул в комнате»21), который по живописи может относиться к первой реконструктивной стадии Кубизма, но форма реальна, статична. Живопись как бы только начинает вновь формироваться, как бы человек никогда не писал и начинает писать вновь, из двух-трех цветов делая живописное пятно.
1922 год тоже идет в том же порядке, все больше оформляясь в живописи. Таким образом, совершается выход из Супрематизма обратным путем, т. е. из цвета к живописи; повторяется обратная эволюция. Форма Супрематизма была проломлена в сторону обратной дороги <на> дорогу предметную конкретную, но не абстрактную беспредметную.
Здесь мы встречаем Н. А. на живописном пути, нервная система раздражена и беспокойна, не может устоять, в течении живописном ее увлекает дальше, вглубь прошлого.
<19>22-<19>23 год. Лето, пишутся пейзажи с преообладанием синих тонов протекающего характера, смешанн<ых> с зеленым, по технике мазками открытыми, четкий метод целиком Сезанновского уклона раннего периода, т. е. ближайшего к импрессионизму, но у автора нет никаких рассуждений, он не думает ни о Сезанне, ни о чем другом, <у него —> эмоциональное бессознательное движение стихийного влечения. Местность, где происходит работа, — Сезанновская, которой автор не придал никакого значения, но согласился <с моим положением, что> в <его> поле зрения иногда проходила среда «Буб<нового> валета».
<19>23-<19>24 год. Пишет автопортрет22. Голова синеватой <гаммы>, густой фон розо<во->корич<невый>. Лицо с выступающи<м> цветом, платье зеленоватое теплое, живопись насыщенна. Портрет в золотой раме Сезанновского подхода.
Конец 24<-го> года. Резко изменяется к реализму импрессионистическому, серые мутные голубые <цвета> с отсутствием солнца, хотя в устремлении направляется и в эту сторону реализма.
Ноябрь 24<-го года> из личного опроса.
Сдвиг в сторону Импрессионизма к реализму, к натуре. По дополнительному опросу худож<ника> Древина выяснилось, что он своим уходом в природу, на воздух увлек за собой и Н<адежду> Андр<еевну>.
Худ<ожник> Древин23 в незначительном участии в новых Искусствах успел оформиться декоративность<ю> тональных плоскостей; его кувшин24 и фигура женщины25. По его личному ответу он говорил, что не мог больше сидеть в комнате за мольбертом, комнатная работа казалась ему бедной по живописи Это значит, что колоритность холста должна была быть ярче, цветнее. Это его побудило уйти на природу и писать натуру. По существу его отход от натуры не был далек и легко ему было вернуться к ней, и в это время она уже была реальна по-импрессионист<ически>.
Древин оказал то же влияние и <на> H.A., котор<ая> и подчинилась его взгляду на живопись.
А так как H.A. совершила больше удаление от натуры и перешла к конструктивному развитию четвертой стадии Кубизма и вошла в Супрематизм, то это<т> пробег обратный у нее должен был пройти через все станции, т. е. от Гогена, Ван Гога, Сезанна, и обратно. Это длинное путешествие заняло и больше времени, тогда когда Древин имел короткий путь, уже писал импрессионистические этюды, этим объясняю некоторое преимущество у Древина его импрессионис<тических> работ. Таким образом, в H.A. мы имеем интересный тип хорошей способности пустотелого вида, способного удерживать привитую ему культуру. Этот тип можно еще отнести и к сквозному типу безапелляционного действия.
Лев Яковлевич Зевин*
Лев Яковлевич Зевин был:
1) На испытании направления. С 18<-го> го<да> работ<ал> у Шагала. Свои работы живописные производил под влиянием Пикассо. Кубизм, Шагал не оказывал влияния.
2) С Сезаннизмом не был знаком. Кубистичес <кое> явление прошло скорее Сезанновско<го> характерам и он был захвачен им.
3) 19<-й> год. Перешел работать ко мне и работал два года.
С появлением моего метода Зевин был побужда<ем> продолжить познавание Кубизма, и это было его логическим решением.
4) Про <слв. нрзб.> 1-й стадии Кубизма был живописный период, но когда перешел во 2-ю стадию, он почувствовал чисто графические обстоятельства, и это мож<но> было считать за причину, творящую затор для живописного развития.
Произошел процесс рассуждения, теоретический анализ.
Зевин ушел в мастерскую Сезанновскую26, но вскоре опять перешел в Кубистическую27 и <продолжил работу> в более чистом виде восприятия систем<ы>, но через некоторый период.
Внутренняя борьба <с> живописн<ым>. Рисунок был органическим.
Когда он делал рисунки, то это было как бы органическим, но когда возникали краски живопис<и>, то встре<тились> затруднени<я> в выражени<и> в этих формах живописи.
После этого было решение <Зевина> уже возврат<иться> в живопись, и конечно, принцип Сезанна был основой всей деятельности <его учителя> Фалька.
Кончаловский*
В начале своей живописной деятельности он работает русские пейзажи. 19<-й> и 20<-й> год проводит в Париже. Жизнь среди французов-живописцев создает такие обстоятельства, которые изменяют его и подчиняют его себе, подчинение и выражается в его поведении; выражающиеся в западной живописи Сезанн, Матисс, Ле Фоконье, Пикассо становятся живописной средой, которые в свою очередь явились результатом климатически этнограф<ических> услови<й> жизни данной местности. При его опросе это влияние выразилось самым блестящими ярким образом. Кончаловский оправдывает все теоретические выводы, касающиеся влияния провинци<ального> города как места, в котором сложились линейные и цветные соотношения так, что совпадали с известным организмом, который мо<же>т жить и развиваться в данной культуре. Кончаловский города не выносит, он затрачивает огромную энергию для противопоставления <своей живописи> металлической культуре города; отсюда у меня возникла мысль, что для того, что<бы> известная энергийная единица смогла бы развиваться нормально, т. е. чтобы вся ее энергия шла бы целиком на пользу развития своей деятельности, нужно, следовательно, разработать такой план, чтобы каждая единица энергийная была помещена в такие условия, в такую среду, культуру, которая ей соответствует. Определением это<го> графика нужно будет заняться в моем отделении, все больше и больше развивать среду провинции крестьянства и рабочей культуры. Из целого ряда опрос<ов> Кончаловского и его ответов и рассмотрения живописных работ и всех сдвигов обрисовывается великолепный тип культуры крестьянства и все дальше и дальше уход его от культуры рабочего. Интересно и то, что и жители города находят в них приятное влияние и говорят об отдыхе, которые получает «душа» чувства, т. е. вернее нервные волокна, которые воспринимают нежный ветер и зелень, как бы чувствуешь себя легче при переезде на дачу из «удушливого» (который душит души) города.
Это все говорят те же признаки первобытного пребывания в полях. Крестьянину трудно выворачиваться между стаями автомобил<ей>, колясок трамваев, и не раз слышишь «и куда торопятся, повыдумывали антихристовы коляски, не знамо куда повернуться».
Кончаловский, выйдя к Сезанну и к его живописной плотности, в последнем пейзаже, напис<анном в> 24<-м> году, резко движется от него к плотности Барбизонцев. В последнем пейзаже уже нет элементов Сезанна, но, несмотря ни на что, Кончаловский сам определенно не говорит, каковой среде принадлежит его пейзаж; все же видно также в нем появление элементов Барбизонцев, и видно исчезновение Сеза<нновских> элем<ентов>, и если не ошибусь в определении будущего его шага, то этот шаг должен быть направлен к Коро. Прийдя к Барбизонской живописной плотности, остается движение к обновлению Рембрандта, Тициана, возможно, Рубенса, отчасти здесь произойдет какое-то различие в живописных соотношениях, и Рубенс как более живопис<ный> все же целиком не воздействует на него, но это не один один <так!>, это целая линия, живопис<ная> рота, которая будет шагать по этому направлению из городов, из металлической культуры в культуру крестьянина, они проклянут город, наступающий все глубже и глубже своей железною культурой вглубь крестьянства, вглубь провинции, и крестьянин и живописец будут уходить всяк по-своему глубже в провинцию, защищая каждую пядь своей провинции от электрической металлической культуры. Это движение подобно движению океанов, льдов, от которых убегает все живое. Также крестьянин выродится или будет поглощен городской культурой, потеряет свое крестьянство, равной энергийной единицей во всей <своей> деятельност<и> противопоставляющий свою энергию новой организации природы стихии.
Бегство худож<ников> живописи от Кубизма, футуризма, первых энергетических элементов нового Искусства металлической культуры говорит то же самое, что они, живописцы, отступают вглубь провинции, в эпоху прошлого времени, постепенно с Кубизма на Сезанна, с Сезанна на барбизонцев, а потом еще дальше, к Рембрандту, к Тициану, опираясь на классику и как бы взвешивая все пройденное. Они всё же считают свои работы классичными, но научн<ое> исследование может доказать им, что их классицизм не современен без цветной динамической металлической культуры современной эпохи. Рембрандт, Тициан все же будут последними позициями; отступая и от этих позиций, живописцы должны будут идти к первобытному, т. е. углублять отступление вглубь провинциальных пространств времени, но остаются еще импрессионисты, но этот путь очень опасен, ибо ведет к городу.
Необходимо начертить путь движения этих живописных единиц, имея в виду, что эти единицы отступающих по своей органической культуре перекочевывают по уже выстроенным позициям. Новых позиций у них не может быть, новые элементы им могут быть неизвестны, ибо они избегают их, избегают города, в котором и происходит добывание и организация новых элементов, но новое Искусство есть, оно, если освободится от эстетического организма элементов, окажется в центре прямой организации новых элементов энергий.
Из опросов и просмотра деятельности П. Кончаловского я только оправдал свои теоретические выводы относительно климатических и этнографических условий, которые влияют на нервную восприимчивость живописца, я обнаружил то же и у Фалька, ту же особенность по репродукции работы Машкова, <у него> то<т> же уклон, но в смысле цветности Машков немного отходит в другой план от прямого плана живописного. Целиком на живописной дороге стоят Кончаловский и Фальк, которые и составляют основное живописное ядро.
Теперь вся критика живописи в настоящее время занята тем, что стремится определить движение живописного ядра, т<ем> же занят и я; живописная наука занята живописной астрономией движения тех или других ядер Искусства, установлением их орбитных перекрещений, столкновений и проч.
Критика Искусства живописного ядра усматривает, что живописное движение ядра, дойдя до Кубизма, повернуло обратно; в одном случае живописцы стали направляться <ориентироваться> на Энгра, Сезанна, Рембрандта, Ренуара, в этом движении усматривают выздоровление, избежание <Искусством> опасности быть поглощенным небытием или производственно-промышленным течением техники, в котором тоже наступит гибель станковой живописи.
Научная же сторона исследования движения живописного ядра дает немного другие данные, рассматривая Искусство как некое созвездие плеяд, которые представляют собой одно целое созвездие, но каждая из звезд имеет свое движение и свою орбиту, по которой и движется; правда, в движении какого-либо ядра бывают изменения ввиду притяжения ближайших элементов в свою сферу, но эти элементы в конце концов либо погибают, либо играют незначительную <роль в> качественн<ой> сторон<е> данного ядра.
Итак, я допустил, что Искусство — это нечто, которое состоит из нескольких ядер: Живописного, Музыкального звукового, Архитектурно<го>, скульптурного и поэтического. Эти ядра до сих пор не знают друг о друге, не чувствуют взаимных влияний, как бы чужды друг другу и ничего общего не имеют между собой.
Но это в действительности не так. Искусство со всеми своими ядрами все же составляет такую же планетную Солнечную систему с той только разницей, что первая уже организуется в научный порядок, <а> вторая еще не имеет этого единого научного порядка. Но этот порядок и должен наступить, и каждое и<з> ядер ожидает этой научной связи точно так же, как Земля ждет научной связи с Марсом, Луною, о тяготении которых уже давно известно науке.
Прослеживание живописного ядра критикою не устанавливается ясно, что и не может быть, ибо критика еще не наука о живописи, она критикует движение того или иного ядра в системе Искусства; как странно было бы слышать, если бы в науке астрономии была бы и еще астрономическая критика движения ядер в астрономическом звездном пространстве, которая и критиковала бы их движения, заблуждения в пути и т. д. Критика такое же имеет нелепое место и в Искусстве, в Науке о<б> Искусстве. На самом деле, можно ли критиковать движение ядра нашей планеты, может ли критика направлять это движение — Нет.
Живописное ядро — это такое же ядро, как и любое ядро в пространстве, с определенной орбитой своего движения; у этого ядра есть также свой афелий и перигелий. Мы не <можем> живописн<ые> ядр<а> смешивать ни с чем другим, как <и> Марс с Луной, это есть самостоятельные планеты в общей системе Искусства или Солнца28.
Если для ясности начертить фигуру, то это не значит, что через графическое изобр<ажение ее> можно другим уяснить, ибо если сильно развито сознание Кубист<а>, то уже все предметы ему будут казаться другим<и>. Допустим, что существуют люди на Марсе, у которых сознание другое, чем у нас, и мы бы хотели с ними завязать разговор, нарисовали им же ихний предмет, то он бы им тоже не был бы ясен. Кубист бы воспринял его в такой форме, которая бы не была ясна чертивше<му фигуру>.
Допустим, что на Марсе были бы Кубисты, которые существуют и на Земле, и техник хотел бы завязать с ним разговор и начертить машину. Кубист бы воспринял бы ее совершенно в другом порядке, и ничего бы не вышло, друг друга <они бы> не поняли. Мы не понимаем языка муравья лишь потому, что про-изош<ел> разрыв такой же, как Земли с Марсом, — если изолировать Кубиста от Машиниста, то между ними произойдет то же. Они потеряют все связывающие их отношения.
Поэтому <нельзя> говорить о том, что «наконец живопись вернулась от места опасности исчезнуть в пучине небытия», или «живописцы убедились в заблуждении своего движения, осознали <его> и начали направляться к Энгру, Коро, Курбе, Ренуару, Тициану, Рубенсу», или что «они освободились от их влияний тем, что поняли их методы и стали применять в своих личных работах, выявляя свою личность». Дело не в этом, <не во> влияни<и> и освобождении, осознавании, здесь нет никаких ошибок, о них даже говорить нельзя, не могут же астрономы говорить, что движение нашей Земли ошибочно, что она сбилась с дороги и чуть-чуть не попала в Солнце, что ей и угрожало небытие, но она одумалась и повернула назад к афелию через весну, лето, осень и зиму. Живописное ядро имеет свою орбиту, и ни один живописец не может иначе идти, как только по этой живописной орбите, жить в среде живописной и культивировать себя. Принцип тяготения можно найти и здесь и убедиться в действительности, что все атомы живописные, т. е. отдельные личности, тяготеют к ядру основному, это ядро имеет силу притяжения и отказа того, что не живописно.
