Том 9 — страница 3 из 4

Я путешествовал очень много и пришел к выводу, что даже ангелы

говорят по-английски с иностранным акцентом.

Новый календарь Простофили Вильсона

Столовую гору мне все-таки удалось увидеть — величественное зрелище! Высота ее три тысячи футов. Есть у нее и вершина высотой в семнадцать тысяч футов. Этим цифрам вполне можно верить. Мне сообщили их в Кейптауне два знатока этого дела, которые посвятили всю свою жизнь изучению Столовой горы. Видел я и Столовый залив, прозванный так за свою необычайно гладкую поверхность. Довелось мне посмотреть и замок, построенный триста лет назад голландской ост-индской компанией, который сейчас занимает главнокомандующий; видел я и бухту Святого Симона, где живет адмирал. Побывал я у губернатора и в парламенте, где при мне ругались на двух языках и ни на одном не пришли к согласию. Посетил я и клуб. Ездил по прекрасным набережным, что высятся у подножья гор, по райским долинам, где расположены виллы. Побывал я в чудесных старинных голландских домах — они остались столь же уютными, какими были прежде, — где наслаждался гостеприимством хозяев.

Перед самым отъездом я увидел в одном доме необычную старинную картину, связанную с любопытной романтической историей; на картине был изображен бледный молодой человек с умным лицом, в розовом камзоле с высоким черным воротником. Это был портрет доктора Джеймса Барри, военного хирурга, который прибыл на мыс Доброй Надежды вместе со своим полком пятьдесят лет назад. Доктор Барри отличался весьма вспыльчивым правом, и за ним числилось множество различных проступков. Несколько раз на него жаловались и английский генеральный штаб, надеясь, что придет приказ тотчас подвергнуть его суровому наказанию; однако по какой-то никому не ведомой причине подобного приказа не поступало — Англия отделывалась лишь внушительным молчанием. Это всякий раз сильно озадачивало жителей города и окружило личность доктора ореолом таинственности.

Затем его повысили в должности и чине — с явной целью от него избавиться. Он был назначен главным инспектором санитарной службы в Индии. Но вскоре он вновь вернулся на мыс Доброй Надежды, и все началось снова. В городе было множество хорошеньких девушек, но ни одной не удалось завлечь его в свои сети, ни одна не сумела овладеть его сердцем; по-видимому, он был убежденным холостяком. Это тоже вызывало всеобщее удивление, служило темой бесконечных пересудов. Однажды ночью его позвали к роженице; ему предстояло помочь женщине, которая, как все думали, непременно должна была умереть. Действуя искусно и умело, он спас обоих — мать и ребенка. Можно было бы привести и другие примеры, свидетельствующие о его профессиональном мастерстве, о любви к своей специальности и преданности ей. Среди его многочисленных приключений была и дуэль на шпагах; она происходила в замке, и противники дрались не на жизнь, а на смерть. Доктор Барри убил своего противника.

Спасенный им ребенок, о котором я только что упомянул, был назван в его честь и до сих пор живет в Кейптауне. Ом заказал портрет доктора Барри и подарил его тому джентльмену, в старинном голландском доме которого я и увидел эту необычную фигуру в розовом камзоле с высоким черным воротником.

История эта, вероятно, кажется вам не очень интересной. Но это лишь потому, что я еще не кончил.

Доктор Барри умер в Кейптауне тридцать лет назад. И вот только тогда выяснилось, что это была женщина.

Рассказывают, что благодаря расследованиям — очень быстро прекращенным — стало известно, что она происходила из знатного английского рода, и потому-то английский штаб и смотрел на все ее поступки сквозь пальцы и не наказывал ее. Фамилия Барри не имеет ничего общего с ее настоящим именем. Она опозорила себя в глазах своих родных, приняла мужское имя и начала новую жизнь.

Мы отплыли 15 июля на «Нормане», великолепном, превосходно оборудованном корабле. Путешествие до Англии заняло всего лишь две недели, — мы останавливались только на острове Мадейра. Такая поездка — отличный отдых для утомленных людей, а мы порядком устали. Я чувствовал себя так, словно читал лекции не год, а тысячу лет, а среди пассажиров было много реформистов, которые никак не могли оправиться после пятимесячного заключения в преторийской тюрьме.

