Есть у меня и строки, состоящие только из двоеточия.
Это — «не-мое» молчание.
«Тишина самого Мира» (по возможности, «абсолютная»).
Хижина, лачуга — грандиознее небоскребов.
Здесь — окрик: «Противопоставление цивилизации культуре».
Я — только констатирую.
(Что ж… и «ответный выпад»: цивилизации — это лишь отдельные периоды единой Культуры… — да, «с Сотворения Мира».)
И — беспрерывно бродит Нерваль. Говорение — шагов, мелькание фигуры, — тень, говорение рваной одежды — в вихре.
Последняя «поэма» — из «самого себя».
Все больше становится мелких вещей. И все больше — мелких слов.
Болтливость вещей. Болтливость поэзии.
Безвыходно.
К одному знаменитому старцу пришел другой, не менее знаменитый.
Виделись — впервые. Начался разговор. Внезапно, запел во дворе петух.
— А что, отец, у вас есть петухи? — поинтересовался гость.
— Есть. А тебе-то какое дело до этого? — ответил хозяин и прекратил разговор.
Кому трудно говорить? — тому, которого — ждут. (Аудитория и поэт.)
Неудавшийся монах. Все «пред-страсти» (так и не утихшие — до вхожденья в молчание) — «у мира на виду», это и есть — «творчество». Не дойдя — до желаемого «очищения», и все — бессознательно.
Передвигающееся Зеркало. Стихотворный Бедеккер.
А это — Вагнер. «Поистине, величие поэта скорее всего открывается там, где он молчит, чтобы невысказанное само высказалось в молчании».
Это налево от деревни, сперва дорога — немного в гору, через две версты — уже не «сельское», «ничье», — поле: «само по себе». Рытвины, кочки, застарелые травы. Но… — нельзя мне — здесь — к этому прикоснуться (с «прозаической необязательностью», я лишь «испачкаю» для себя это место и не уловлю уже его — в «стихотвотворение»), оставляю…………. (шуршащее его пребывание).
Мощно молчит — Бетховен.
Оговариваемся: прекрасного многоговорения (есть ведь такое… — есть и «волшебная болтливость» великих произведений) здесь не касаемся. Это — совсем другое искусство (не исследованное специально, — в отличие от риторики).
Лица-поля и поля-лица.
И только один пример прекрасного «многоговорения». Романы Достоевского, когда мы вспоминаем их «отвлеченно», слышны, как бессловесная музыка боли (притом, каждый — по-своему, очень «определенно»).
Возможно, есть здесь — и музыка Молчания.
Не хочется подробно говорить о том, что есть и «неслышные» произведения больших писателей (а-музыкальны… похоже, что также — а-поэтичны).
Есть и «просто мыслительная» ангажированность, искушаемость — рассужденчеством. И возникает: актуальность молчания.
быть
может
как у монаха — обманчива
ты — пустота? ты как будто омытая словно — сосуд… в ожидание верю ныне смиренно: вот-вот
как благодать во молящегося
(долго без слов)
тихо войдет
стихотворение
— …Amen
Композиторы, говоря, рисуют руками в воздухе (видят — слышанием). В «компании» музыканты остроумнее поэтов (последние плохо шутят, словно выплывают из некой словесной аморфности). Краснобай-художник опасен (не то что поэт, тот и так — «трепач»).
Гельдерлин в последних стихах: «Я многое еще мог бы сказать». Лучше уж — так. Молчащие места (словно — в античной трагедии).
Странно, в юности мы более лаконичны. Как будто первопроявленные, свеже-весомые наши боли говорят — собою, «анатомической» выкладкой (с исключением рассуждений «по поводу»).
Эти стены и своды — пелись, их — ввысь — распластывало — пение духа (пронизывая и «математику»), — «в современности» бродим — с этим странным «звучанием», словно укрывая его — плащами (толпы — таких людей), какие мы — «не простые»; грусть, вечер; город.
В церковном хоре один из певчих вошел в раж. Отец Т. схватил его за чуб и стал трясти: «Ишь, заливается! Замолчи, — не в тебе — дело!»
Пожалуй, и мы — иногда — слишком «заливаемся» очень уж «нашими» акафистами.
Столб — полевой — дорожный. В нем — «весь мир». Земля-и-Небо, зимы, осени, весны. Все плачи и говоры — ветра. «Поэма» — там, в ночи, — среди поля.
В искусстве любое «post» — многоговорение.
Лагерные стихи поэта В.М. В них — забота о близких (и, шире, — о далеком малом народе) — без «разбирательства» с насильниками. Может быть, действительно, лучше так? «По-крестьянски». Реакция на беду: не «голосить» слишком, лучше — затопить печь, накормить детей.
Чем проклинать этот мир и людей, лучше — молчать.
