Я люблю, когда в уединенной комнате, где я свободно могу предаваться думам, висят по стенам портреты, особенно если это портреты отживших. Когда я вхожу в такую комнату, мне кажется, что я не один, и их серьезные лица иногда заставляют меня остановить улыбку, которая готова вырваться на уста от какой-нибудь веселой мысли. Иногда я стою, склоня голову, грусть меня одолевает, тяжелые думы приходят одна за другою и дружно сжимают сердце; вдруг в такую минуту я поднимаю голову, встречаю на их лицах холодную улыбку, и мне становится стыдно своих детских печалей. Так чудно действие этих лиц на душу, то бьющуюся наслаждением, то замирающую от холода!
Случайный с нетерпением ждал Зорина. Сердце билось в левой стороне его груди так шибко, что знаки отличия, кресты и медали, полученные им во время долговременной беспорочной службы военной и статской, отделялись от мундира, сталкивались между собою и производили шум. Чуть зашумит что в другой комнате, он вскакивал, прислушивался, выпрямлялся, обтягивал фрак и приготовленное приветствие готово было слететь с языка его. Обманувшись несколько раз в своих ожиданиях, он наконец стал дожидаться хладнокровнее. Звон ножей и вилок, который заслышал он в начале своего ожидания, начал утихать. «Завтрак кончен, – подумал Случайный, – теперь он, верно, сейчас пожалует».
При этой мысли знаки отличия еще сильнее заплясали на его груди от усиленного биения сердца; душа его сжалась, лицо вытянулось в вопросительный крючок (?), и все приветствия, все красноречивые изъявления благодарности, долженствовавшие последовать в случае совершения его желаний, смешались в голове его или вовсе исчезли. В таком положении застал его Зорин.
Случайный чуть было не заговорил: «Всепокорнейше благодарю вас за милостивое содействие в доставлении желаемого мне места; смею питать себя вожделенною мечтою, что его сиятельство не будет раскаиваться в принятии меня на сие место». Он опомнился на третьем слове этого хитросплетения, понял, какой делает промах, закусил губы и замолчал; наконец он кой-как оправился.
– Осмелюсь напомнить вам о всенижайшей моей просьбе и милостивом желании вашем видеть меня сего числа в сем доме для решительных переговоров о известном вам деле. – Говоря это, Случайный жался, мялся, кланялся беспрестанно, облизывался как кошка.
– Понимаю. Вы говорите о месте.
– Проницательность вашего высокого ума предупредила мои слова. Согласны ли его сиятельство определить меня на просимое мною место?
– Место занято! – сказал Зорин хладнокровно.
Нужно ли говорить, что почувствовал Случайный, услыша эти роковые слова? Этот человек, который за час мечтал о счастии, о карете, о просителях, на которых надеялся воротить все проести и волокиты, проторы и убытки, понесенные во время жизни без должности, снова увидел себя отдаленным надолго, может быть навсегда, от осуществления вожделенной мечты своей. Его дергало, корчило, ежило, трясло как в лихорадке; сердце его, или, точнее, кусок карельской березы, обточенный наподобие сердца, готово было выпрыгнуть из груди и отравить черной злостью и желчью своей треть человечества, корыстолюбивая душа, съежившись в гривенник, ушла, как говорится, в пятки, физиономия обнажилась во всем своем безобразии. В патетических местах трагедий талантливый актер, забывая себя, усваивает себе характер и действия представляемого лица: в минуты душевных потрясений человек забывает притворство и является таким, каков в самом деле. Потому-то весь запас трусости, бесхарактерности и душевной низости ясно отразился на лице Случайного. Не нужно быть Лафатером, чтоб, взглянув на него, понять в эту минуту его душевные качества.
Сначала он принял за шутку слова Зорина и смело посмотрел ему в глаза, но когда встретил равнодушный серьезный взгляд, смелость его оставила. В этом взгляде он прочитал себе приговор страшный, неумолимый; он многое, многое напомнил ему. Ему показалось, что когда-то он уже встречал подобный взгляд; несколько минут Случайный был в отчаянном положении, близком к сумасшествию.
Не дожидаясь ухода Случайного, Зорин небрежно кивнул головой и повернулся к нему спиною с намерением удалиться.
– Будьте великодушны, заставьте за себя вечно бога молить, не дайте умереть мне и жене моей с голоду! – закричал Случайный исступленным голосом, схватив Зорина за руку.
– Я ничем не могу быть вам полезным.
– Еще вчерась вы меня обнадежили; я танцевал – я для вас это делал.
Зорин улыбнулся.
– Его сиятельство сказал мне, что хотя ему бы очень приятно исполнить мою просьбу, но он уж отдал место другому, а потому не может сделать на этот раз по моему желанию; что делать! обстоятельства! – сказал он.
– Но вы меня обнадежили, я слышал, что место ив занято; войдите в мое положение… – При этих словах Случайный почти до земли поклонился Зорину.
Зорин, не дослушав его слов, вышел из комнаты…
– Батюшки! отпустите душу на покаяние! – шептал Случайный.