Наше путешествие по экватору закончилось у причалов Саутгемптона, откуда оно началось тринадцать месяцев назад. Совершить кругосветное плавание за такой короткий срок казалось мне чудесным и важным деянием, и я в глубине души немало гордился им. Но недолго. Вдруг из обсерватории, от этих чванливых астрономов получилось очередное известие о том, что еще одно огненное небесное тело недавно вспыхнуло в бесконечном пространстве вселенной и летит оно с такой скоростью, что может за полторы минуты преодолеть все расстояние, какое я покрыл за год. Гордость человека — хрупкая штука: чуть тронь — лопнет, как мыльный пузырь.

Настоящий перевод «По экватору» сделан по американскому изданию «Харпер энд брозерс» 1899 г.

ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

Глава I

Шла зима 1590 года. Австрия была оторвана от всего мира и погружена в сон. В Австрии царило средневековье, — казалось, ему не будет конца. Иные даже утверждали — пренебрегая счетом времени, — что, если судить по состоянию умственной и религиозной жизни в нашей стране, она еще не вышла из Века Веры. Это говорилось не в укор, а в похвалу, и так всеми и принималось и даже служило предметом тщеславия. Я отлично помню эти слова, хоть и был еще мальчишкой, и помню, что они доставляли мне удовольствие.

Да, Австрия была оторвана от всего мира и погружена в сон, а наша деревня спала крепче всех, потому что была в самом центре Австрии. Она мирно почивала в глубоком одиночестве, среди холмов и лесов. Вести из окружающего мира не достигали ее, не смущали ее грез, и она была счастлива. Прямо перед деревней протекала река, медлительные воды которой были украшены отраженными в ней облаками и тенями барж, груженных камнем. За деревней лесистые кручи вели к подножию высокого утеса. С утеса, хмурясь, глядел огромный замок, стены и башни которого были увиты диким виноградом. За рекой, верстах в пяти левее деревни, тянулись густо поросшие лесом холмы, рассеченные извилистыми лощинами, куда не заглядывал луч солнца. Справа, где утес возвышался над рекой, между ним и холмами, о которых идет речь, лежала обширная равнина, усеянная крестьянскими усадьбами, прячущимися в тени раскидистых деревьев и фруктовых садов.

Весь этот край на много миль кругом искони принадлежал владетельному князю. Княжеская челядь поддерживала в замке образцовый порядок, однако ни сам князь, ни его семейство не приезжали к нам чаще чем раз в пять лет. Когда они приезжали, то казалось, что прибыл сам господь бог в блеске своей славы. Когда же они покидали нас, воцарялась тишина, подобная глубокому сну после разгульного празднества.

Для нас, мальчишек, Эзельдорф был раем. Ученьем нас не обременяли. Нас учили прежде всего быть добрыми христианами, почитать деву Марию, церковь и святых мучеников. Это — главное. Знать остальное считалось необязательным и даже не очень желательным. Наука ни к чему простым людям: она порождает в них недовольство своей судьбой; судьба же эта уготована для них господом богом, а бог не любит тех, кто ропщет на него.

У нас в деревне было два священника. Один из них, отец Адольф, был ревностным и усердным священнослужителем, и все уважали его.

Возможно, что встречаются лучшие священники, чем отец Адольф, но в нашей общине не бывало ни одного, кто внушал бы своим прихожанам такое почтение и такой страх. Дело было в том, что он совершенно не боялся дьявола. Я не знаю другого христианина, о котором я мог бы это сказать с такой твердой уверенностью. По этой причине все боялись отца Адольфа. Каждый понимал, что простой смертный не решился бы вести себя так отважно и самоуверенно. Никто не хвалит дьявола, все осуждают его, но делают это без дерзости, с долей уважения. Что же до отца Адольфа, то он честил дьявола всеми бранными словами, какие только попадались на язык, так что слушателя охватывал трепет. Часто он отзывался о дьяволе насмешливо и с презрением, и тогда люди крестились и спешили прочь, боясь, как бы с ними не приключилось что-нибудь худое.

Если говорить начистоту, отец Адольф не раз встречался с дьяволом лицом к лицу и вступал с ним в поединок. Отец Адольф сам об этом рассказывал, не делая из этого тайны. И он говорил правду; по крайней мере одно его столкновение подтверждалось вещественным доказательством. В пылу ссоры он бесстрашно швырнул однажды в противника бутылкой, и в том месте, где она разбилась, на стене его кабинета осталось багряное пятно.