И мама моя молчит (мне — года четыре): меня — наказывая. Уже — властно (и бессознательно) — воздвигая — будущее свое: отсутствие? — не так ли?.. — (Я — бьюсь, в траве, без нее. Давно.)
Опять — шорохи-и-шуршания. Это — брат мой.
(Во сне приходит один и тот же человек и говорит, что он, брат мой, не умер.)
На шубе его — мельничная пыль. И — иней за окном, на деревьях.
Грубо сколоченный стол. Хлеб, пиво. И — слов не помню.
Лишь — тепло блаженства, — как «ореол».
И написал бы — только одно: «Памяти — Сиянья лица»
«Я в долгу перед вами, багдадские небеса» (да, — Маяковский). Скоро последует — выстрел. И эти небеса оказываются — обрисованными: огромная панорама — Молчания.
И — все же… Великое начиналось — сразу за дверью во двор: Вьюгой-до-Неба, Солнцем-входящим-в-мир-Всем-Миром.
Ты?.. — из тихо-уходящих собак. (Это ведь была — твоя шутка: «Поэты — это говорящие собаки, от других собак они ничем иным не отличаются».)
А до этого — все дальше — в снега. В голое нищенство. Как мало было нужно вещей. Чуть больше — рук. Стихотворение… — все это немногое, все более — без нас — Мир.
Меня стадо подводить «пение слов». Часто вспоминаю одну строку Гюнтера Айха: «Этот красный гвоздь не переживет зимы». Дай Бог, — говорю я себе, — заскрипеть, как ржавое железо, дай — «жесткой» старости, — точности — необходимейших слов.
Лицо
полное — горя.
Горе — там — «в доньях» лица — окружает поля. Исчезают горы, дороги.
В пятна
стираются изгороди. Селения.
Вспыхивают лучи как в тумане.
Лицо
(это «райская» — «моя» — Армения)
полное
горя.
Молчание.
Недоговаривание — страшнее молчания. «Тот ли Ты?» — спрашивает Иоанн. Вместо прямого ответа — намеки.
И — возроди связь: с полем и Солнцем (о, Утреннее — сырое, словно в поту!), с травами и деревьями (о, капли дождевые — в шершавой коре! — легкая дрожь по спине). Неважно, какое будет говорение. Будет — точность — словно диктуемого — Слова.
А все-таки, Ты… — всем нам — Молчал. Запустил — нам — наши слова, — как «автономность».
Тишина и молчанье (в поэзии) — не одно и то же.
Молчание — тишина с «содержанием», — нашим.
Есть ли «другое» молчанье?
«Небытия — нет, Бог не стал бы заниматься такой чепухой», — говорит русский богослов Владимир Лосский.
Это — о «не-нашем» Молчании. «В том числе», и о тишине — с молчаньем — ушедших. Все — естствует.
И — не будем делать предположения — о чем-то «совсем ином».
и — при виде
этого оживления
очень бедного изуродованного деревца
в берлинском скверике
вдруг
начинает работать душа
будто уносится
в Россию
Вдруг показалось, что августовская эта прохлада больше подошла — для прощанья с тобою. (Она, эта прохлада, будто веяла-говорила — тобою-успокоившейся.)
И — спросят: даже об этом — словами? Да, — и молчание, и тишину можно творить: лишь — Словом.
И возникает понятие: «Мастерство — Молчания».
И — будто само Молчание, входя в груду бумаг, Само вычеркивает рассуждения о Себе, стремясь — слившись со мной — стать: Единым, и все более — Абсолютным.
|июль-сентябрь 1992I
Берлин
листки — в ветер праздника(к столетию велимира Хлебникова)
В языке человек начинает участвовать младенческим лепетом. Есть ли это — в поэзии?
Есть, — у Велимира Хлебникова.
В стихотворении «Море», великолепном почти по-пушкински (и «классическом» в том же смысле), вдруг слышим: «Судну ва-ва, море бяка, море сделало бо-бо».
Вспомнив это «бо-бо», я перелистал упомянутое стихотворение. «Детских моментов» там столько, что эта маленькая поэма кажется явно созданной по «инфантильному методу» (приведу еще строки; «Волны скачут а ца-ца!»; «Море, море, но-но-но!»; «Море плачет, море вакает»).
Множество детских междометий (горячих, — будто только что сорвавшихся с еще неподчиняющихся губ ребенка) рассыпано по стихотворениям и поэмам Хлебникова.
В самой серьезной ситуации, Хлебников, в синтаксическом отношении, вдруг выражается с поразительной детской «неправильностью»: «В пеший полк 93-ий Я погиб, как гибнут дети» (этот пример, по другому поводу, приводил в свое время Роман Якобсон). Очертания его образов напоминают иногда прямоту детских рисунков: «А мост царапал ногтем Пехотинца, бегущего в сторону», — это