В настоящее время живописным ядром могут быть Кончаловский и Фальк, о<б> остальных не говорю, потому что не исследовал их в живописной области.
И вот проверить мою теорию можно на факте — взять и посадить Кончаловского и Фалька в город металлический, и вы сразу увидите действие его живописны<х> атомов. Они будут в форме отказа бороться за освобождение. И обратно — посадите их в рощу, они заживут полезной для них деятельностью.
Тяготение живописных атомов к основному ядру очень сильно, я на практике в Витебском институте делал эти опыты, устраивал для живописца другую обстановку, доведя ее атмосферу до большого давления. В результате началось бегство, куда — к Фальку, у него оказалось две группы живописцев, которые были в разных опытных обстоятельствах. Сейчас же они в своей сфере, орбите живописной.
Указания критики, что живописное ядро направляется к Энгру, указывать может только свой необходимый путь; возможно было сказать, что живописное ядро находится в созвездии A.B., но это не значит, что оно будет увлечено этим созвездием — живописная орбита может быть большая, и по моему наблюдению она будет иметь свой афелий у Рубенса и перигелий <у> ближайшего к нашему времени живописца Сезанна; если же в области живописи выдвинется еще что-либо, то эта ближайшая точка будет у этого N.
Очень характерны<ми> в данный момент являются живописцы Фальк и Кончаловский; в смысле того, продвинули ли они живописный перигелий от Сезанна или нет, то я могу сказать, что да, они продвинули его при помощи приближения нового ядра, может быть, живописного спутника Кубизма, в котором оказалась сильнейшая деятельность живописных сил. Таким образом, в его первой стадии живопись достигла своей наиближайшей точки к нашей современности, но как только в конце первой стадии Кубизма живопись стала исчезать, то немедленно и Фальк, и Кончаловский, а также Рождественский пошли своей живописной дорогой. В общем все же Сезанна нужно считать ближайшей живописной точкой29.
Если же взять афелий живописный, то он будет у Рубенса, Рафаэль уже будет находиться в другой области цветного поля, живописных атомов в нем самое незначительное количество.
Цвет как очищенный от живописи элемент действует на живописца смертельно, также, как и металлическая машина, моторы, телеграф.
Отсюда мы можем создать и те условия для каждого живописца, в ко-тор<ых> культура живописная может развиваться, установить точную научно обоснованную диету. И если Государству нужна эта культура, то при помощи науки о живописи можно создать известное поле живописной культуры, согласно которой должны будут сделаны все предметы обстановки, соответствующие живописи. Отсюда видно, что в случае если бы вся экономическая и политическая власть перешла в руки живописцев, то само производство приняло бы другую форму.
Для живописного развития нужны особые условия, известные климатические этнографические обстоятельства, и только при таком условии живописная культура может развиваться. При настоящих и прошлых обстоятельствах она развивалась случайно, т. е. развивалась там, где возможно, где подходящая почва есть, соответствующая среда. Отсюда видно, что не все явления можно обращать в живопись, обращать в живопись можно только те явления, в которых фактически обнаруживаются живописные элементы; <надо сказать> даже больше — есть живописный материал, элемент не точно, потому что под элементом нужно разуметь цвет, но из одних цветных элементов живописец не может создать живопись, ему нужно иметь живописный материал в природе целиком или фрагментовые скопления, которые он сформирует, уплотнит в своем произведении. Живописец боится цвета, как боится и стали машины, в последних нет пушисто-рыхлого тела, все натянуто, гладко, блестяще, без глубинных отношений живописных пространственных разниц.
В своих теоретических выводах я обнаруживал мысль о том, что живописцу город, город весьма высокого культурного уровня техники тяжелой металлической индустрии, ничего не может дать, за исключением отвращения. Живописец его не принимает, эта культура его может убить, Сезанновская кривая сейчас <же> будет убита, она будет парализована. Отсюда я вижу, что утверждение того, что смена экономических и политических строений Государств влияет на Живописное Искусство, видоизменяет его или даже совершенствует, <что> оно зависит от этого экономического или социального состояния Государства, общества — это верно, ибо уже металлический город убивает живописца, он бежит от него в пригороды, следовательно, эта зависимость есть. Но какая она?
Живописец в металлическом городе не находит живописных фрагментов и ищет их по-за пределами города. Для Кончаловского больше культуры живописной имеет Архангельское, Кунцево не потому, что там дворцы, они ему тоже противны, и противны тем, что в их форме нет живописных фрагментовок, а само линейное строение выходит из живописной формы. Фальку, может быть, больше был бы <нужен> губернский Город, и то не всякий, например, Витебск, потому что именно в нем существует живописная форма и живописные фрагменты, живописный материал и благодаря холмистой местности появляется живописный сдвиг Сезанновского понимания или первичного кубистического оформления.
Следовательно, <если> зависимость живописи от известных экономических и политических культур существует на том основании, что всякий город или другая местность возникла на основе экономическо-политических законов, то, конечно, эту зависимость нужно признать и вдо<ба>вок и научную сторону, которая тоже создала кирпичи и все строение этих условий. Тогда живопись ограничивается известной степенью социальных условий, развитие же общества в степень большого металло-индустриального города уже кладет предел культуре живописной. Оно может еще жить живописью, как оно живет дачными окраинами, такое общество еще напоминает ту рыбу, которая наполовину живет на поверхности, наполовину в воде. Общество, живущее в городе, всегда говорит, что город «удушливый», т. е. удушает душу, под этим нужно разуметь то, что душа и будет то, что должно сохранить, укрепить. Оно и идет в провинцию, где душа находит себе хорошие условия. Отсюда видно, что под душою разумеется и жизнь, которая с трудом может жить в условиях города, и если она живет в городе, то при условии раз в год перенести себя в отдаленную провинцию, чтобы в ее условиях укрепить себя подобно рыбе, которая время от времени выходит на поверхность воды и набирает воздуху, и <потом> живет в воде.
Город отсюда — это совершенно новое обстоятельство, в котором может уже жить человек без души. Пролетариат представляет собой первый авангард людей, в котором должна душа либо исчезнуть, либо оиндустриализироваться и жить безвыездно в этой новой атмосфере.
При создании двух условий, провинции и города, в котором одно и то же общество живет, нетрудно решить вопрос и о том, что почему общество, живущее в городе, будет предпочитать то Искусство живописи, которое представляет собой все фрагменты провинции; оно ему будет сочувствовать и поддерживать, как цветы в комнатах, потому что оно напоминает им глубокую провинцию, т. е. все то, что дает жизнь душе.
Конечно, разбираться этому обществу приходится в эссенции живописного произведения, но это уже зависит от его культурного уровня, с культурным уровнем той линии, на которой находится и весь экономический политический строй сознания, от которого все беды и радости начинаются.
Общество, находящееся на уровне деревни, будет стоять за цветную живопись, пейзаж, в котором изображены луга и деревья зеленым цветом. Работая в деревне над этюдами, я замечал, что крестьянам больше всего нравят<ся> подмалевки чисты<м> цветом, он и видит зелень, <а> не что другое, но живописец не видит зелень и никогда не положит ее в холст, он видит ее в<о> фрагментовом материале, где нельзя сказать, какой цвет здесь не цвет, а живопись.
Сезанновское живописное, подлинная живопись, требует уже другого состояния общества, и оно создалось уже теперь. Сезанн и образует самую ближайшую точку живописного ядра к нашей современности, под которой я и разумею культуру металлическую электрическую.
Сезанновская живопись уже в школе всей живописной деятельности представляет собой один из фрагментов целой живописной орбиты, это одна из точек живописного движения, самое ближайшее расстояние которой мы наблюдали в 1910 году и до <19>21 года. Теперь нам приходится наблюдать ее движение, по всем точкам ее развития она идет к своему афелию.
Общество будет идти за ней, ибо в ней еще дышит душа — провинция. Живописное ядро перекрестилось с орбитой металлической культуры и разошлось, и становится неизвестно — в будущем перекрестятся эти ядра через свои орбиты или они уже навсегда разойдутся. И останутся только историческим этапом развития человеческой культуры, где мясо, зелень и кость уступит металлам.
Из своей научной командировки в Москву мне удалось вывести определенный рисунок живописного движения, из которого я по возможности делаю эти выводы30. И все больше и больше убеждаюсь в правильности проведения живописных границ между обществом живописным и обществом металлическим и вижу большое заблуждение критики, которая убеждена, что металлическое общество не приемлет ни Кубизм, ни Супрематизм.
Общество металлической культуры тоже будет продолжать искусство премилого, начав с какого-то здоро<вого> пласта (неизвестно какого, туманно), может <слв. нрзб.> быть, прямо с Искусства Ренессанса, и поведет его вперед, дальше и выше (сразу двумя дорогами, и <в> высоту, и в длину). Но тут критика и ошибается. Во-первых, сколько бы металлическое общество ни вело здоровый Ренессанс в высоту или «дальше», он все же будет Ренессансом тех условий, которые его создали, корова будет коровой везде, но если корову бросить в колбасную мастерскую, она обратится в колбасу. Но дело в том, что Ренессанс есть определенная точка в известном пути Искусства, и только эту точку и притянуть к обществу металлической культуры нельзя — это значило бы, что общество металлической культуры целиком совпадает с Ренессансом, а в действительности — это все равно, что блоха на теле или корова на аэроплане.
Критика полагает, что новое общество металлической культуры должно танцевать от печки, ибо какой же это танец, если он не от Ренессанса, не от кадрили танцы. Критика сама стоит на позиции провинции, а Ренессанс по отношению <к> нашей современности есть провинция, в которой еще теплится «душа». Критика же полна душою, не видит удушливый город и рекомендует такие Искусства, в которых можно было бы жить душе. Из этих всех «может быть» и «какого-нибудь» гадания гадание и получится, поэтому нужно нам становится на другую точку, с которой можно было бы более обоснованно опираться и делать выводы. Эта точка пока остается научно-исследовательская, к которой мы еще только приближаемся стать, а когда станем, то такой орган как критика будет излишним гаданием.
Социалисты, с которыми мне пришлось встречаться, убеждали меня в том, что социалистическая система Государства дает возможность развиваться живописцу и культивировать свою живопись; они уже ошибались в этом, ибо Государство составляется всегда из правоверных, а уже этого достаточно, чтобы надеть узду на инакомыслящего не только в Социалистических харчевых плано-распределениях, но и в области Искусства; они на все руки правоверны. Дело другое, если Социалисты доведут свое Государство до полного разложения и создадут Коммунизм как равенство. Тогда этого достигнуть можно. Но здесь мы встретимся с другим вопросом — это техникою металлической организации натур-природы, которая тоже должна достигнуть своего предела, как в свое время достигали каменная <и> бронзовая эпоха.
Я уже говорил, что для живописи этот строй не металлически мыслящего общества неприемлем. Живопись должна постепенно уступать всё же свои позиции; ее рощи, поля, мостики, старые деревья, обрывы должны уступить свою площадь асфальту, металлу. Земной шар в пределе металлической культуры должен достигнуть бронированности, которая будет необходима для нашего нового бытия в пространстве, признаки новой эпохи начинаются уже сейчас (культура воздуха).
Временное го<не>ние Футуризма и Кубизма, Супрематизма и друг<их> течений современной критикой, видящей в футуризме кривую линию Искусства,
исправленного немного революцией, также ошибочно и похоже на все те рассуждения, которые говорят, что Коммунизм есть искривление экономически-политического движения Социализма, который хотят исправить на Западе.
В рассуждении своем «О прибавочных элементах» я провел линию между крестьянским и рабочим Искусством, между провинцией и городом и утверждал, что футуризм есть Искусство именно рабочего металлическо-культивированного общества, футуризм вышел из движения металлической культуры городского движения и шумов. Нужно только развивать этот элемент в этом новом обществе, но не посылать его к Ренессансу или к ржаной культуре Тургенева, Некрасова, охоты по дупелям. И все равно новое общество металлической культуры не сегодня-завтра усвоит себе его, усвоит и динамику Супрематизма, и беспредметную идеологию.
С точки зрения нового Искусства неживописного вся критика, отсылающая новое железное общество вести свой танец от Ренессанса, может назваться живописным <так же,> как в области Социальных реформ <может назваться?> буржуазным живописное мышление и мышление металлической культуры общест<ва>. <Так!>
В области Искусства вопрос о живописи становится резче, нежели <вопрос о социальных реформах> у пролетариата с буржуазией. Пролетариат приемлет все от буржуазии — и телефон, и автомобиль, и любую машину, и отчасти всю науку в этой области. Все дело в том, что пролетариат создает только новую систему потребления и производства этого добра, пролетариат поэтому не только уничтожает буржуазное техническое научное Искусство индустрии, но даже индустрия будет иметь в нем сильнейшего производителя, совершенствующего то, чего не сделала буржуазия. Если бы только буржуазия любила индустриальное Искусство, как ее <его?> любят люди Искусства, то, конечно, никакой вражды не было бы между пролетариатом и ею, тогда не было бы и пролетария, но когда они, она все это ложит в свой карман, а остальных заставляе<т> чистить автомобили и смотреть, как она проедется, то тогда извините.
И несмотря на это, все же пролетариат не танцует от паровозик<а> системы а lа «кукушка», а развивает последней системы экспресс, ставит радиотелеграфы, воздушную почту, тут ему нечего вести техническое Искусство от «здорового пласта» или здоровой почтовой тройки, ведя ее «дальше» и «выше», он просто стал танцевать от аэроплана.
Поэтому если Искусство зависит от того или иного строя, то, очевидно, эти зависящие элементы его есть здесь же, но не в Ренессансе, не <в> почтовой тройке, на которые так сильно напирает критика.
Новое Искусство — не живописное, оно и повело уже борьбу против станковистов, разумея под этим чистую живопись, Живописную культуру. И утверждает, что живопись кончила свое существование в городе, она фактический не развивается в среде городской. Из проверки на месте живописной среды я полностью был удовлетворен теми работами, которые они производили на этюдах в провинции, тогда как производственники только отдыхают в ней, греясь на пляже. Первые производят работы зимою в городе, т. е. переваривают собранное в этюдах, вторые начинают работать без переварки.
Новому Искусству нечего воспроизводить от живописного Искусства, оно здесь не нужно, это не его атмосфера, это совсем другая орбита, другие ядра. От него ничего нельзя воспроизвести, ибо все, что нужно в новом Искусстве, все не живописно. Так что новое Искусство резче ставит вопрос с живописью, нежели пролетариат с буржуазной формою.
Эта резкость не только в живописном вопросе, но и архитектурном, нестанковисты должны и там нажать сильно руку, ибо архитектурный ампир, Ренессанс — это те же ботинки, в который нога людей металлической культуры не войдет. Нельзя же аэроплан одеть в павлиньи хвосты, нельзя его расписать, как расписывал Олег свои корабли, в украшении аэроплан не нуждается, ему только то нужно, что нужно его технической системе.