Другой наш священник был отец Питер, и мы все любили и жалели его. Про отца Питера шел слух, будто он кому-то сказал, что бог добр и милосерд и когда-нибудь сжалится над своими бедными детьми. Подобные речи были, конечно, ужасны, но ведь не имелось прямого доказательства, что отец Питер это сказал. Да и не похоже это было на него, такого доброго, кроткого и нелживого человека. Правда, никто не решался утверждать, что он сказал это с церковной кафедры перед прихожанами, тогда каждый из них слышал бы его слова и мог бы их засвидетельствовать. Говорили, будто преступная мысль была высказана им в частной беседе, но ведь такое обвинение легко возвести на каждого из нас.

У отца Питера был враг, могущественный враг. Это был астролог, который жил в старой полуразрушенной башне, стоявшей на краю нашей равнины, и целыми ночами наблюдал звезды. Все знали, что он умел предсказывать войну и голод, хоть это и нетрудное дело, потому что война где-нибудь шла всегда, а голод был тоже нередким гостем. Но он умел, кроме того, сверяясь со своей толстой книгой, прочитать судьбу человека по звездам и разыскать покражу, — и все в деревне, кроме отца Питера, боялись его. Даже отец Адольф, который не боялся самого дьявола, с приличным случаю почтением приветствовал астролога, когда тот проходил через деревню в длинной развевающейся мантии, расшитой звездами, в высокой остроконечной шляпе, с толстой книгой под мышкой и с посохом, в котором, как всем было известно, таилась волшебная сила. Говорили, что сам епископ прислушивается к мнениям астролога. Хотя астролог изучал звезды и занимался предсказаниями, он также не упускал случая показать свою приверженность к церкви, и это, конечно, нравилось епископу.

Что до отца Питера, то он не искал расположения астролога. Отец Питер заявлял во всеуслышание, что астролог — шарлатан и обманщик, что астролог не только не владеет чудодейственными познаниями, но, напротив, невежественнее многих других; и он нажил себе в астрологе врага, который стал искать его погибели. Мы все были уверены, что слух об ужасных словах отца Питера шел от астролога и что он же донес о них епископу. Отец Питер будто бы сказал их своей племяннице Маргет. Тщетно Маргет отрицала обвинение и умоляла епископа поверить ей и не навлекать на ее старика дядю нужду и бесчестье. Епископ не пожелал ее слушать. Поскольку против отца Питера было только одно показание, епископ не стал отлучать его от церкви, но лишил на неопределенный срок сана. Уже два года, как отец Питер не выполняет священнических обязанностей, и его прихожане перешли теперь к отцу Адольфу.

Нелегко дались эти годы старику священнику и Маргет. Раньше все их любили и искали их общества, но с немилостью епископа все тотчас же переменилось. Иные из прежних друзей совсем перестали с ними видеться, другие стали холодны и неразговорчивы. Когда случилось несчастье, Маргет исполнилось восемнадцать лет. Это была прелестная девушка и умница, какой не найдешь во всей деревне. Она обучала игре на арфе и зарабатывала столько денег, что ей хватало на платья и на личные расходы. Но теперь ученицы одна за другой покинули ее; когда в деревне устраивались вечеринки и танцы, ей забывали передать приглашение; молодые люди перестали посещать их дом — все, кроме Вильгельма Мейдлинга, а его визиты не имели большого значения. Опозоренные и всеми покинутые, священник и его племянница загрустили и упали духом — солнце больше не светило к ним в окно. А жить становилось все труднее. Одежда износилась, каждое утро надо было думать, на что купить хлеба. И вот наступил решительный день: Соломон Айзекс, который ссужал им деньги под залог их дома, известил отца Питера, что завтра он должен либо вернуть долг, либо уходить прочь из дому.

Глава II

Мы трое всегда были вместе, чуть не с колыбели. Мы сразу полюбили друг друга, н наша дружба крепла год от году. Николаус Бауман был сыном главного судьи. Отец Сеппи Вольмейера был владельцем большого трактира под вывеской «Золотой олень»; сад при трактире со старыми раскидистыми деревьями спускался к самому берегу реки, а там была пристань с прогулочными лодками. Я, третий, Теодор Фишер, был сыном церковного органиста, который также дирижировал деревенским оркестром, обучал игре на скрипке, сочинял музыку, служил сборщиком податей, выполнял обязанности причетника, — словом, был деятельным членом общины и пользовался всеобщим уважением.

