Грегори пополз обратно к Нэнси, а внизу продолжалось кровавое побоище.
Нэнси молча показала в дальний конец свинарника, где свиньи выломали дверь и теперь рвались наружу. Одна свинья вдруг упала на бок, покраснела и бесформенным мешком опустилась на землю. Другую, пробегавшую через то же место, постигла та же участь.
Действовал ли ауриганец в гневе? Причинили ли ему свиньи какой-то вред? Грегори поднял ружье. Целясь, он увидел в воздухе туманный столб; ауриганец был в достаточной степени забрызган грязью и кровью, чтобы его можно было разглядеть. Грегори выстрелил.
Отдача чуть не сбросила его с балки. Он зажмурился, ошеломленный грохотом, с трудом осознавая, что Нэнси кричит ему:
— О, чудесно! Ты попал!
Грегори открыл глаза и вгляделся в облако дыма и пыли. Силуэт ауриганца шатался. Пришелец упал прямо на бесформенные останки убитых свиней, и по полу разлилась зловонная жидкость. Потом ауриганец поднялся, проковылял к выломанной двери и исчез.
С минуту они сидели, глядя друг на друга, и на их лицах застыло одновременно радостное и задумчивое выражение. Свиней в здании больше не было, если не считать одного раненого животного. Грегори спустился вниз и помог спуститься Нэнси. Они обошли стороной отвратительные останки и выбрались на свежий воздух.
Вдали, за садом, в задних окнах дома показался странный отсвет.
— Пожар! О, Грег, наш дом горит! Скорее, мы должны собрать все, что еще можно! Вещи отца…
Грегори с силой притянул девушку к себе и крикнул ей прямо в лицо:
— Это сделал Берт Некланд! Он сказал мне, что это место нужно уничтожить, и он это сделал!
— Так идем…
— Нет, нет, Нэнси, пусть дом сгорит! Послушай! Здесь где-то бродит раненый ауриганец. Мы его не убили. Если эти твари придут в ярость, они могут убить нас — не забудь, что он не один! Если мы хотим жить, мы не должны туда идти. Дэйзи здесь, на лугу, она отвезет нас обоих домой.
— Грег, милый, ведь это мой дом! — в отчаянии закричала Нэнси.
Над крышей выросли языки пламени. Окно кухни разлетелось на мелкие осколки. Грегори бежал с Нэнси к дороге, дико крича:
— Теперь твой дом у меня! Теперь твой дом у меня!
Нэнси больше не протестовала; они нырнули в высокую густую траву.
Добравшись до дороги, где их ожидала лошадь, они остановились, чтобы перевести дух, и взглянули назад.
Весь дом был объят огнем. Ничто уже не могло спасти его. Искры попали на мельницу, одно из крыльев запылало. Кроме пламени, сцену пожара освещал бледный свет электрических ламп на столбах. Мелькнул силуэт гигантского животного. Внезапно что-то вспыхнуло, как молния, и все электрические лампы погасли: одно из животных повалило столб; упав в пруд, он замкнул всю систему.
— Идем, — сказал Грегори и помог Нэнси забраться в седло. Когда он усаживался позади нее, послышался все нарастающий рев. Над прудом повисло большое облако пара, из которого возник космический корабль; он все поднимался, поднимался, поднимался, внушая необъяснимый страх. Корабль взмыл в спокойное ночное небо и тут же скрылся из виду; осталась лишь сверкающая точка, потом и она исчезла в невероятной дали.
Грегори в отчаянии смотрел ему вслед, но корабль уже покинул призрачные границы земной атмосферы. Потрясенный до глубины души, он вслух выкрикнул возникшую у него страшную мысль:
— Может быть, они просто отдыхали здесь! Может быть, они здесь хорошо провели время и расскажут об этом своим друзьям у себя на планете! Может быть, в будущем Земля станет местом отдыха для миллионов ауриганцев!
Когда они подъехали к окраине Коттерсолла, часы на церкви пробили полночь.
— Сначала пойдем в гостиницу, — сказал Грегори. — Я не хочу беспокоить миссис Фенн в этот поздний час. Но, надеюсь, хозяин гостиницы даст нам ужин и горячей воды и поможет перевязать твои раны.
— Со мной все в порядке, милый, но мне будет приятно, если ты будешь рядом.
— Предупреждаю, с сегодняшнего дня я всегда буду рядом!
Дверь гостиницы была заперта, но внутри горел свет, и мгновение спустя сам хозяин открыл им, спеша сообщить постояльцам последние новости.
— Джентльмен из третьего номера хотел бы поговорить с вами завтра утром, — сказал он Грегори. — Очень приятный человек. Приехал на омнибусе всего час назад, прямо с вечернего поезда.
На лице Грегори появилась гримаса отвращения.
— Мой отец, как пить дать.
— О нет, сэр. Его фамилия Уиллс или Уэллс — я не уверен, что правильно разобрал его подпись.
— Уэллс! Мистер Уэллс! Значит, он приехал! — Грегори возбужденно схватил Нэнси за руки. — Нэнси, это один из величайших людей Англии! Наша история его наверняка заинтересует! Я должен поговорить с ним немедленно!
Легко поцеловав ее в щеку, Грегори взбежал наверх по лестнице и постучал в дверь третьего номера.
Андрей СаломатовКузнечик
Посвящается А. Пронину
«Пуля ему пробивает плечо, но тем вечером Сталора возвращается во „Вздохи“ на гнедой лошади хозяина, тем вечером его кровь пачкает тигровый мех, и той ночью он спит с розовокожей женщиной».
I
Конец ноября — уже не осень, но еще и не зима — время тяжелых депрессий у слабонервных и томительного ожидания перемен, даже у тех, кому нечего желать.
В это время где угодно можно услышать фразу: «да уж скорей бы зима…» Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что-нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто-нибудь в живых или нет.
Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.
Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из-под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.
— Можно? — буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.
Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом — спринцовка и две бутылочки с сосками.
Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.
Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.
Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:
— Живешь, значит?
— Живу, — насмешливо ответила Люся, — твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа-аша.
Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.
Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что-то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.
— С чего ты взяла, что он мой? — неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.
— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.
Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.
— Да к тебе все ходили, — сказал Анабеев. — Мой! Еще чего-о!
Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила: — Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек-то будет. Пять лет-то вы прожили, нет?
Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: «Попробуй только!» — отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.
А Люся, вернулась к детской кроватке.
— Скажешь — убью, — убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему посвоему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.