В том, что аэроплану не нужно художественных украшений, а нужно только то, что нужно его технической системе, не нужн<ы> ему и вообще люди от нового или другого Искусства формы, форма равно вытекает из той же причины, что данной вещи нужно преодолеть. Так что вся техника есть особое Искусство, которое не нуждается в других Искусствах.
Если техника не нуждается в Искусствах, то нуждается ли живопись в ней. нужны ли живописцу все те технические совершенства вещей, которые окружают его в современном городе и в его даже квартире, мастерской Очевидно, нет, ни в одной мастерской живописца нельзя найти никаких технических совершенств, кроме самим натертых красок, палитры, полудействующ<его> водопровод<а> и большо<го> количеств<а> холстов.
Его живописное Искусство ничуть не увеличит своего качества от того, что он сегодня ел ветчину, или совсем ничего, или картошку с липовым листом. Будет ли техника доведена до совершенства или нет, живописец от этого не увеличит свою ценность живописи, но все же у живописца есть своя техника и форма вещей, которыми он бы себя окружил и построил жизнь.
Архитектурное Искусство лучший факт того доказательства, что его ничуть не беспокоят все экономические Социалистические перевороты, все совершенства техники, все содержания новых идеологий. Ампир, Ренессанс, Периклова культура окажутся теми пунктами «здорового пласта», в котором оно оформит все перевороты и новые идеологии. Из этого видно, что не толь-ад пролетариат поведет Искусство «дальше и выше», но, наоборот, архитектурное Искусство Перикловых времен приведет его к себе. Это, по крайней мере, видно из настоящего времени и из предупреждения и убеждения пролетариев, что у него нет своего Искусства и своей культуры.
Да, на этом можно согласиться, что ее нет сейчас, тем более, что он <пролетариат> идет к внеклассовому обществу, но с таким же успехом можно сказать, что нет у него и ничего друго<го>, все то, что есть, есть всё буржуазии, у него <этого> нет, и у него есть беспредметность Социализма и Коммунизма, он только идет к ней, а Коммунизм в этом случае будет только развитием той же культуры на иных принципах распределения труда, производства и распределения.
В смысле технико-научных работ, то, конечно, прогрессировать будем дальше — сегодня почтовая тройка, завтра почтовый вагон, послезавтра аэроплан, дальше радио. Но в смысле Искусства, то, очевидно, дальше ампира не попрешь.
По предложению критики, для пролетариата остается одна дорога, добраться до «здорового пласта хотя бы Ренессанса» и оттуда начать дело. Какое же дело — совершенствовать его форму Если эту проблему признать верной, то очевидно будет, что Ренессанс при приближении к нашей современности станет динамичен, попросту исчезнет, а останутся динамические пласты, из которых и создастся наша форма современности. Верховный архитектурный ампирный совет идет, конечно, к здоровому пласту, но из этого будет только дачная прогулка, Архангельское останется на том же месте, а аэродром будет тоже на своем месте.
Пролетарской Культуры нет в таком случае, нет ничьей Культуры, ибо Культура — это есть Историческая линия, которая при разных условиях принимает то или другое изменение.
Одним из условий на пути движения Историческ<ой> точки или линии образовалось буржуазное условие, линия или точка стала из своего движения делать определенные зигзаги, которые и стали формою и культурою буржуазного условия. На пути своем буржуазное развитие этой линии встретило новое обстоятельство, пролетариат, и та же линия должна взять новые направления. От этого направления тех же культурных буржуазных достижений обязательно они должны раствориться на основные элементы и образовать новые формы. Линия дает новый рисунок, а новый рисунок — это есть новые взаимоотношения линейных отрезков между собой. Раз новые взаимоотношения, следовательно, и форма их будет другая, античный треугольник должен исчезнуть и развить<ся> прямоугольник, прямолинейность.
Здесь все меняется, как в технике, которая не держится за красоту формы телефона, автомобиля, а движет новые и новые не формы, а орудия преодолений всех возникших перед человеком позиций. Это единственная точка правильная, обеспечивающая развитие деятельности человеку, если, конечно, не отвергнуть движение и признать абсолютный покой.
В области же Искусства, в особенности архитектурного, мы видим, что Периклово время должно представить собой ту точку, к которой должно все <сводиться>, какие бы то ни было попытки Искусства к движению должны сводиться к Периклу. Периклово время и будет высотою совершенства, выше которой <ничего> нет.
Это тот архитектурный Бог, при котором Искусство расцвело и цветет бессмертным цветом вечности неумирающего рая. Архитектура пришла к Богу еще за 450 лет до рождества Христа.
Остается теперь технике телефонов, радио и друг<им> орудиям прийти к такому же Периклу и установить предел своего развития, зацвесть так, чтоб больше не увясть.
Живопись с архитектурою в этом случае расходится, она совершает свой путь количественной линии в пути своей орбиты, но меняет формы. Архитектура же стоит на одной и той же основе колонок Парфенона неизменного треугольника, в который вкладывают любое содержание движущихся идеологий.
Если наша современность стремится к установлению Коммунизма, то очевидно, что и форма Искусства в ней должна быть другая. Если к тому времени само Искусство не сделается наиглавнейшею формою жизни внеклассового тогда человека. Будет ли тогда живопись или нет — это будет зависеть от того динамического состояния этого человека, в то время почиет ли он в покое или все так же и в достигнутом благе коммунизма все будет совершенствовать свои орудия, вскрывая все еще ускользающие свойства матери<и> от его сознавания.
Освободит ли коммунизм его от дальнейшего труда или же он будет только возможностью наибольшей научной работы по вскрытию заложенных в природе элементов Будет ли он заниматься раскрытием Мира или Мир наступит в нем, т. е. недвижимость От этих состояний и будет зависеть приближение живописного ядра к его современности или удаление этого ядра в область Исторического пространства.
Отсюда, мне кажется, мы можем уяснить себе явления сдвигов в области Искусства в нашей современности, когда она еще целиком эклектична и вмещает в себя разные силы движения — воз, паровоз, аэроплан, телеграф, все то, что есть скорости в технике. Тоже в этом же обществе находятся Сезаннизм — Живопись, Кубизм, футуризм, Супрематизм. Эт<и> все представляют собой те течения, по которым общество плывет, плывет же оно по тому течению, быстрота которого совпадает с его силой. Ослабление ведет к разрушению той или иной силы. Слабое приемлет то, что ему под силу.
Следовательно, жизнь есть миллионы центрофуг разной силы вращения, разного отсюда окрашивания формы.
Иван Васильевич Клюн*
1912 г. Кувшин; в поле зрения Брак («Золот<ое> руно»)31.
1913 г. Граммофон32. Пильщик, голов<а>33. Автопортрет34. В поле зрения Гри, Пикассо, Леже.
1914 <г.> Пробегающий пейзаж35. Кинетика. Озонатор36. Местные обстоятельства. Точильщик. Аргентинская полька37.
1915 <г> Супрематические.
1) Поездки в провинцию; получает новую силу; надо разуметь не отдых, а освобождение от множества элементов, которые затемняют суть дела. По приезде суть дела остается чистой, ясны все ее элементы, и жив<описец> берется с новой силой за вещь, доводя ее до высшего предела.
2) Продолжительность жизни в провинции, воздействие ее начинает действовать, и появляется желание писать природу так же физично; нельзя работать Кубизм, и обратно.
Культуру прошел главным образом нового Искусства. Кубизм. Иконный подход. Андрей Рублев. Прерафаэлиты.
<19>16 <г> Супре<матизм>.
<19>17 г. Исследование элементов живописи в Супрематизме — цвет требует своей формы. Субъектив<но->индивиду<альная> зависимос<ть>; один воспринимает красны<й> в форме квадрата, друго<й —> красны<й> в <форме> круг<а>.
<19>18 г., <19>19 <г>, <19>20 <г.> Работа педагогическая, наблюдения за живописью в процессе преподавания худож<ественных> дисциплин.
<19>21 <г> Идет работа по уклонению от конкретно<й> формы Супрематизма. Конкретн<ое> понима<ние>, резкое очерчивание границ формы.
<19>22 <г.>, <19>23 <г.> Опытные работы по исследованию света как элемента в Искусстве живописном в работах.
<19>24 <г> Закончил предыдущ<ую> работ<у>.
Фальк*
«Вишневое дерево»38 1907 г. Обстоятельства этой работы были импрессионистические вообще, но самое сильное воздействие на живописную деятельность оказывал Ван Гог, по<д> воздействием которого и была организована живописная деятельность изображ<ения> «Вишневое дерево». Сезанновского ничего не было.
1909. «Автопортрет» (выстав<ка> «Зол<отое> руно»)39. В поле зрения стоит Гоген, живописная деятельность в этом моменте начинает подчиняться двум организующим силам, Ван Гога и Поля Гогена. Живописный станковый и декоративный моменты.
1910. «Домики поддеревом» («Бубнов<ый> вал<ет>»). В поле зрения Сезанн («Женщина за столом», 1912), «Старик» 13<-го> года тоже40.
<19>15, <19>17, <19>18 г<оды> — раб<оты находятся> в Муз<ее> Худ<ожественной> Кул<ьтуры в> Ленинграде.
Сезанн не выходит с поля зрения и сильно влияет на организацию живоп<исной> деятельности, хотя у автора начинает проявляться протестующие проявления.
Но этими протестующими проявлениями нужно все же признать появление организующей силы серповидной кривой кубизма, совершенно не ясной причины протеста для автора, протест и вызывает этот прибавочный элемент. Причем при опросе автора им было подтверждено, что в поле зрения стояли Пикассо и Брак.
<19>19 год. Нет работ. Затем наступают работы так называемого автором «Период<а> крымск<ого>»41. Одним и<з> случаев в этом периоде имел место тот, что когда в нем установилась «исконная» живописная деятельность, которая выражалась в организации живописной не в дивизионистической форме, но под влиянием революционной борьбы, когда провинциальный быт отношений был нарушен в своей симметрии, в Фальке возобновилось желание вновь вернуться к дивизионизму с полем зрения Пикассо. <19> 18 год.
<В 19>20 году <у> Фальк<а> живописная деятельность, по признанию автора, проходит вне всяких влияний, <это> освобожденный период от прибавочных элементов, но свое индивидуальное все же не выражено резко, но слабо. И тут же автор при дальнейшем опросе высказал, что «Девушка с папиросой»42 и «Девушка в платье»43 пишутся под воспоминанием мастеров с преобладанием особого отношения к Сезанну, но все же Сезанн понимается по-иному, нежели раньше. Таким образом, в <19>20 году живописная деятельность начинает развиваться под действием элементов многих прибавочных элементов других культур и наступает эклектическое состояние, которое и пытается автор организовать под видом особого понимания Сезанна, т. е. в этом особом процессе и есть попытка привести все воспоминания <о творчестве> мастеров к одному прибавоч<ному> эл<ементу> Сезанна, а под особым пониманием организовать уже живописную массу, полученную от эклектизма, смешения в свою личную форму оформления, в силу чего выводом и явилась задача работать над овладением материалом зрения и методом его реализации. Совершенство этих задач разделяется на скрытый метод, и раскрытый скрытый метод есть высшая степень достижения мастера в живописной организованности.
<19>21 год. «Мужчина в плаще»44. Прибавочный элемент Рембрандта, но огромным довлеющим организующим элементом является то особое понимание Сезанна, на котором автор базирует свое живописное поведение. Это мое заключение расходится с <собственным мнением> автор<а>, который его не видит.
<19>22. «Женщина в красном лифе»45.
<19>23. «Фруктовый сад»46.
<19>24. «Женщина в боа», последняя работа47.
<19>24. «Двойной портрет»48.
«Женщина в боа» при осмотре сразу мне указала обстоятельство, в котором находилась энергия цветная Фалька. Это обстоятельство было Ренуаровское (щетинно-образное, вид прибав<очного> элемента). При осмотре всех работ <19>22, <192>3, <192>4 год<ов> и опросе автор высказал, что во всех работах в поле зрения были: «Ренуар, Клод Моне, Сезанн, Шарден, Ватто, Веласкез, <Эль> Греко, Тициан». Здесь нужно разуметь, что все перечисленные есть эклектический живописный материал, из которого автор строит свою живописную деятельность.
«Христиане, победив язычников…»*
Христиане, победив язычников, обратили их храмы в христианские и поставили на место их Богов Богов своих, поставили свое осознавание беспредметного Мира; по образцу языческих храмов построили церкви.
Если форма храма оказалась соответствующей новому содержанию, то, очевидно, это новое содержание не отошло далеко от здания, в которое вошло новое содержание. Но и современная нам жизнь настаивает на утверждении себя в античном здании. Если и последнее содержание Социализма и Коммунизма найдет возможность своего оформления в античном треугольнике, то приходится признать, что античный треугольник есть вечное гнездо, в котором оформляется всякое содержание — и языческое, и христианское, и Коммунистическое.
Все храмы Христианские могут быть переименованы из Христианского имени в Коммунистические имена. Имена Христианские — имена языческие, они перешли только в новую ступень развития технической стороны Христианского Мировоззрения. Коммунисты носят те же имена; <но> если содержание Коммунизма другое, то и имена и форма здания должны быть другие, так как новое содержание делает и новый футляр.
Если христианский Владимир нашел возможным стать на место Перуна, то он только стал как заместитель последнего, чтобы продолжать развивать его деятельность в более совершенном виде. Содержание, содержимое, круг познания истины у Перуна был скуден и примитив<ен>, он сам себя считал Богом грома, Пяруна, Перуна, тогда когда последние явления находятся в едином Боге всего мироздания. С точки зрения Владимира, есть единый Бог и его святые.
Содержание Владимира как представителя единого Бога казалось богаче, истинней. Смена Богов и святых, очевидно, в религиозно-духовном пути происходит по причине познавания Мироздания. И если в этом познавании вскрываются новые обстоятельства, то очевидно, что и ориентация чисто техническая будет другая. Если же новых обстоятельств нет, то и техническая ориентация остается прежней. Отсюда и содержание не увеличивается, не расширяется, может жить и стоять на том же месте.
В общем, в современной Культуре существует три таковых места, которые называются: одно место — религиозное, другое — гражданское и третье — Искусство. С этих трех мест происходит смотрение в ничто, в беспредметность и начинается творческая работа над определением Мироздания. Пытаемся с трех мест определить «ничто», т. е. всякое явление хотим оформить в понятное нам «что».
Отсюда полагаю, что смена Богов и замена одних святых, одних мучеников и героев другими по всем трем местам объясняется последним. Если мы стремимся опрокинуть какое-либо из мест, то не иначе, чтобы водрузить свое место, так что места только опрокидываются, но не смещаются. На опрокинутом все же месте <2 слв. нрзб.> более истинное {смотрение}. Истинное и с большим светлым содержанием. Но как видно, ни одно из мест нельзя опрокинуть, уничтожить, ибо говорится: «На месте храма построим университет, сделаем трибуны. Снимем храм как отставную трибуну и сделаем в не<м> современную». «Сменим, — сказали христиане, — Перуна и поставим на его место Владимира, несущего истинный свет, т. е. более современный, а в храмах языческих устроим трибуны, амвоны его имени».