В эту минуту карета, в которой сидел Зорин, проехала мимо окон. Это напомнило Случайному что-то давно минувшее. Он вспомнил, как когда-то точно так же увидел из дверец своей кареты в приемной своей огорченного просителя. Всё ему объяснилось!..
P.S. Жена Случайного подарила его, чрез несколько времени, прекрасным мальчиком, который очень похож – на отца…
Без вести пропавший пиита*
– Что это за такое бессловесное животное?
– То, которое словесности не обучалось.
Хотя я иностранным языкам еще не обучался, но все-таки до личности своей коснуться не позволю.
Это было в 182* году…
Плотно завернувшись в шинель, дрожащий от холода, я лежал на ковре, разостланном посредине моей квартиры, и размышлял о средствах достать чернил. Мне нужно было непременно написать одну статейку, на которой основывались все надежды моего бедного желудка, в продолжение трех дней голодного. Год был урожайный; за статьи платили мало или ничего вовсе, а есть любил я много; ни родового, ни благоприобретенного я не имел, следовательно, нечему дивиться, что мебель моя состояла из одного трехногого стула, а вся квартира простиралась не более как на шесть квадратных шагов, половина которых была отгорожена ширмою, за которою жительствовал мой слуга. Я находился в тесных обстоятельствах, во всевозможных смыслах этого выражения; денег у меня не было ни гроша; вещей удобопродаваемых тоже… Как тут быть?
– Милостивый государь! – закричал я громко, как бы опасаясь быть неуслышанным.
– Сию секунду, – отвечал из-за ширмы голос моего человека, которого я имел обыкновение называть милостивым государем.
– Как бы нам достать чернил? Ведь этак мы, пожалуй, умрем с голоду…
– Да, сударь.
– Вот если бы были чернила, я бы написал что-нибудь и достал бы денег. Нельзя ли взять у хозяина; вбеги впопыхах с чернильницей: очень, мол, нужно поскорей; куплю, так отдам.
– Да я уж так несколько раз делал; пожалуй, догадается.
– Ты прав. Не сделать бы хуже; он уж и то поговаривал, что нашу квартиру у него нанимают. Сходи лучше к лавочнику: мелких, мол, не случилось, хоть на грошик пожалуйте; да говори с ним поласковей.
– Куда! Этот жид и то не дает мне покоя. Всё долгу просит. «В полицию, – говорит, – явку подам, надзирателю пожалуюсь… Этак честные люди не делают… Вишь, твой барин подъехал с лясами: поверь да поверь земляку – вот я и влопался». И ну костить, да так, что инда злость берет; при всей компании по имени вас называет…
– Ах он мошенник!.. Да ты бы его хорошенько…
– Нету, сударь, уж как хотите сами, а я не берусь. Пожалуй, и в самом деле…
– Точно, точно… Лучше к нему и не ходи… Тьфу! черт возьми! да нет ли у нас гроша-то где, что и в самом деле!.. – При этих словах я обшарил все свои карманы – и засвистал протяжно:- Пусто!
– Пусто! – повторил мой милостивый государь еще плачевнее, выворачивая свои карманы.
Слезы навернулись у меня на глазах; злость закипела в душе…
– Вот до чего мы дожили… Сидим по два дни без хлеба, без дров, без чернил, – прибавил я страдальческим голосом. – Живем в гадкой каморке.
– Ничего, сударь.
– Как ничего! Глупец! Этак, если б меня посадили на кол, ты бы тоже сказал: ничего!
– Не место человека красит, а человек место, – говорит пословица. А пословицы, сударь, вещь прекрасная, сколько я мог заметить; что вы, сударь, об них ничего не напишете?
Я готов был заплакать и, по обыкновению, пуститься в проклятия стихами и прозой; но философия моего милостивого государя меня обезоружила. Этот человек, который сносил равную моей участь гораздо терпеливее меня, не раз отстранял совершенное мое отчаяние. Несмотря на простоту его, я замечал в нем гораздо больше твердости характера и потому невольно уважал его, иногда даже прибегал к его советам.
– За что же мы теперь примемся, милостивый государь? – спросил я.
– Да что, сударь, бросили бы свое писанье, коли не везет; испробовать бы другой карьеры…
– Ты опять за свое. Этого не будет, я уж сказал. Вот ты бы лучше подумал, как достать чернил.
– Терпит ли время до завтра? – спросил милостивый государь скороговоркою, с каким-то нечаянным самодовольствием…
– А кто поручится, что до завтра я не умру с голоду? Да и статью надо бы скорее.
– Батюшка-барин, – сказал милостивый государь дрожащим голосом, – потерпите до вечера… не сердитесь, что я вам скажу… У меня вон есть кусочки ситника, что намедни карандаш вытирали: вы съешьте их; оно всё на животе-то поздоровее… а я покуда добуду денег…
– Что ты, Иван? – закричал я, забыв обыкновенный тон шутки. – Где ты достанешь денег так скоро?..
– Да вот в соседние дома поношу водицы, так и заработаю что-нибудь.
– Добрый Иван! – сказал я и почти готов был обнять его.