Генрих МаннСочинения в 8 томах. Том 8. Литературная критика и публицистика
* * *
ГЕНРИХ МАНН — ПУБЛИЦИСТ
своей итоговой мемуарно-публицистической книге «Обзор века», опубликованной в 1946 году, Генрих Манн отмечал: «Статей у меня множество, и каждая из них вылилась из самых глубин возмущенной совести. Я начал их писать в 1910 году, когда кайзеровская империя была в полном расцвете и мощи».
Очерки о великих французских писателях — «Дух и действие», «Вольтер и Гете», «Флобер и Жорж Санд», датированные 1910 годом, положили начало деятельности Генриха Манна — публициста.
В это время писатель уже имел за плечами более пятнадцати лет работы в литературе и пользовался признанием большого мастера художественной прозы. Тот факт, что он обратился и к публицистическим жанрам, объясняется коренными особенностями его писательской личности, его вдумчивым и чутким отношением к общественно-политическим событиям в жизни свой страны.
Генрих Манн только что закончил роман «Маленький город» — произведение, проникнутое духом боевого демократизма, которое давало ему право сказать о себе, о своем еще далеко не завершенном пути: «Оглядываясь назад на созданные мною романы, я ясно вижу, какой дорогой я шел. Она вела от апофеоза индивидуализма к преклонению перед демократией… «Маленький город» я воздвиг во имя народа, во имя человечества».
Вместе с тем вскоре после этого романа Генрих Манн приступил к осуществлению одного из своих обширнейших замыслов — трилогии «Империя», уже в первой части которой, в романе «Верноподданный», он выступает с сокрушительной критикой самих основ монархической системы и поддерживающих ее реакционных классов.
Решающим обстоятельством, которое привело Генриха Манна к созданию «Верноподданного» и побудило его обратиться к оружию публицистического слова, была возросшая политическая активность немецкого рабочего класса после русской революции 1905 года. Волна демонстраций и забастовок, которыми трудящиеся немецких городов выразили свое сочувствие первой русской революции и решимость дать отпор растущим силам империалистической реакции в своей стране; возникновение и смелые выступления левого крыла социал-демократии во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург; открытое блокирование оппортунистических вождей социал-демократической партии с юнкерско-буржуазной олигархией, лихорадочно готовившейся к войне за мировое господство, — все это внушило Генриху Манну неодолимую потребность выйти на общественную трибуну и высказаться непосредственно, без помощи своих романических персонажей, положить свое прочувственное слово на чашу весов борющегося народа.
В центре широкого круга социальных и духовных интересов, которые владели сознанием Манна в период с 1910 по 1916 год, когда он создавал свой цикл очерков о французских писателях, стояли вопросы идейной мобилизации демократических сил страны для борьбы с режимом империи, подготовившим и развязавшим мировую войну, защиты культуры от растлевающего влияния империалистической идеологии, сближения лучшей части интеллигенции с народными массами.
Жанровое своеобразие очерков Манна состоит в том, что это очерки литературно-публицистические, сочетающие художественно-психологический анализ творчества каждого писателя с сознательно подчеркнутой характеристикой его гражданского пафоса и связи с общественно-политическими интересами современности.
Франция — страна, к которой Генрих Манн питал особые, никогда не ослабевавшие симпатии. Она всегда привлекала его как классическая страна буржуазных революций и демократических движений, как родина крупнейших мастеров реалистической литературы, народа, который на протяжении всей своей истории поражал мир своим революционным героизмом, своей высокой политической активностью. Наконец он тем более считал себя обязанным славить Францию, что она была ненавистна немецким националистам всех мастей.
Обращаясь к великим деятелям французской культуры — просветителям XVIII века — Руссо и Вольтеру, реалистам нового времени от Стендаля и Бальзака до Флобера и Золя, Генрих Манн широко развивает один из основных принципов своей эстетики, согласно которому литература и политика должны проникнуть друг в друга и отдать себя служению народу, потому что у них один и тот же объект — жизнь, одна и та же цель — борьба за социальную справедливость, за торжество разума. «Не только время, — пишет он, — но и честь требует от писателя, чтобы он в этой стране обеспечил, наконец, выполнение всех велений разума, чтобы он стал агитатором, вступил в союз с народом против власти, чтобы он всю силу слова отдал борьбе народа, которая и есть борьба разума». Очерки обращены прежде всего к немецкому читателю, поэтому они и строятся на явном или чаще скрытом сопоставлении двух стран — Франции и Германии, их исторических путей, их культурных традиций, их народов и интеллигенции. Говоря о Франции и ее лучших людях, Генрих Манн ни на одну минуту не забывает о своей родине, превращенной ее правителями в огромную тюрьму духа, охраняемую от влияний внешнего мира полицией, цензурой, особыми законами. Свою цель автор видит в том, чтобы воздействовать на ум и чувства честных немцев и, подобно тому как это делал в свое время «барабанщик революции» Гейне, будить их от сна и равнодушия к своему настоящему и будущему; а тем из них, кто, пройдя школу Ницше и Шопенгауэра, возомнили себя людьми не от мира сего и стали охранителями несправедливой общественной системы, бросить в лицо слово гнева и возмущения. Своих духовных учителей, французских реалистов, Генрих Манн хочет сделать наставниками не только писателей, но и всех деятелей немецкой культуры. В соответствии с этим он рассматривает французских романистов в двуедином плане: и как создателей всеобъемлющего и всепроникающего реалистического романа, который подчас, независимо от убеждений писателя, демократичен сам по себе уже потому, что он подчиняется только закону правды, и как борцов, которые «сердцем и разумом стремились слиться с людьми, со своим народом… изведали счастье не чувствовать себя полководцами без армии… счастье видеть свое слово претворенным в действие».