Таким образом, церкви еще могут называться и трибунами свят<ого> Владимира и других, как и Казанский собор — трибуной Плеханова49. Поскольку современность стремится утвердить новый свет, т. е. новые узнавания, в рассматриваемом «ничто» — новая трибуна, т. е. новое толкование на старом месте. Эти новые толкования растут из того же места, исторически вырастает заместитель на них и сменяет предшественни<ка>, меняется вид на сущность в одном случае, в другом вещество неизменно.
Таким образом, ни сущности, ни вещества, ни трех мест изменить не можем, такова наша Культура. Существует три точки как три обстоятельства и четвертая точка или обстоятельство — беспредметность ничто; человеческая попытка соединить три точки с четвертою дают жизнь. Корень и источник жизни заключается в этом соединении и образовании формы. Какую форму подлинную дадут соединения этих трех точек, трудно определить. Я бы определил их квадратной плоскостью и только плоскостью, но не объемом, ибо объем есть только количественное видение на плоскости.
Кубизм, разрушитель идеи вещи*
Кубизм является разрушителем идеи вещи, исчезновение предмета освобождает художника и мир, он <художник> входит в беспредметность действия, снимая ризу художеств, освобождается от Государства, Религии и Церкви, которые не принесут больше свое учение для иллюстрирования в живописи. Освобождение от вещи как предметного сознания суть признак сближения человека с природой. В природе нет предметов, их нет и в человеческом техникуме, мир предметного сознания существует в художнике, и то, что мы называем все тела предметами (общежитие), <то это> просто так и на том же основании, почему мы называем <так или> иначе разницы этих тел или предметов.
Существует простое действие самостроения, ничего не копирующего, не подражающего. Плывет река как чистое действие сил не с целью творить предметы и не <с целью> подражать, но таковое действие сознание утилитарное делает предметами, орудиями, средствами. Так уже видит человек во всем исключительно утилитарное и продолжает так думать дальше, но сами средства, орудия, предметы все-таки остаются в сути своей беспредметными, ибо достигнуть цели в своей конечности вечной не могут.
Но я затронул кубизм и хочу указать, что живопись в культуре своей достигла наивысшего проявления как в составлении живописной материи, так и в конструкции кривых, прямых, плоскостей, объемов и т. д. Чем же обосновано чисто природное творчествоТеми же признаками прямых, кривых, объемов, плоскостей, <в нем> та же симметрия и асимметрия контрастов, стройность беспредметного тела, да еще такого, в которо<м> человеческие щупальцы предметников вертятся и не могут найти дверь для входа, для открытия полезных предметов в них.
Природа идет беспредметным путем, так идет и весь предметный техникум. Вольно, конечно, человеку устроить на моторе сидение и научиться даже направлять его силу к какой-то цели, но чистая ее сила не приспособляема, <и хотя> человек же к ней приспособился, она остается быть чистой, и всякое приспособление для нее только препятствие — она была беспредметна и будет.
Живопись кубизма — та же чистая сила, в которую ничего предметного еще не внесено, <она> строится, идет чрезвычайно быстро — и как только выявит в себе реку, предполагаю, что сейчас <же> будут пущены лодки человеком.
Итак, вся беспредметность кубизма, футуризма развивалась дальше, и уже идея супрематизма достигает яркой формы беспредметного. Приближается момент полезности, но это дело человека, и в данной моей записке не является первым вопросом защит<а> чистоты беспредметного достоинства. Но в этой <новой> супрематической стройке мы видим, что действо происходит природным образом, беспредметным, что вырастание идет без вычислений, здесь идет опыт живой, природный, не грамотный, не книжный, и видится, что через живописное прохождение человек дойдет до сооружения, не прибегая к инженерному технику<му>, а разовьет свой внутренний живописный техникум.
Последний техникум есть величайший техникум, самый экономический, свободный, творческий, массовый. Только в таком техникуме может принять все человечество одинаковое участие без труда, ибо будет творить, но не множить, не подражать.
Кристаллизация живописной идеи начинается с момента, когда предметный мир начинает исчезать в живописном движении вплоть до чистой супрематической беспредметности. Последнее является чрезвычайно ответственным моментом проявления. В этот момент наступают для работающего разные решения, возникает множество вопросов, которые, как раскаленные огни, поднимают сильное пламя, и разгоряченный организм может вылить форму совершенно не разрешенного вопроса, приспособляя беспредметное в предметный вид.
Рассматривая беспредметное проявление живописной сущности, я выяснил, что сознание ее идет через природоестественные движения, что идея живописи скрывает в себе вселенскую супрематию, суть беспредметность, стремясь, чтобы человек через воплощение этой идеи проявлял дальше свое творчество или проявлял вечно существующие в вечности формы в жизнь разных прогрессивных состояний.
Предметность — проявление научного и опытного порядка человека, беспредметность — космическое, природное состояние — живописная идея в своей беспредметности отходит к последнему.
Отсюда стоит вопрос о новой культуре человека, ибо он вступает в новое сознание бытия как единств<а> космического проявления вселенной, с тою только разницею, что все проявления его в последнем должны будут идти в подсознательном движении направления беспредметных форм. Вот почему нужно быть осторожным при выявлении форм беспредметного. Многим может показаться, что совершать или бесконечно творить беспредметность не может быть жизн<ью>, ибо исчезнет предметный мир, исчезнет цель, полезность и проч. Но ведь сама природа, вся вселенная как раз беспредметна, бесцельна и нецелесообразна и все-таки составляет собою жизнь. Но так или иначе, первое и второе строит, сооружает мир. Вначале был один техникум предметного, теперь выдвигается через Искусство новый техникум живописного беспредметного Супрематизма.
Наступает борьба за культуру человека — быть ему беспредметным или предметным. В этой борьбе или доказательствах, в этой новой беспредметной науке наступит много недоразумений и неясностей, и потому, разрешая какой-либо вопрос беспредметного, нужно всегда всесторонне осмотреть все предположения.
В данный момент недоразумения в беспредметном уже есть. Получились они от того, что живописная сущность вышла из конструктивности, т. е. пришла к общему конструктивному искусству сооружений вообще, <в>стала на основу техникума предметного сознания. Но это не значит, что формы беспредметного должны обязательно конструироваться по предметному закону.
Живописная конструктивность*
Живописная конструктивность распадается на живописную культуру, в чем нужно видеть культуру чистой материи, выразившейся в конструкции распределения взаимоотношений своих материальных сил, совершенство которой в действии своем будет разниться лишь через конструктивную поступательность, иначе культура ни при чем. В этой поступательности живописной культуры я и усматриваю кроющуюся новую целесообразность в ее плане, ибо она переходит в новый план человеческого сознания и неуклонно развивается в будущее.
Под живописной культурой я понимаю смешение нескольких цветов в одно целое неразрывное сцепление, что и образует собою материю, которую размещают по холсту, т. е. конструируют либо в отвлеченных конструкциях, либо <в> несуществующих предметах. Но в живописной культуре нет общей линии, т. е. такой линии, по которой живописные инженеры смогли бы эту культуру <представить> с ясностью для себя, подобно инженеру техникума, которому ясны силовые культуры всех выражений машин. У них есть мера измерения силы, а каждое построение машины не что иное, как выражение силы культуры; в живописной культуре поэтому оспаривается, что культурнее в живописи — кубизм или классики, но в техникуме не будет спора, что сильнее, паровозы Стефенсона или последние системы.
Таковую линию можно отыскать и в живописи, ее существование доказывают все последние направления в живописи, и с яркостью можно видеть ее в кубизме, в котором живопись расцветает многообразием фактурных живописных тел, в котором живопись по силе своей живой натуральной физической силы выявила собой материальность живого. Но в этом расцвете, я считаю, и конец живописной культуры, конец я называю потому, что принял за живопись смешение, а ввведение в кубистическую живопись всех материалов тоже рассматриваю как живописные материальные особые смешения натуральных живописных образований.
Говоря сейчас о живописной культуре, я не считаю ее художественной, ибо вывожу <ее> от живописца-беспредметника. Что же получается дальше — в том же кубизме, в последних его стадиях мы можем наблюдать, что смешение исчезает, его заменяет тональное, дальше тон и цвет. Можем ли мы считать последнее явление живописной культурою Если я принял за условие считать живописью только процессы смешения цвета, тона в одну материю, то последнее я могу считать только происхождением или натуральным живописным явлением, или же брать за условие новую культуру тона и цвета, но последняя культура скоро проходит, и культурою даже нельзя ее назвать, ибо в супрематизме совершенно исчезает и тон и цвет. Наступает новый момент супрематического бесцветия, или белая конструктивность его системы, или черная, т. е. черный супрематический квадрат расширяет свое поле и изгоняет белое либо белое снимает <сжимает?> черное поле в квадрат и делает его отличительным в себе.
Отсюда получается, что если на черном поле строится форма так, что она видна, то тем самым черное поле становится белым, раз оно выделяет форму; то же обратно, если на белом выделяются формы, то они либо принадлежат черному супрематическому квадрату как его элементы, либо остаются белыми, происходящими от белого супрематического (см. супр<ематизм>) квадрата, но не об этом идет речь. Нужно решить, что мо<гут> ли все последующие конструктивные движения считаться живописными ввиду нашего условия Нет50, ибо я принял, что живописью можно считать только изображение или выявление материи через смешанное соединение сцепления, воплощения цветов.
Как же назвать все последние проявления того живописного тела или организма, когда выявляются цвета одного <цвета> лично, независимо от соседства <цветов,> не имеющих никаких взаимоотношений между собою Такое явление я назвал супрематизмом, но не живописью. Хотя супрематизм берет те же элементы, что и живопись, достаточно ли этого, чтобы супрематизм можно было назвать живописным происхождением Мне кажется, что нет. Дело в том, что элемент цвета был просто элементом, которым воспользовались две идеи или три, элемент цвета может служить для всякого рода употреблени<й>, и в данном случае <такой> элемент, как цвет, в идее эстетизма был взят для выявления чисто эстетического образования живописного смешения. — то, что мы называем художественною культурою живописи выявления или выработки материи. В Супрематизме был взят цвет как окраска форм или образования из него формы, в одном случае, — ив другом, когда появляются несколько форм для отношений формовых, но не цветовых сочетаний. Оба случая являются средством выявления силовых отношений, разрешившихся в конце белым динамизмом как <динамизмом> полного бесцветия. Возможно ли теперь считать супрематизм живописным происхождением Нет. Если нужно определить источник, то скорее можно назвать источником цвет как первооснову образований живописи и супрематизма. Но и в данном определении можно найти разницу, именно, что в первом случае цвет послужил созданию живописи, или цвета в соединении своем образовали собою новый вид живописи, что и назвалось живописью и тем самым стало новым видом цветового сцепления. Так что можно назвать смело живописное образование тем же цветом, но только другого состояния, но по отношению к супрематизму это применить нельзя, в нем цвет вовсе не выявляет себя и не образует смешения, хотя в первом случае <сначала> и счита<ось> первою целью <супрематизма> выявление цвета, но впоследствии обнаружилось, что он нужен для выявления формы, через которую выражалось содержание силы, и в конечном итоге цвет угас, если под белым разуметь не цвет.
Итак, мне кажется, будет верным, если решить, что живопись как культура, дошедшая до момента натурального состояния, в кубизме кончилась, завершилась. И происхождением живописи Супрематизм нельзя считать, но не нужно смешивать с живописью идею ее, которая приняла новую форму в Супрематизме. Отсюда можно заключить, что Супрематизм происходит от идеи, принявшей до него живописный вид как новая конструктивная система беспредметного начала, которую возможно выделить как вполне самостоятельную систему и учение51.
Разрешение этого вопроса — сложная вещь и спорная, может быть, <при> обнаруж<ении> конструктивност<и> обнаруживается техникум нового толка и <обнаруживается также,> что где-то наступило перекрещение двух сил; но я говорю — двух сил, следовательно, <это> силы не <от> одного источника, а от двух, и я склоняюсь, что силы идут от двух источников, живописного и техникума, следовательно, дальнейшее развитие живописи прекращается в силу нашего понятия, что живопись не цвет чистый, а выдвигается конструкция, но чего Что выражается конструктивной линией Выражение может быть разное — конструкция эстетическая и чисто силовая, <а> силы разделяются на три движения, статического, скорости и динамики.
Другими словами говоря, во все чувства внедрилась <динамика>, и потому все окраски, все смешанные цвета зависят уже от силового чувства, и скоро оно приходит только к форме, т. е. обозначению линии движения. Отсюда сила и следствие силы — форма — становятся первенствующими, и потому направление или движение этой силы может окрашиваться в разные цвета и бесцветия, смотря в каких элементах проходят.
Из последнего вывода можно заключить, что вся живописная культура не что иное, как культура силы, двигающаяся в разных окрасках, меняя формы — то собираясь в линии, то, широко распластавшись, <живописная культура> разматывает собою пятна; <отсюда следует> и <вывод,> что самой чистой живописи, как принято говорить, не было. Называя чистой живописью построенные формы, мы называем только состояние силы.
Так в действительности <и> есть, и это подтверждает последнее движение живописного происхождения конструкции, и, подходя к конструированию, мы подходим к очень важному моменту, а именно к природоестественному строительству, т. е. если река встречала на пути своем препятствие, то она его разрушала или же обходила в сторону, таково было ее разрешение вопроса — преодолеть и двинуться дальше, но это разрешение было чисто стихийным природным, и все ее разливы и разные ее формы мы называем красотою. То же хочу говорить о конструкции, совершающейся через живописное начало, как силе, проявляющейся под названием живописи, что таковая конструкция и <основана> на природном законе чувства веса и его падения, ската, упора и т. д., что таковые конструкции строятся на чисто внутреннем основании, оправдываемые вычислением. Говоря о вычислениях, я хочу сказать, что внутреннее вычисление является высшей математикой, — под высшей математикой я понимаю природную и разделяю ее <математику> на две части, <природную и> человеческую; человеческая математика только средство для приведения в реальное осязание соразмерений всех вычислений природных, человеческая математика является результатом возбуждения природных знаков. Открывая соразмерение природных явлений, <она> ведет к разрешению внутри человеческого механизма новых творчеств через природную математику, выражающуюся тоже знаками, чем связываются между собой, и таковые знаки и происходящее от них явление мы называем: телами, лучами, светом и т. д. Все это есть знаки математической природы, которую познали через множество математических способов установленных знаков, цифр, букв и звуков, живопис<и>; раз через них мы познали природу, то все они являются математикой, но в этом названии есть человеческая особенность, разделяющаяся в нем на человека и человека-природника; может быть, под человеком просто нужно понимать человека разума, науки, знания, культуры, стремящ<его>ся все делать не иначе как через доказательство научное, т. е. через познанную мудрость в природе; весь напор человека-природника стремится прежде всего творить линейкою и вычислить, сделать даже опыт, и только тогда, когда опыт доказал, <человек-природник> принимает и утверждает.