Окрестные холмы и леса были знакомы нам не хуже, чем живущим в них птицам. Каждый свободный час мы проводили в лесу или же купались, удили рыбу, бегали по льду замерзшей реки или катались на санках по склону холма.

В княжеском парке редко кому разрешалось гулять, но мы проникали и туда, потому что были в дружбе со старейшим из замковых слуг, Феликсом Брандтом, и часто вечерком отправлялись к нему в гости, чтобы послушать его рассказы о старых временах и необычайных происшествиях, выкурить трубку — он научил нас курить — и выпить чашечку кофе. Феликс Брандт много воевал и был при осаде Вены[120]. Когда турок разбили и погнали прочь, среди захваченных трофеев оказались мешки с кофе, и пленные турки объяснили ему, на что годятся эти зерна, и научили изготовлять из них приятный напиток. С тех пор Брандт всегда варил кофе, пил сам и удивлял им несведущих людей. Если погода была ненастная, старик оставлял нас у себя на ночь. Под раскаты грома и сверкание молний он вел свой рассказ о привидениях и всяческих ужасах, о битвах, убийствах и жестоких ранениях, а в его маленьком домике было так уютно и тепло.

Брандт черпал свои рассказы главным образом из собственного опыта. Он повстречал на своем веку немало привидений, волшебников и ведьм, а однажды, заблудившись в горах в страшную бурю, наблюдал в полночь при вспышке молний, как Дикий Охотник, яростно трубя в рог, мчался по небу, а за ним по разорванным тучам неслась его призрачная свора. Приходилось ему видеть и инкуба[121], и вампира, который высасывает кровь у спящих, тихо обвевая их крылами, чтобы они не пробудились от рокового сна.

Старик учил нас, что не надо пугаться сверхъестественных явлений. Призраки, говорил он, не причиняют вреда и бродят просто потому, что они одиноки и несчастны и ищут утешения и сочувствия. Постепенно мы привыкли к этой мысли и даже спускались вместе с ним по ночам в подземелье замка, посещаемое привидениями. Призрак появился только раз, прошел мимо нас еле видимый, бесшумно пронесся по воздуху и исчез. Мы даже не дрогнули при этом — так воспитал нас старый Брандт. Он рассказывал после, что этот призрак иногда приходит к нему по ночам, будит его от сна, прикасаясь к его лицу липкой, холодной рукой, но не причиняет ему никакого вреда, — просто ищет сочувствия. Самое же удивительное, что Брандт видел ангелов, настоящих ангелов с неба, и беседовал с ними. Они были без крыльев, одеты в обычное платье, выглядели в точности как обыкновенные люди, и так же ходили и разговаривали. Никто бы не принял их за ангелов, если бы они не творили чудес, которых простой смертный творить не может, и не исчезали вдруг неведомо куда, пока вы с ними беседовали, что тоже превышает силы смертного человека. Ангелы не были унылыми и сумрачными, подобно призракам, — напротив, веселыми и жизнерадостными.

Однажды майским утром, после затянувшихся допоздна рассказов Брандта, мы поднялись с постели, сытно позавтракали вместе с ним, а потом, перейдя мост влево от деревни, забрались на поросшую лесом вершину холма, наше излюбленное местечко. Там мы растянулись в тени на траве, намереваясь отдохнуть, покурить и еще раз обсудить диковинные рассказы старика, произведшие на нас сильное впечатление. Но мы не могли раскурить трубку, потому что по забывчивости не захватили с собой кремня и огнива.

Немного погодя из леса показался юноша, он подошел к нам, сел рядом и заговорил с нами дружеским тоном. Мы не отвечали, — чужие люди заходили к нам редко, и мы побаивались их. Пришелец был хорош собой и нарядно одет, во всем новом. Лицо его внушало доверие, голос был приятен. Он держался непринужденно, с удивительной простотой и изяществом и был совсем не похож на застенчивых и неуклюжих молодых людей из нашей деревни. Нам хотелось завязать с ним знакомство, но мы не знали, с чего начать. Я вспомнил о трубке и подумал, что было бы любезно с нашей стороны предложить незнакомцу покурить. Но тут же я вспомнил, что у нас нет огня, и мне стало обидно, что мой план невыполним. А он бросил на меня оживленный и довольный взгляд и сказал:

— Нет огня? Это пустое. Я сейчас его добуду.