Очерки о Вольтере, Руссо, Флобере, Золя пронизаны одной основополагающей идеей, формулирующей сущность воинствующего гуманизма, идеей необходимости уничтожить пропасть, которою немецкие творцы культуры отделили себя от народа, слить дух и действие в единую всепобеждающую силу. Генрих Манн мечтает о могучем союзе людей мысли, которых воинствующий разум и любовь к правде привели к борьбе, и борцов, которых жизнь научила мыслить.
О страстной убежденности и настойчивости, с которыми Генрих Манн пропагандировал эту идею, говорит то, что название первого очерка, посвященного Руссо, «Дух и действие», он переносит на две последние главы работы о Золя и даже на сборник статей, опубликованный в 1931 году. Действительно, развитие этой темы — дух и действие — можно проследить не только в публицистике Манна, но и в его наиболее выдающихся художественных произведениях, в частности, в дилогии 30-х годов о французском короле гуманисте Генрихе IV, где она составляет основу всего замысла.
Очерки писались в условиях жестокой имперской цензуры, ставшей особенно невыносимой во время войны, и Манн должен был, естественно, прибегать к намекам, иносказаниям, уподоблениям, чтобы завуалировать свои мысли о существующем режиме и обо всем, что он порождал во всех сферах жизни. Но внимательные читатели хорошо понимали то, что составляет критический пафос очерков, их политический подтекст: последовательное обличение империалистического хищничества буржуазии и юнкерства, вершивших свои разбойничьи дела под покровом самого императора и его правительства, осуждение оголтелой пропаганды войны, подогреваемой шовинистическим бредом о расовой исключительности немцев, закулисной игры генерального штаба и его сделок с иностранным капиталом, — словом, все то, что более смело, широко и художественно обоснованно будет показано писателем в романе «Голова» (1925). Так, когда Манн в очерке о Золя говорит о маразме Третьей империи во Франции, приведшей ее к войне и катастрофе, он видит пред собой ненавистную ему империю Гогенцоллернов, ее настоящее и будущее.
Однако противоречия мировоззрения Генриха Манна, демократа и гуманиста, проявляются в его публицистике не менее, а, пожалуй, даже более зримо, чем в его художественных произведениях. Его расхождения с логикой истории становятся особенно разительными там, где он переходит от отрицания к утверждению, от суда над существующим общественным строем к изложению своей универсальной программы обновления человечества на принципах демократии, свободы, гуманизма, как он их понимал.
О своих учителях, революционных просветителях Франции XVIII века, Манн писал: «Родоначальники новой философии были внеклассовые, почти внегосударствепные, лишенные корней умы, подвергавшиеся преследованиям и окруженные недоверием». Слова эти, свидетельствующие о том, что вместе с идеями просветителей писатель воспринял и их иллюзорное, но исторически обусловленное представление о себе, как о борцах за освобождение всего человечества, являются символом веры самого Манна, выражением того, каким он сам хотел бы быть, если бы, конечно, это было возможно в обществе, разделенном на классы. Он остается в плену хотя и благородных, исполненных доброй воли и для своего времени революционных, но вместе с тем исторически ограниченных, идеалистических воззрений, которые составляли идеологию Просвещения и первой французской буржуазной революции. Вся его теория единства духа и действия, равно как и сопутствующие ей понятия: свобода, справедливость, разум, демократия, носят еще отвлеченный, умозрительный, внеклассовый характер. Осуждая, например, тех мыслящих, но не действующих немцев, которые оправдывают свою пассивность словами о свободе, как о свободе самосознания, мышления, духа — определением, заимствованным из арсенала идеалистической философии и романтизма начала прошлого века, он сам не идет дальше следующего беспредметного истолкования свободы: «Свобода — это воля к тому, что признано добром. Свобода — это вакхический танец разума. Свобода — это человечность, возведенная в абсолют».