Но всякое такое опытное научное обоснование не всегда может быть верным, нельзя поручиться, что все при обсуждении опыта предусмотрено, даже научно осмотрено, в силу чего самые верные и правдивые вещи могут благодаря случайности быть отвергнуты. Человек-природник есть вечный опыт, вечная неразделимая поступательность, никакого исторического скачка, ибо последний и происходит лишь потому, что доказанное научно положение не было принято научным опытом, и второе — сам опыт не удавался, и, чтобы опыт сделать, приходится во многих случаях брать признаки отвергнутых положений, чтобы ввести человеческое сознание в ядро нового опыта и превратить его в реальность. У человека-природника нет этих признаков, он реален, в опыте осуществляет свою идею, и в нем кипит, горит, остывает мир сил и как пыль летят зерна разнообразных форм и состояний сил, и он ищет в них свою идею, ибо его идея рассыпана силою в природе, что он стремится собрать и выстроить.
Заметка об архитектуре*
1907- <19>24 год<ы> я бы назвал живописным расцветом.
С 1908 года начинается наибольшее развитие живописных группировок, которое проходит в горячих взаимных схватках беспощадной критики между собою, <хотя> все группировки шли под. одним знаменем Левого Искусства, или Нового Искусства. Это время можно назвать революционным временем <схваток> между возникающими группировками и так называемым старым академизмом. Каждая новая группировка объявляла себя единственной современной, а потому заявляла свои права на существование, а все остальные относила <к> кладбищу52.
Правда, живописные группировки резко разделялись друг с другом не только по внешнему трактованию холста, но и по существу. Появилась выставка «Голубой розы», уже само название говорит, что мастера этой группы должны быть квалифицированы по высшей категории эстетизма53. Ее мастера должны быть с тонким обонянием к ароматам цветов тоже высокого качества, холсты их по гамме должны быть похожи на запах голубой розы, голубая роза была той целью и той эстетической предельностью, к которой каждый член этой группировки должен стремиться. Она была избрана как лучшее и тонкое существо из всех цветов, которое нельзя увидеть среди продажных цветов магазинов и бульваров.
И действительно, выставка «Голубая роза» была обставлена не так, как другие выставки. Все помещение, потолки, стены и пол были специально обиты разного рода материей, все было спокойно, гармония всего сделанного действительно давала голубой запах, выставка сопровождалась тихой музыкой, долженствующей связать все и дополнить собою общую гармонию выставки.
«Голубая роза» расцвела живописью и музыкой. Кто помнит ее и ее посетителей и тех художников, тот скажет, что эстетизм нигде во всех странах не мог отпраздновать свое величие, как только в капиталистической России Рябушинского.
Но был ли это праздник Да, это было, безусловно, торжество, расцвет и в то же время закат. «Голубая роза» завяла, завял и эстетизм, руководивший строением цвета и живописи.
За «Голубой розой» появляется «Золотое руно»54 — новое знамя, которое включило и других художников. «Золотое руно» уже самим названием указывает трудный путь художника к достижению этого золотого руна, и действительно, небольшая группа живописцев только овладела этой мифологической ценностью и выставила свои произведения. Характер этой выставки был уже другой, сдвиг сильный в сторону грубости, выбора сюжета и яркости. В «Золотом руне» уже довольно ярко обрисовался новый путь живописи, но какой, еще было неизвестно.
Наступает 1910 год. Год безусловно революционный, год боевой, в котором руководящая группа оказалась <группой> «Бубновый валет»55. Под «бубновым валетом» подразумевалось бубны, валет — молодость, а по<д> бубнами — красная молодость.
Эта выставка произвела необыкнов<енное> потрясение устоев эстетических, а следовательно, и художественных в обществе и критике. Возмущение было сплошное, поголовное. Эта группа была тогда современной, вслед за ней или в самой группе произошел раскол между живописным уклоном и цветовым. Выход был решен Ларионовым, Гончаров<ой>, мною, Моргуновым, Бартом, Зданевичем и друг<ими>. Образовалась новая группа, которая и приняла от общества и критики знамя «Ослиного хвоста», под которым и устроила выставку56. Эта группировка держалась один год, новые принципы западной живописи и отчасти свои стремления указали новую дорогу, которая и была принята частью группы «Ослиного хвоста» и <которая> объявила Кубизм и Футуризм. В этот строй входят: я, Удальцова, Попова, Пуни, Богуславская, Экстер, Розанова, Клюн, Татлин и друг<ие, которые и> делают выставки в Москве и Петрограде.
Но и эта группировка распадается на два пути, о<д>ни <в>стали на путь конструктивный, т. е. контр-рельефа и работы над материальными строениями, друг<ие —> на сторону Супрематизма. Эти две группировки существуют и сейчас и в свою очередь положили <обосновали> новые группировки с некоторыми уклонами.
Из перечисленных группировок можно видеть возрастание живописного течения, которое оставляет старые русла, рукава и проч. Таким образом, видим, что по-за Супрематизмом и конструктивизмом остались «Голубая роза», представители которой есть и сейчас, «Золотое руно», «Венок», «Бубновый валет», «Ослиный хвост», «Мишень»57, Кубизм, Футуризм. Оставшиеся люди в этих центрах ищут дорог, так, например, «бубновые валеты» ушли в сезаннизм. Сегодня уходят по путям живописным Супрематизм и Конструктивизм в область тех или других сооружений, <они> вышли из холста в пространство.
Наша современность имеет самое <большое> обилие разных измов, и каждый изм претендует <доказать> свою современность, <заявляя,> что он есть последнее слово и грань, все остальное старо и не отвечает жизни, что известный изм есть подлинное соответствие жизни и <что> он единый есть понятный и конкретный вопрос и ответ.
Отсюда возникает очень интересная задача для современности — выяснить, какое же из всех направлений в области искусства есть современное. Из всех манифестов западных группировок видно, что измеряемость современности происходит от <измерения> высоты земного пространства, звездного, космического, вселенского — кто выше, тот и современнее. Этот подход к определению современности чисто технический. В техническом искусстве тот аппарат современней, который в самое малое время покроет наибольшее расстояние.
У нас это измерение современности, наоборот, измеряется непосредственной нужность<ю>, рассчитывается на определенную задачу агита, производства, цели, практичности. Значит, <если направление в искусстве> отвечает задаче нужности, то <оно> конкретно и то <оно> современно. В технике могут тоже быть орудия и изобретения, которые и полезны, но несовременны для массового сознания, их нужно еще конкретизировать в массовом сознании, что <означает> орудие из абстрактного возвести в конкретное. В Искусстве тоже, может быть, Супрематизм и есть наиконкретнейшая вещь, но его абстракционизм, отвлеченность отталкивает от себя конкретный мозг, этот конкретный мозг не видит в нем того материала, который можно обратить в ясную конкретную задачу.
Архитектор по своему существу всегда абстрактен, но ему жизнь ставит задачу, чтобы он свои абстрактные формы построил, разместил так, чтобы образовались между ними полезные пространства для жизни, т. е. сама жизнь как низменное харчевое спекулятивное торговое состояние просит архитектора: «Облагородь меня, одень мою техническую пищеварительную требуху в высшую форму духа Искусства. Дай мне образ художественный, где бы я смогла после целого дня разных спекуляций отдохнуть. Дай мне дом, дай мне храм, дай мне художественный покой, где бы я от конторы дома доходного, банка и торговых рядов отдохнула в другом мире сочетаний».
И архитектор, разжалобившись, дает ей обещание, что он разместит свои формы так, что между ними останется пространство, в которое жизнь сможет внести диваны, постели для своей берлоги. Это насильственная задача архитектору. Отсюда видно, что я понимаю архитектуру как деятельность вне всего утилитарного, архитектуру беспредметную, а следовательно, с особой идеологией, расходящейся с идеологией других идей. Так понимаю я все Искусство как свободную деятельность от всех экономическо-практических и религиозных идеологий.
Так я понимаю <и> всю природу и каждое ее сооружение, дерево, гору, камень, которые образуются в сооружения вне утилитарных замыслов для других замыслов.
Если ворона сядет или совьет гнездо на дереве или удод совьет в дупле гнездо, то это не значит, что дерево выросло для этой цели, а удод будет думать об этом дереве как дереве с конкретной практической задачей, что оно стул, а все остальные деревья будут для него абстрактны, не нужны.
Живопись Нового Искусства, или живопись в форме Нового Искусства, начала освобождаться от всех других содержаний, она наконец захотела <в>стать на свою самостоятельную дорогу и <в>стать на свое собственное содержание и иждивение.
Прийдя к этому решению, живописцы выбросили лозунг: «Живопись как таковая». Это был первый сдвиг в сторону беспредметной живописи. Уже Сезанн сдвинул живописную точку ближе к живописи, нежели к предмету и содержанию други<х> идей. И вскрыл новое отношение к бытию. Он увидел бытие впервые глазами живописца, до него никто не мог видеть в бытии так четко живописные элементы, в этом смотрении вся природа как горы, деревья, дома, облака, люди были для него только комья живописной силы. Он увидел бытие как массу живописную, из которой можно было бы ему построить живописное построение, вытекающее из чисто живописных взаимоотношений и содержания.
Из этого отношения получилось то, что заставило 18 лет жюри отвергать его вещи, а у общества сделаться посмешищем. Какова же причин<а> Причина проста. У Сезанна осталась живопись, а у общества — деревья, горы, люди.
Общество, как и критики жюри того времени, искали в его холстах живопись, разделанную под орех, а общество <еще> искало портрет Ивана Петровича; так эта точка <зрения на Искусство в силе> остается и до сих пор.
Искусство должно быть ясно и понятно. Что же это значит Это значит, что оно должно изображать Ивана Петровича, его идеологию, его характер, его плохое или хорошее настроение духа, выражать его политику, общественные отношения, строить ему памятники и проч.
В этом была задача Старого Искусства, но новые Искусства пошли другой дорогой, абстрактной, и морда жизни целого мира рассердилась, что Искусство перестало ее списывать, делать из рожи розу, требуху ее техническую утилитарную одевать в архитектурное тело.
Поэтому памятники Нового Искусства и посчитались нашим обществом как неудачные, потому что Новое Искусство не возвело лицо в образ, а наоборот, <дало> без-образное, т. е. растворило <его>.
Лицо, готовящееся стать художественным образом, вдруг стало без-образным, и это лицо жизни обрушилось на Новое Искусство, объявило его лодырем, абстрактным, ненужным и благословило новых образомазов.
Новый живописец не мог иначе относиться к этому лицу жизни, ибо этого лица он не видел, он рассматривал его не как лицо, а как материал живописный, и, конечно, из живописного материала можно сделать не стенку, как только роспись на ней.
Жизнь состоит из разных материалов, которые имеют и своих мастеров, свои профессии. Есть материал политический, экономический, архитектурный, инженерный, живописный. Каждый поэтому и должен овладевать этим материалом согласно его законам и идеологии, воплощающей этот материал в форму. Каждый такой материал имеет свое содержание и идеологию.
Все проявления и составят жизнь, как лес состоит из разных деревьев <и> образует лес.
Отсюда все живописные произведения, выражающие, скажем, темы политического характера, работают над материалом политическим, но не живописным, над религиозными темами, <то есть материалом> религиозным, но не живописным.
Новое Искусство стало работать над материалом живописным, отказалось от всех других материалов, стало развивать свою идеологию.
Но в Новом Искусстве произошло тоже раздвоение; одна часть пошла по дороге Супрематизма беспредметного, другая по дороге Конструктивизма, оба сегодня смешаны и образовали эклектизм. Оба эти направления являются нашими, но не западными, которые, по словам докладчика <по> истории Искусств Halle из Вены <, хорошо известны на Западе; в ее докладе> говорилось о большом влиянии этих двух направлений58.
Здесь я бы сказал, что страна наша сейчас явилась страной выводов и осуществлении на практике таковых. Здесь получил вывод и Социализм, и Искусство, поэтому Запад может представлять собою целый антикварий вещей, но вывод остается у нас.
Свой доклад я начал с эстетического предела, выразившегося в «Голубой розе». Поскольку я помню ощущение этой торжественной выставки, то в этих ощущениях ничего нельзя было найти, за исключением того эмоционального подсознательного ощущения, которое можно было назвать эстетикою, это был <эстетический предел> «Голубой розы»; в произведениях не было видно краски материала, здесь были пятна разных форм, которые издавали подобно цветам ароматы, которые можно было обонять, но не рассказать, из чего этот аромат состоит.
Никто об этом и не думал и не заглядывал в химию, чтобы узнать, из чего все это состоит. Таковой аналитический подход уничтожил бы и картину и аромат, а оставил бы какие-то научные элементы, которые составляли бы краски или ароматы.
Таким образом, в «Голубой розе» не было никакого другого основания для создания живописных холстов, как только подсознательное эмоциональное восприятие явлений и претворение их в эстетические формы изящного искусства.
«Золотое руно» уже выдвинуло другое ощущение — еще не ясных, но более-менее определенных <явлений>; говорилось уже тогда на другом языке, говорилось о живописи, о живописных каких-то элементах, отношениях, а на «Голубой розе» не говорилось о живописи, здесь был аромат, <но> из чего он сделан, из живописи или из чего другого — это <никого> не интересовало.
«Венок»59 еще больше углубил живописные проблемы, а эстетику стали считать недостатком живописной работы, как равно и эротическое содержание, как равно и предметн<ую> реальность. Всюду говорилось о живописи, которая имела тогда уже другое освещение, нежели встарь, уже тогда произведения стали разделяться на живописные и неживописные. Шишкина не считали живописцем, как и Айвазовского, и если хотели жив<описцы> обидеть друго<го>, то так и говорили: «А Вы совсем как Шишкин или Айвазовский».
«Бубновый валет» совсем эту точку определил практически фактом, но теоретически — нет, но факт дал нам новое понятие о живописи, и тогда <наличие живописной проблемы> стало ясным признаком отличительным живописного явления от неживописного.
Наступил Кубизм, первые его стадии захватили живописцев и «Бубнового валета», но они смогли идти только в первых его кубистических стадиях, где работа шла над сдвигологией живописной, где шла деформация предмета в пользу живописного конструирования, где предмет рассматривался как материал живописный.
Но наступила третья стадия, и живопись стала исчезать благодаря выдвинутым новым проблемам о пространственном распределении живописного материала. В этой проблеме палитра расширилась, и в нее вошли вообще все материалы — и толь, и дерево, и стекло, и железо, медь, бумага, гипс, известь, мел, бетон и т. д.
Живописцы-палитерщики60 заволновались и начали поговаривать о гибели живописи. В этом направлении уже меньше говорилось о живописи, говорили о пространстве, о времени, о конструкции. Таким образом в живописном Искусстве появилось много новых терминов, которые имели причину вызвать негодование у общества и критики, которая кричала о гибели уже не живописи, а всего Искусства, обвиняла его в рационализме, уме, разуме, в сознании, науке; <критика говорила: это —> «головное отношение», пропала интуиция, подсознание, эмоция.
Кубисты тогда тоже иначе относились к последним терминам, ко всем подсознательному и не хотели оставаться в полусознании, в полууме, полуразуме. Предпочли быть умными, научными и сказали: «Видеть мало, надо и знать».
С этого момента возникают Конструктивные Искусства на совершенно новых основаниях. Содержание<м> для таких произведений уже не является ни эстетика, ни «живопись как таковая», а два момента времени или движения. И бытие рассматривается в двух разновидностях: статики и динамики. Последние и являются содержанием каждого кубистического холста. Эти две разновидности делятся по темпераменту, и первое статическое является кубистическим содержанием, а динамическое — Футуристическим.
Отсюда выдвигается для живописного Искусства термин «движение», на чем обосновал себя футуризм итальянский. Этим термином он сразу определил и свою среду, т. е. поле, в котором происходит наибольшее движение. Таким полем был город — и город, обладающий моторо-машинной силой. Отсюда ясно, что вся сезанновская живописная культура остановилась где-то в дачных усадьбах, расцвет живописи именно окончился за городом. В городе появилось новое Искусство — Искусство культуры движения и культуры материала, кубистические сооружения. Живопись как таковая исчезла, металлический город не ее среда. Поэтому и только по этой причине явился отход живописцев от городской металлической культуры в области провинции, в область натюрмортов. Их путь лежит от Сезанна до Рембрандта, между этими двумя точками лежит культура живописная, а точки архитектуры и скульптуры еще дальше углубляются, они доходят до Перикла.
Эти три Искусства и ведут отчаянную борьбу с металлической эпохой города, построенного на основах динамического закона, <на> скоростях.
С моей точки зрения, наша эпоха — эпоха динамическая, эпоха скорости. Все меньше и меньше приходится говорить о художествах, все больше и больше о динамике, о технике. Получаешь впечатление, что художественное начало кончилось, и уже мы уехали далеко от того времени и места, в котором огромное значение занимало Искусство.
Сейчас этого места нет, есть движение, есть поиски Искусства, какого-такого — пролетарского, классового или внеклассового — еще точно не установлено, но все поиски остаются тщетны.
Архитектура остается все та же, все тот же базис колоннообразный, архитект<орами> все тот же храм Афродиты переименовывается в храм Софии, а храм Софии в «Дворец труда».
Архитектуру хотят построить на прежнем основании художественного начала, живописцы хотят построить холст на эстетизированных портретах, действительности рожу хотят все обра<ти>ть в розу и т. д.
Моя точка зрения другая. Я, во-первых, заметил, что никогда общество в своей среде не замечает того, что другое общество могло бы заметить, если оы было возможно прочесть мне другой доклад о прибавочном элементе живописи, тогда бы более обширно рассказал о пределах и границах разных направлений Искусства, и выяснилось бы то положение, что футуризм есть именно Искусство заводов, что футурист рожден движением и <техническим> элементом, заводом машин, <выяснилось бы,> как все это родило новый класс — пролетариат. Футурист — это тот же рабочий, работающий на<д> организацией и учетом энергии, скорости, динамики. Вот основы металлической культуры.
Так же ясно мне кажется, что Сезаннизм и Барбизонизм, Импрессионизм есть крестьянское Искусство, Искусство провинции, разрыхленных обрывов полей и зеленых деревьев, мягкотелое ржаное обстоятельство. Там кажется чудовищным появление аэроплана, автомобиля, железа, проволоки, стали, мотора.
Это Искусство города.
За Футуризмом появился Супрематиза, который никак не может обосновывать свое строение на базисе художественного начала, но подводит под свою стройку базис динамический и называет свои строения динамопланными от слова «план», «аэроплан».
Над этой работой я работал с 1913 года и целым рядом работ как теоретических, так и реальных построений обосновал Супрематические положения.
Таким образом, мы имеем один вывод Супрематизма другой вывод от Кубизма — Конструктивизм, оба эти явления сыграли уже большую роль на Западе. Мы сейчас можем сказать, что представляем из себя сферу влияния этих двух течений. Но благодаря неясности самих причин и законов возникновения множеством художников Нового же Искусства <был> создан как и у нас, так и на Западе эклектизм — полуконструктивные-полусупрематические построения.
Но те, которые знают Супрематизм и Конструктивизм, те не смешают эти два элемента.
Отклик на статью Л. Сабанеева «Современная музыка»*
Николаю Андреевичу Рославцу
Прочитываю журнал «Музкультура» и постепенно усваиваю себе движение мысли о музыке. Больше всего я остановился на статье Л. Сабанеева «Современная Музыка»; для меня эта статья является интересной, поскольку, например, Сабанеев ставит вопрос о «<критерии>61 современности» и ищет метода, определяющего этот критерий, ищет единого метода, общего для всех «пестро составленны<х> групп». Но последнего и не можем отыскать мы, т. е. мы не можем отыскать единого метода для организации единой психики и «какую именно психику надо организовать во всех пестро составленных группах» [Сабанеев]. Точно так же стоит вопрос и в живописном искусстве, в котором движутся те же пестрые группировки с разной психической группировкой. Чтобы разрешить этот вопрос, мы прибегаем к установлению этих группировок во времени, беря за измерение, скажем, наибольший центр динамического движения, например: 1) «выяснение эволюции движения цвета и света в сознании живописца» по отношению к линии, скажем, развития всей динамической техники города; 2) развитие сознания по линии <устремления> отдаленных центров провинции к столице; 3) по степеням изменения окраски явлений, в том числе <в> живописн<ом> холст<е>).
Эта попытка выяснения современности группировок только начата в Институте Художественной Культуры62. От установления во времени каждой группировки можно будет выяснить метод одинакового воздействия на те группировки, которые окажутся у одной линии границы современности. На группировки, отстоящие от этой линии, конечно, метод <воздействия> будет другой, ибо они будут в другом времени и в других обстоятельствах, а следовательно, их психика будет другая. Такие группировки и образуют враждебный фронт, с которым приходится бороться.
Город и провинция — два враждебных лагеря. — Провинция борется с новшеством городского осознавания, она защищает свое сошное, индивидуальное, натуральное хозяйство и противится искусственному массовому хозяйству химико-машинной культуры. С этим приходится считаться постольку, поскольку в этом и усматривается отсталость, или запоздалое состояние, как причина, мешающая установлению едино-методического закона, к чему и приходит товарищ Сабанеев. Таких запоздалых <состояний> большое количество, это вполне естественно, ибо мы еще не дошли до того времени, чтобы все имели автомобили, радио, аэропланы — одни ездят — другие пешком ходят. Распыление энергии неправильное, кому десять лошадиных сил отпускается, кому ничего. Сабанеев ищет признаки, по которым можно было бы определить современную музыку. Где современность — это чрезвычайно важный вопрос, который поставлен лет семь тому назад и в живописи. Сейчас этот вопрос поставлен у нас в Институте Художественной Культуры, в одном из его отделов, который пытается найти этот признак научным методом, через анализ всех обстоятельств как причины возникновения того или иного явления в искусстве.
Действительно, такого вопроса до сих пор не ставилось в искусстве, ибо все были убеждены в том, что искусство не имеет времени, т. е. не имеет исторического прогресса во времени, что оно вечно современно и что эмоциональное восприятие явлений исторического развития обстоятельств художником находится вне временном прогрессе, и потому оно всегда — Искусство «Вечно Прекрасное», которое не бывает ни новым, ни старым, ибо иначе оно не было бы искусством вечным. Представленное таким образом искусство всех времен и всего временного развития жизни от первобытного человека до наших дней на современной выставке должно казаться прекрасным и потому вечно современным. Получается, что между искусством Хокусая, Рембрандтом, Клодом Моне, Кубизмом и искусством нашего времени нет <дистанции во> времени, они все прекрасны, а следовательно, современны, а потому безвременны и прекрасны, и потому тысячное изменение всех условий жизни и идеологии, смена обстоятельств и взаимоотношений, взрывы Революцией старых основ — все это укладывается в одну и ту же безвременную форму искусства. Таким образом, храм Афродиты с языческой идеологией с успехом приютил и христианскую идеологию, заменив лишь надпись — «Храм Святой Софии» вместо «Храма Афродиты». Очевидно, что с таким же успехом может в нем расположиться и социалистическая идеология, заменив надпись «Храм Святой Софии» надписью «Дворец Труда». Недаром наши просвещенцы и просвещенцы Запада зовут на четырехсотлетнее отступление Искусства вглубь исторического, прошлого времени, чтобы оттуда начать строительство нового Искусства63. А жизнь зовет обратно, вглубь будущего, чтоб на будущей пустыне построить новое бытие. Но в действительности Самсон времени фактически разрушил «вечно прекрасное», которое на самом деле было вечно изменяющееся, вечно динамичное, показав, что динамическая сила мощнее всего прекрасного. Отсюда исходит и причина появления множества «измов», которые и ведут между собой спор о первенстве своей современности.
Одни говорят, что мы современны потому, что мы выражаем идеологию современности, другие — потому что являются выразителями вечно прекрасного чистого искусства, третьи — что мы работаем на производство художественно-утилитарных вещей и современность наша в том, что художник соединился с инженером, а стало быть, и с пролетарием. Четвертые говорят, что искусство совершенно не нужно, нужны нужные вещи необходимости и «Да здравствует Техника». Пятая группировка устанавливает беспредметность, т. е. без-идейность, без-содержательность других идей, и считает, что содержание жизни не может содержать строя беспредметного искусства, так как это два разных полюса — каждый со своим содержанием. Но появление множества «измов» на линии искусства и их временность можно только приветствовать, так как это указывает назад <так!> динамической изменяемости, конечно, если эта изменяемость и не движется к изображению давно прошедших приборов, именно <слв. нрзб.> на четыреста лет назад искать совершенств, оно не будет тогда динамично.
Тов. Сабанеев говорит, что привязать идеологию к музыке еще не значит сделать ее современной, другими словами — вложение нового слово-содержания в музыкальные значки старого не создадут новой музыки, как Храм Афродиты или София не будет новым зодчеством от того, что там будут читать Маркса, Дальше: «Музыка в самой себе никакой идеологии не заключает и заключать не может постольку, поскольку представляется ясным факт, что музыка идей не выражает, не выражает логических построений, а имеет свой музыкальный звуковой мир своих музыкальных идей и свою собственную музыкальную логику», — последним Сабанеев подводит музыку к новому выводному пути. Прежде всего к пятой категории — <категории> беспредметного времени, к такому моменту, в котором из музыкального строя выпадают все предметные явления, содержание которых ничего общего не имеет с содержанием музыкальным. Сабанеев предлагает раз навсегда очистить площадь музыкальную от всех содержаний и всех психофизиологических переживаний бытия иными категориями, оставляя чисто музыкальную идею и логику, т. е. переживание бытия с точки его звукового материала. Это чистый абстрактивизм в музыке — самый верный путь, освобожденный от эклектики, т. е. от переживаний другими категориями бытия вне звукового материала. Такое отношение обществом будет принято за отвлечение, обособленность от всего, скажем, революционного бытия; но мне думается, что таковое освобождение музыки от всех предметов и их содержаний не только не является обособленным от революционного бытия, но, обратно, — является наилучшим строительством, наилучшим музыкальным зодчеством на площадях, завоеванных Революцией. Здесь нужно только различить, что в музыке прежде, чем наступила полная абстракция, нужно будет пройти момент сдвигологии — <зто> реконструктивный момент психического восприятия, сдвигология предметных звуков. В искусстве живописи эта сдвигология оформилась кубизмом, когда предмет стал рассматриваться как живописный материал, <как> предметная сдвигология живописного сознания, как выводящий путь к абстрактной живописной форме, освобождение универсала психики в пользу специфической функции живописной. Общежитие потеряло голову, так как потеряло критерий оценки (сравнения), от него ускользнуло то содержание предметов, которое оно видело в любом звуке и холсте, а содержания музыкального или живописного оно не усвоило как функцию чистую и потому абстрактную. Ему казалось невозможным холст без носа или глаз, ушей, рук. То же в звуке поэзии или звуке музыкального строя невозможно <было существовать> без воображения того же милого личика. Поэтому и стали кричать — назад к потерянному содержанию, долой нахалов, обезобразивших нашу морду кубами, а потом совсем отказавшихся описывать наши лица. Долой абстракционеров-отвлеченцев, посмевших вместо наших конкретных лиц писать квадраты, а потому назад до той границы, где наши лица зацветут цветными колоритами, где наше конкретное мясо опять запахнет потом и ароматом живописной косметики и возбудит чувственность эмоциональных тайн переживаний.
Вот мне кажется, насколько я понял Сабанеева, чего он хочет и не хочет. Сабанеев не хочет больше, чтобы музыка была орудием переноски грузов, и не хочет, чтоб другие содержания-идеологии были кирпичами музыкального строения, так как это кирпичи не звукового материала. Он хочет, чтобы музыка строи-па свое зодчество из специально вырастающих и изготовляющихся музыкальных материалов, чтобы здание музыкальное звучало с основания до конца в чистой музыкальной звучности, и пускай все остальное, что имеет уши, слышит это музыкально звучание; <он> хочет освободить музыку от эклектизма по времени разновидных идеологий и материалов музыкальных и построить здание из материалов современных и современной техники.
Дальше Сабанеев пишет, что «никакая наисовременнейшая идеология, если она не переработалась в самой звуковой стихии и не переорганизовала по новому звуковой мир, не может считаться порождающей современную музыку»64. Вот это заключение мне не понятно. Мне кажется, что никакая «наисовременнейшая идеология», раз она не музыкальная, не может переработать материал в музыкальный строй, ибо у каждого искусства есть свои собственные функции. Поэтому все возникающие от наисовременнейшей идеологии обстоятельства могут служить материалом для музыкальной идеологии, которая их обратит в музыкальный строй, но это не значит, что этот музыкальный строй отобразил взятое. Форма и содержание могут стать неузнаваемы<ми> в музыкальном строе, как глина, выразившаяся в <форму> горш<ка>. «Наисовершеннейшая <так! наисовременнейшая?> идеология», сточки зрения Сабанеева, только тогда может породить современную музыку, если переработает в самой звуковой стихии звуковой материал, переорганизует его по-новому, но тогда такая идеология и станет музыкальной. Но я думаю, что и в этом случае таковой идеологии придется только соорганизовать звуковой материал, но соорганизовать этот материал в музыкальную форму зодчества все же придется музыкальной идеологии.
Дальше Сабанеев продолжает настаивать, что «само собой разумеется, что поскольку эмоциональная плоскость обусловлена идеологией, постольку и современная музыка является в полной зависимости от настроений и идей современности и от того круга, где музыка эта находится», и потому «мы не можем говорить об абстрактной „единой“, современной музыке». Отсюда я вижу, что последнее противоречит первому положению, где современная музыка зависит от своей идеологии, в последнем же музыкальная идеология зависит от того или иного настроения идей, которые воздействуют на музыкальный мозг индивида, который и образует сначала музыкальный материал, а после музыку. Мне кажется, что и во втором случае остается одно и то же положение, что музыкальное строение зависит от музыкальной идеологии, а все остальные идеологии попросту являются бытием, воздействующим на музыкальные центры восприятия, не являясь содержанием, а материалом последней. Произведения этих двух встречных энергий будут оформлением конфликта.
Что же касается «абстрактной единой музыки», то, конечно, нельзя <так> говорить, если признать все множество центров с известной степенью музыкальной динамики, и можно <так> говорить, если через все центры динамических сил проходит одна проволока, по которой проходит ток высшего центра динамической центрифуги, тогда свет или звук проходит через все центры и образует единое освещение.
Конечно, современных-музык-много <так!>, как много современной живописи. Этого «много» зависит от тех обстоятельств, в которые попадают живописные и музыкальные индивиды, которые и порождают направления течения, которые во враждебном состоянии находятся между собой из-за своего современного первенства. Таковое положение есть и в живописном искусстве. Конечно, если базироваться на вкусе, тогда нельзя говорить о<б> единой музыке или живописи, ибо «на вкус и цвет товарища нет», но если говорить об организации психики, то, конечно, через вкусовые ощущения мы не сможем организовать единую психику потому, что психический мир состоит не только из вкусовых ощущений, но слуховых, зрительных и т. д. Но все эти соображения не устраивают музыкальную современность; выявляют музыкальную современность только тогда, когда «новые эмоциональные или идеологические сдвиги достигли самого звукового материала». Дело только в том, что этот звуковой материал будет зависеть от того или иного динамического центра; так, наприм<ер>, брошенный музыкальный материал деревни или уездного города в центрифугу столицы, динамичность вращения которой является во сто раз сильнее, изменяется по своему звуку, строю, ритму, фактуре, форме. Если переложить на живопись, то живописный материал из своей окрашенной силы станет белым, фактура его гладкой, сильно уплотненной металлообразной плотности и упругости; таким образом, один и тот же материал в пути развивающейся энергии меняет свою реальность. Поэтому, чтобы определить современность живописную, был применен лет семь тому назад метод изменения живописного зодчества по отношению к самому высшему напряжению динамической центрифуги городов или обстоятельств.
В технике самое современное произведение будет то, что покрывает в наименьшем времени большие расстояния. Это измерение явлений мне кажется самым верным, при этом измерении можно определить все разницы, и различия, и место данного явления, в каком отношении данное произведение находится по отношению, скажем, <к> столиц<е>.
С живописной точки зрения живопись Сезанна целиком по своему содержанию является уездной, сама же живопись имеет свой афелий и перигелий; ближайшей весточкой приближения к городу являются дачные окрестности. Город, как металлобетонная машинная организация, неприемлем, и живописец совершает обратный свой путь. Так что Сезаннизм никоим образом не может быть современным городу; чтобы сделать его современным, необходимо город свести до состояния Экса — до энергии уездгорода, где цветные массивы природы представляют собою разрыхленную массу.
Что же касается футуризма, то он целиком принадлежит большому индустриальному моторо-машинному городу. Отсюда футуризм организовал музыку шумов, шумов города — деревня не имеет для футуризма музыкального материала. Город для футуризма и представляет собою ту музыкальную динамическую звуковую массу, которую он и собирается превратить в зодчество музыкальной динамики. Не скрывается ли эта же мысль под словами Сабанеева, который говорит, что «современная музыка это та, которая в настоящий момент выражает наиболее технический прогресс в звуковом „отражении“». Но, конечно, полсловом «отражение» нужно понимать строй музыкальный, вне изображения движущихся предметно, творящих шум. Здесь выражаются только напряжение энергии. Ясно и бесспорно и то, что без технического изменения никак и никогда не будет современной музыки — раз изменяется напряжение, следовательно, и техническая сторона должна соответствовать этому напряжению.
В искусстве живописном и произошла смена всех технических средств, как только одна часть живописцев перешла в новую динамическую среду. В этом случае оказалось, что <и> техника, <и> средства прошлого стали никуда не годными. Мы очутились лицом к лицу с совершенно новым обстоятельством, по отношению к которому нужно все заново выработать — и технику, и опыт. Может быть, в музыке те же смычки и скрипки так же отпадут, как палитра и кисти в новом искусстве. Почему выпала из рук живописца палитра с цветными материалами — потому что новое обстоятельство достигает такой динамической силы вращения, где цвет обращается в бесцветие, как красное каление железа переходит в белое. Наступила новая техника живописи.
Дальше тов. Сабанеев устанавливает в музыке как раз то, что и в живописи устанавливается, а именно, что все живописные изобразительные стремления выписать современное революционное содержание не являются еще достаточным <и>чтобы <их> признать современным<и>, потому что никогда с такою ясностью не определялось значение этой выписи или записи, как сегодня <определяется> ее агитзначение, что это только политический материал, но не живописный, потому что если бы этот материал был бы обращен в живописный, то исчезла бы политическая правда. Но это непонятно современной критике, которая стремится исправить искусство живописи, тоже и музыку, в сторону агита, преграждая всякую работу над созданием форм современных. Ясно, что Нового Эрмитажа для пролетариата или внеклассового общества будущего не нужно будет, некого будет агитировать и призывать в бой. Но наша современность стремится именно создать этот новый Эрмитаж созданием «Музея Революции» и всячески отсылает молодых художников к праотцам, чтобы они научились у них мастерству для того, чтобы в таких же формах выписали каждого вождя и наваяли бы его фигуру.
Вот почему нужно очистить все от «накипи Нового Искусства», ибо Новое Искусство не выражает подлинности, не дает подлинного, политической правды — оно беспредметно.
Сабанеев: «Итак — современная музыка есть музыка, претворенная духом нашего дня». Мне кажется, что это неверно, здесь оказывается предпочтение «духу» нашего дня, этим самым Сабанеев как бы сразу все то, что он восстанавливал, свалил вновь в пасть современному «духу», который и претворил всю модель, построенную Сабанеевым — его модель мертва, если современный дух не одухотворит ее. Все, таким образом, зависит от этого «духа». Мне кажется, что к этому нужно сделать поправку, что и «я», как член коллектива, <не только> для того стал членом коллектива, чтобы «дух» бытия меня действительно не претворил или претворил, но и <со>стою в объединенном коллективе для того, чтобы не только быть изменяемым духом бытия, но чтобы и его изменить, и, находясь в постоянной борьбе с ним, я устанавливаю только свои отношения между собою и им, для чего я и развиваю политический разум как средство борьбы за отношения. Так что Современная Музыка есть та музыка, которая в своих противопоставлениях с духом сегодняшнего дня сумеет установить свою форму, потому что эта форма и будет фактом музыкального завоевания.
Сабанеев: «Последние усовершенствования в области музыкальной техники и музыкального языка — организующего начала — вот что нас интересует»; «мы интересуемся этими усовершенствованиями, как инженер интересуется последними изобретениями в своей сфере, чтобы их утилизировать», «музыка — технический метод, а не сама сущность, — и как таковой она способна быть использованной для любой задачи»65.
Отсюда видно, что Сабанеев не прочь усмотреть в музыке вещь, которая может быть использована любой задачей, а в проведении аналогии с инженером <видно стремление> признать музыку утилитарной, т. е. обслуживающей, вещью. Поэтому музыка — только технический метод, а не сама сущность, весь ее технический аппарат <нужен> для обслуживания другой идеологии, т. е. <здесь>уже <нет> не метода, а сущности, здесь как бы напрашивается вопрос о прикладной музыке к сущности вещей. Это все противоречит первой половине статьи, где, как мне кажется, запрещается музыкальная идеология, в которой оформляется сущность музыкальная во всем своем здании как нечто целое, самостоятельное законченное целое в строю современности всего нового фронта, всех идеологий современных нам революционных движений, или что устанавливаемая Сабанеевым Музыкальная Современность есть та музыка которая устанавливается Новым Музыкальным зодчеством на завоеванной площади революцией.
Дальше оказывается, что «идея современной музыки», а следовательно и идеология музыки, заключается в том, чтобы композитор современный отказался от мотыги и сохи. Мне кажется, что последнее есть средства, которые годны или не годны для поднятия и построения современной идеологии музыки. Конечно, чтобы поднять постройку современной музыки, нужны и новые средства и аннулирование кустарничества, которым объявляет войну Сабанеев, т<ак> к<ак> видит Современную музыку как музыку тяжелой индустрии.
С моей точки зрения, Новое Искусство отличается от старого тем, что оно больше не вводит в обман тем, что в холст не вводит предметов, сбивающих зрителя с толку, которые вместо живописи рассматривают предметы как в антикварном магазине, которые <т. е. предметы> никогда даже в старом искусстве живописи не играли роли предметов, ибо были только живописным материалом, а общество по неведению считало, что вся задача искусства именно и заключается в передаче подлинности предмета. Конечно, были и такие живописцы, которые списывали предмет, иллюстрировали события, но это делалось постольку, поскольку это нужно агиту. Новое искусство пришло к новому пониманию того, что живопись, а должно и музыка и поэзия, во всех явлениях видит только тот или иной материал, из которого должно выстроить ту или другую форму здания; и, конечно, этот материал перерабатывается музыкальной химией, ее условиями, подобно каолину (глине), переработанному в фарфоровую чашку. Таким образом, в самом явлении ценностью для живописца, а должно и других искусств, не является само явление (предмет), как только живописное его содержание — т. е. материал. Отсюда новое искусство и явилось для общества как как абстрактное, отвлеченное, беспредметное и даже показалось фальсификатом <потому>, что потеряло образ предмета, стало без-образным, беспредметным материовидом изменяющегося материала (метерии); абстрактность и есть отличительный признак нового искусства.
Ценность вещей искусства не зависит от <их> обывательской конкретности, это можно заключить хотя бы из того, что общество с великим уважением относится к произведениям прошлого времени, а ведь всякая вещь или произведение, написанное в в историческом прошлом, не является конкретным для нашей современности. Собрание икон иконостасов для коммунистического сознания никогда, может быть, не было конкретным произведением, но, однако, какая-то ценность в <иконе> охраняется коммунистами. Конечно можно ответить мне, что она охраняется как нелепость человеческого изобретения, но это будет неверно, потому что в иконе есть еще и художественно-живописная сторона.
Итак, новое искусство в своей абстрактности только и может построить то или другое строение в своей чистоте, удаляясь все дальше и дальше от утилитаризационной примеси других идеологий — и все же такая абстрактность не будет отвлечена от всего современного строения нашего дня.
7 н<оября 19>24<г.>
К. Малевич
Область искусства*
Область Искусства еще до сих пор не имеет того научного оформления, как имеют все другие явления. Мног<о> еще неизвестн<ых>, не доиследован<ных> чистою наукою причин тех или иных явлений, но все же наука пытается проникнуть в виды явлений и узнать их причины. Область Искусства все до сих пор остается вне сферы научных исследований, вне устремлений точных определений причин, вне хирургических операций над явлениями того или иного вида искусства. Оно укрывается под знаком, на котором написано: «Искусство вне науки, оно вдохновение, которое нельзя ни словом, ни пером передать, оно чистая „интуиция“, чистое зачатие в художнике, которое неизвестно откуда исходит и что оплодотворяет художника». У художника есть только три момента: 1) вдохновение, 2) настроение, 3) творчество — что им руководят. Каждому отсюда критику известно, что руководит им вдохновение, настроение, без этого нет творчества. Но к этому всему нужно, оказывается, иметь «вкус» и чувствовать красоту, вне этого нет художника.
Его проявления вне контроля разума или науки, его физический организм как бы находится вне всяких воздействий и причин его психики — сознание как бы не существует, так все само по себе появляется в нем и проявляется.
Критика только знала два дела, восторгаться либо ругаться, основывая свою критическую мысль на «нравится» и «не нравится», наличном субъективном выводе, чисто вкусовом явлении.
Критику поражают размещение живописных пятен, симметрия, асимметрия, <иллю>минационная сторона, тождество, эффекты, протокол иногда.
Но критика сама по себе есть уже мысль, а мысль уже может быть из анализа разума, иначе она не критика, она должна разобрать — но что такое это вдохнов<ение>, настроен<ие>, душа — причину она должна знать и объекта и субъекта, она должна найти правильные соотношения этих двух друг друга преодолевающих явлений, а следовательно, должна перейти на научно-формально<е> или теоретическое обоснование явлений и построить их на чистом научно-хирургическом базисе, отвергнув весь базис «нравится — не нравится»; подойдя к этой форме, критика перестает быть критикой, она становится наукою.
До сих пор этой науки Искусства не было, если и было что, то возникало в областях научных, но непосредственно ученых в этой области Искусства не было, но элементы научно<го> характера в отношениях к явлениям, к натуре были, и были они у самих живописцев, но не у критики.
До сих пор не было смелости попытаться к какой-либо отрасли Искусства подойти научно, произвести исследование одного из видов Искусства, перенести Искусство в научно-хирургическую точку, обратить художника в пациента, которого нужно обследовать по линии физико-психологической, по линии его поведения, по линии выяснения этого поведения, по линии воздействия на него других явлений. Все живописные произведения, картины, гармонии перенести в обыкновенные явления как материалы исследования, как форм<у> того или иного поведения художника по линии выяснения отношений этнографических и климатических условий, по линии цветовых окрашиваний.
Исследовать все течения, перенести их в область живописной медицины и бактериологии живописной, подвергнуть всё учету, анализу и оформить выводом вне всех «нравится и не нравится», вкуса и т. д.
Эти все потребности сами собой стали на очередь в области Искусства и совершенно естественным органическим путем дошли в нашей современности <до осознания>, что нужно сейчас оформить в научно-исследовательский институт, оборудуя его необходимыми лабораториями. Таковое оформление выразилось в <создании> Инсти<тута> Худ<ожественной> культуры, целью которого и будет создание научного оформления Искусства и обращение этого явления со всеми его видами Культуры в научные предметы, которые обратились бы в такие же научные предметы, как и все другие области обращены в научные предметы.
Один из видных критиков импрессионизма и неоимпрессионизма пишет: «В принципе верно, что их прием работы более точен, но он низводит картину до теоремы, исключая то, что составляет ценность и прелесть произведений искусства, т. е. именно прихоть, фантазию, непосредственность личного вдохновения»66.
Что же можно анализировать, если всё в художнике фантазии, вдохновение, у каждого своя особенная болезнь, которая есть фантастика, которая находится даже не в разуме и не в мозге, а где-то в душе, в сердце, не поддающ<их>ся никакому теоретическому учету разума. В этих всех соображениях критики и убежденного в этом и самого художника происходит недомысел, ибо говорится про чувства, а это уже и есть нечто в физическом организме, что может чувствовать нечто приходящее извне; то есть, следовательно, известные физические условия или обстоятельства, которые воздействуют на чувства, попросту говоря, нервную систему, и вызывают определенную реакцию в мозгу, форму которой художник и передает на холст. Эта-то вызванная реакцией деятельность и будет поведением субъекта.
Следовательно, мы имеем перед собою выраженное поведение. Критика называет это фантазией, т. е. вымыслом, явившимся сам<им> по себе, без всякого вмешательства извне. Но как же она отличает фантазию от нефантазии Из слов критика Моклера видно, что фантазия прекращается там, где наступает теорема; у других критиков фантастическое там, где отсутствует истина натуры.
Натура исповедима, фантазия неисповедима, ее можно переживать, вдохновляться, и только, нет в ней того критерия, по которому можно было соотнести с натурою и проверить е<е>, и критике приходится всегда говорить: «удивительная прелесть», «вечная красота», «одна красота», «превосходно», «удивительный полет фантазии», «всегда прекрасно», «красивый» или «ужасная вещь, одно безобразие, мерзость и запустение, идиотический бред умалишенных». При этом определении критерий для критика утерян, как звук для пчелы, критерий у него в прошлом, в глубокой провинции времени, и по этому <критерию> он соразмеряет и восторгается.
Сейчас мы приходим к более научному пути, для нас причины и поведения — простые явления, которые можно подвергнуть научному препарированию, этнологии живопис<ных> явлений, диагностик<е> о состоянии индивида и влиянии на него живописных явлений.
«После великой борьбы коммунистической партии…»*
После великой борьбы Коммунистической партии с противниками из-за нового экономического и политического условия жизни человека, через огромные жертвы Коммунистическая партия приходит ко времени, когда нужно приступить к строительству. Под строительством я понимаю не только хозяйственную стройку производством но и всего вообще человеческого сознания, строительство нового человека, вышедшего на новый закон фундамента. Таковой человек должен строиться, но как и по какому типу и из каких материалов — вот нужно решить скорее этот вопрос, и чем скорее мы решим, тем скорее можно приступить к его строительству.
Рассмотрим теперь ход Революции, как она двигалась, и мы увидим, что сила революции двигалась через разные материальные средства. Этими материальными средствами были группы или политические партии, которые предлагали и стремились с рекомендуемыми ими материалами выстроить человеку условия жизни и тем самым построить его сознание. История Революции показывает нам, как политические Революционные группы или партии, покончив с монархией, вступили в бой между собою, и несколько Революционных партий бились между собою, и таким образом наступила Революция революций, или Социальная революция.
Все попытки соглашений никакого результата не могли дать, и война продолжалась, пока наконец Коммунистическая партия не одержала победу. И только теперь она может проводить в чистоте то строительство, которое положено в ее идее. Отсюда начинается и строительство человека. Самой главной стройкой — это есть привести сознание <к осознанию> политическо<го> и экономическо<го> совершенств<а> Коммунистической идеи, чтобы он строго разбирался в этих вопросах и знал преимущество <этой> идеи перед всеми другими. Но это половина того, важно совершенное испарение <искоренение?> старого политического экономического права человека и замена сознания его новым, Коммунистическим сознанием. Но его строительство исключительно в политич<ес-ком> вопросе оказалось неполным, понадобилось еще другое состояние, это состояние Искусства, его жизнь должна быть заполнена пристройкой художеств.
И вот, затронув этот вопрос, мы обнаружили тождество движения Революции политической и Революции в Искусствах, и чем больше мы будем присматриваться <к последней>, тем <больше> увидим все то, что творилось в политической Революции. Во-первых, мы узнали, что Искусство уже давно, еще в Буржуазно<е> Монархическое время, делилось на два лагеря, правого и левого <искусства>. Под правым понимался академизм, понятное, ясное и четкое изображение. Под вторым — все то, что не <по>ходило на эту ясность, четкость и понятность. Но и в той Монархической жизни народ понимал только то, что есть Монархизм ясный и понятный и опасный для человечества; было два тоже деления жизни того человека. Но жизнь шла, и сегодня через Революцию обнаружено, что Социализм вовсе не есть одно целое, а что он в свою очередь делится на множество партий, которые ведут отчаянную борьбу между собой. Таковые партии оказались <и> во второй половине жизни человека, <половине> Искусства, которые также ведут борьбу между собой, ибо им также не все равно, какое Искусство будет установлено в современной жизни. В Искусстве революция идет уже 12 лет, и еще не овладела ни одна группа политического Искусства современной позицией, но сейчас, когда Революцией политической разорены все заборы, то революционное Искусство имеет возможность всюду заходить и пробуждать идею нового Искусства, но это пробуждение идет точно так же, как и политической Революции, на баррикадах с академиками, т. е. правым крылом. Конечно, теперь этот момент обостряется по мере <того,> когда политическая Коммунистическая партия как Государство будет примыкать или к одной, или <к> другой стороне. Но Государство заявляет, что оно не хочет сделать ни одну политич<ескую> группу в Искусстве государственной; следовательно, оно должно выйти логически из этого основания, предоставив всем партиям в Искусстве право свободного проявления их работ, и брать все эти разницы для себя, или каждая разница будет одной гранью Государственного тела.
Кажется, это ясно, но очевидно на этот принцип нельзя положиться, ибо есть наивное с его <Государства> стороны возражение, а именно, что Искусство должно быть понятно, и потому <оно> делает ссылки, что Рубенс, Рублев, Рафаэль или Сикстинская мадонна, Иверская Божья матерь, Саския с поднятой юбкой67 — все это понятно народу, но вряд ли это верно, ибо что значит понимать
Но это же Государство говорит, что Иверская, Сикстинская — предрассудок, от которого нужно отказаться народу, а ведь этот предрассудок и был понятен народу, этот предрассудок скрывается во всем призрачном академизме, и мы стремимся избавиться от этого предрассудка, ибо считаем, что не в изобразительности понимание ясное, а <в> живом осязательном миростроении. Создание красивой художественной жизни пролетариату, через академизм понятой, — всё равно что до сих пор ждут крестьяне и рабочие от ясной, понятной Иверской матери — небесного художественного отдыха. Но мы стоим на том, что отдых должен быть здесь, в самом действии человека, и для это<го> труд нужно сделать отдыхом, чтобы всякая вещь работы трудящего<ся> была бы его проявлением.
Как это сделать — есть ответы, они лежат в том, чтобы идею распределить в сознании народа, и тогда труд исчезнет, наступит радость работы. Академическое искусство, его театр, литература, поэзия — тот же храм призраков. Нам скажут, что мы утопия, мы заоблачность, мы фантазия несбыточных идей, но, товарищи Коммунисты, не повторяйте слов своих противников, не применяйте их к нам, вам тоже говорили это, но вы делаете свое дело в надежде; так же и мы идем и выйдем.
Итак, чего мы хотим Мы хотим «ниспровержения старого Мира Искусств и утверждения нового». Каково же наше Искусство Искусство заключается в том, чтобы сделать форму архитектурного сооружения новой по всему закону экономической поступательности, нового плана сети движения энергийных центров на земле и пространстве. И все наши работы, во-первых, не картины, а опытные поступи нового выявления. Мы против того, чтобы красоты засыпанны<х> Революционным Везувием помоек <…> были <бы> восстановлены <на> наших площадях. Мы думаем, что Революция не Христос, воскресивший Лазаря, — нет, трупы прошлого не должны восстать, и ВЫ, товарищи Коммунисты, убили старый мир подобно Везувию. Живое строительство — вот наша идея, ибо только формы нового смогут изменить сознание человека. Ни Иверская Мадонна, ни Сикстинская никогда не даст нового сознания, ни Рембрандт, ни Рубенс не даст ничего, кроме обнаженного мяса, призрака похоти, окутанного живописным Искусством. Но мы не хотим, чтобы через материал глядели эти призраки.
Итак, выход Государства один — либо признать право за всеми Революционны<ми> груп<пами> Искусства, либо закрыть, изгнать на остров далекого океана всё левое и оставить себе ясный, четкий, понятный академизм.
Проекты оформления премьеры фильма «1905 год» С. Эйзенштейна*
Весь зрительный зал декорирован цветными плоскостями, которые освещаются по очереди цветными лучами электричества.
1. Вариация: при погасших лучах зрители входят в театр и садятся по своим местам, находя свое место по №, который освещается маленькой лампочкой, зал напоминает собою звездную ночь. После того, когда все сядут, постепенно увеличивая силу цвета…68.
[{План 1905 г.}]
1) <7 строк густо вымараны> т. е. современности.
2) Перед открытием экрана ораторы произносят [речи <2 слв. нрзб.>, выражают] предположения на будущее.
После окончания экрана <несколько слв. густо вымараны> заканчивают речи.
После разрыва занавеса с изображением <слв. густо вымарано>.
После экрана темнота, и в глубине освещается фигура Нино69 втор<ым> светом густо фиолетовым; доведя его до полного света, после чего наступает разрыв завесы и <два слв. густо вымараны> {пантоми<ма>} и говор только <тогда> начинается на кафедрах. Или выход [всех {фильмо<вщиков>}] под освещение, и занаве<с> опускает<ся>. Конец.
Занавес с [кремлевским <слв. густо вымарано>], посреди занавеса светящие<ся> серп и молот. По бокам трибуны светящиеся.
Или после разрыва завес<ы> построи<ть> современность, представи<ть> всю работу, весь Госаппарат за работой.
Правительс<тво> как современность может быть бутафори<ей>.
Художественно-научный фильм «Живопись и проблемы архитектурного приближения новой классической архитектурной системы»*
Девятнадцатый век знаменует собой разноликость видов Искусства. С живописного импрессионизма начинается, собственно говоря, быстрая смена точек зрения на Искусство в художественном мире, благодаря чему конец <…> девятнадцатого и начало двадцатого века изобилуют огромным количеством измов, т. е. разными течениями и направлениями в живописном Искусстве.
Живописное Искусство одно из видов Искусства, которое наибольше всех <в>стало на путь деформации всех установленных точек зрения. С половины девятнадцатого века до начала двадцатого живописцы проделали глубокие разведки по существу дела, в силу чего возникли течения и направления. Таким образом, мы имеем сейчас около 15-ти измов, из которых наиглавнейшую роль должен занять кубизм. В истории архитектурной проблемы с кубизма в одной из его стадий развития мы можем считать, что новая архитектурная проблема проистекает. Эта стадия мною определяется 4-й, т. е. тот момент, когда художник-живописец приходит к построению своей живописной концепции в пространстве, в которой он устанавливает разнообразные материалы, связывает их, конструирует. Конечно, это были чистые абстрактные подборы материалов в их живописном отношении и ощущении. Возможно, не имеющ<ими> в виду ту возможность, которую выдвинули люди с архитектурным ощущением.
Показать рельеф Пикассо.
По этой линии мы видим только зародыши пространственного строения материалов, которые в дальнейшем переносятся художниками на утилитарный путь и становятся впоследствии конструктивным Искусством, сначала абстрактным, а потом конкретным, поставившим себе в цель и сообразность чисто утилитарную работу, вытекающую из потребности дня.
Показать конструктивистические здания.
Дальше идет новое направление, которое я называю Супрематизмом. Сначала это направление стоит на живописной линии (цветопись); двухмерное выражение ощущений потом переходит в трехмерное объемное выражение тех же ощущений.
Супрематическое направление делится на две стадии, двухмерно<го> и трехмерного выражения (плоскость и объем); в последней стадии, объемной, он<о> создает новый элемент, в силу чего создает<ся> и предархитектурное отношение этих элементов, т. е. архитектоника.
1. Показать развитие супрематич<еской> клетки квадрата, плоскост<ь> разр<ешена> по ощущения<м>.
2. <Показать> архитектонику как проблем<у>.
3. <Показать> архитектуру в жизни.
№ 3. Круг занимает свое место в известном пространстве, черный круг становится сдвинутым с центра, зеленый продвигается к краю границ пространства и белый вверху с ощущением динамическим.
№ 4. Изменение вида круга {и} окрашивание на черный и белый и красный черный.
<№>5. Распадение Супр<ематического> квадрата на две белые и две черные клетки.
В квадрате в двух углах начинается посветление до белого, черные два угла остаются в неизменности, создают новую форму квадратного отношения.
6. Форма № 5 делает перемещение, верхний квадрат черный превращается в белый, а белый в черный и <они> образуют новый супрематический элемент, который в следующих изменениях окрашивается в черный и красный цвет и белый <и> красный.
№ 7. Форма № 6 продолжает развиваться и образует новую форму, т. е. опрокид<ыва>ется из вертикального положения в горизонтальное положение, после чего черная плоскость сдвигается вперед. Дальше двигаясь, черная становится самостоятельными элементами, которые и являются основными творящими целую систему отношений.
Форма элем<ента> № 6, элемент В образует самостоятель<ный> элемент.
Элементы В Супр<ематические> прямые начинают образовывать следующую основную форму крестовидного № 8
Формы крестовижные начинают развиваться в обстоятельствах динамических
Форма № 9
В данном случае развития крестовидного строения происходит развитие, удлинение элемента В и элемента А красного <, оба> утончились книзу; нижняя конечность обоих, чер<ного> и красного, уже, нежели верхняя.
Элементы А изменяются в своих толщинах, удлиняются и потом распадаются на отдельные членения или же остаются удлиненными и в крестовидных отношениях принимают два положения диагонального устремления.
№ 10 форма.
Видим, что элемент А собирается в квадрат, две последующие из колонии образуют крестовидную <форму>, в своем вращении образуют круг и составляют новую фигуру.
№ 11 представляет собой вид колонии супревидны<х> элемент<ов>
<№> 12. Мы видим развитие элемента В и {эл<емента>} А, супрематическая прямая <развивается> в объемы.
<№> 13. Форма 12 развивается по принципу как и плоскость, т. есть происходит распадение и спадение элемента; спадающие движения производят куб и близкие к нему элементы, распадение производит удлиненные с их разномасштабными делениями
<№> 14. Форма 13 в своем движении образует архитектонический фрагмент.
<№> 15. Форма 13, т. е. фрагменты, образуют архитектонический вид (систему).
<№> 16. Формы 15 дают проблему Новой архитектуры.