Я был так удивлен, что не мог ничего ответить: ведь я ни слова не произнес вслух. Он взял трубку и подул на нее. Табак затлелся, и голубой дымок спиралью поднялся кверху. Мы вскочили с места и пустились наутек: ведь то, что произошло, было сверхъестественно. Мы отбежали на несколько шагов, но он самым убедительным тоном стал просить нас вернуться, дал честное слово, что не причинит нам никакого вреда, и сказал, что ему хочется подружиться с нами и побыть в нашем обществе. Мы остановились. Мы были вне себя от удивления и любопытства. Нам хотелось вернуться, но мы не решались. Он продолжал уговаривать нас, как и раньше, спокойно и рассудительно. Когда мы увидели, что наша трубка цела и невредима и ничего дурного не приключилось, мы немножко успокоились, а потом, когда любопытство возобладало над страхом, двинулись назад осторожно, шаг за шагом, готовые в любую минуту снова искать спасения в бегстве.

Он старался рассеять нашу тревогу и делал это умело. Когда с вами говорят так просто, так вдумчиво и ласково, опасения и робость уходят сами собой. Мы снова прониклись доверием к нему, завязалась веселая беседа, и мы были счастливы, что нашли такого друга. Когда стеснение наше совсем прошло, мы спросили, где он научился своему странному искусству, и он сказал, что нигде не учился, что от рождения наделен этой силой, да и другими необычными способностями.

— А что ты еще умеешь?

— Да многое, всего не перечислишь.

— Ты покажешь нам? Покажи, пожалуйста! — закричали мы дружно.

— А вы не убежите?

— Нет, честное слово, нет! Покажи, пожалуйста. Ну покажи!

— С удовольствием, но смотрите — не забудьте своего слова.

Мы подтвердили, что не забудем, и он подошел к луже, набрал воды в чашку, которую сделал из листка, подул на нее и, перевернув чашку, вытряхнул из нее застывший кусок льда. Мы глядели, изумленные и очарованные, нам уже не было страшно, мы были очень довольны и попросили его показать нам еще что-нибудь. Он согласился и сказал, что угостит нас фруктами и чтобы мы назвали любые, не раздумывая долго о том, настала пора для этих фруктов или нет. Мы закричали хором:

— Апельсин!

— Яблоко!

— Виноград!

— Ищите в карманах, — сказал он; и правда, каждый нашел в кармане то, чего пожелал. Фрукты были самого лучшего сорта; мы съели их, и нам захотелось еще, но никто не решался сказать это вслух.

— Поищите в карманах, — повторил он, — и все, чего вы ни пожелаете, все там будет. Просить не нужно. Пока вы со мной, ваше дело только желать.

Так и было. Никогда еще с нами не случалось ничего столь удивительного и заманчивого. Хлеб, пирожки, конфеты, орехи — чего ни пожелай, все в кармане. Сам он ничего не ел, а только болтал с нами и развлекал нас новыми чудесами. Он слепил из глины маленькую игрушечную белочку, и она взбежала вверх по дереву и, усевшись на суку, стала цокать по-беличьи. Тогда он слепил собаку величиной не больше мыши, и она загнала белку на верхушку дерева и стала бегать вокруг с громким лаем, как самая заправская собака. Она погнала белку с дерева на дерево и бежала вслед за ней, пока обе не скрылись в гуще леса. Он слепил из глины птиц, пустил их на волю, и, улетая, они запели.

Набравшись наконец храбрости, я спросил его, кто он такой?

— Ангел, — спокойно ответил он, выпуская еще одну птицу, хлопнул в ладоши, и птица улетела.

Благоговейный ужас охватил нас при этих словах, мы снова были в смятении. Но он сказал, чтобы мы не тревожились: ангелов бояться незачем, и подтвердил, что питает к нам самые добрые чувства. Он продолжал беседовать с нами все так же естественно и непринужденно, а сам мастерил в это время фигурки мужчин и женщин с палец величиной. Кукольный народец тут же принялся за работу. Они расчистили и выровняли клочок земли на поляне в два-три квадратных ярда и стали возводить славный маленький замок. Женщины замешивали известковый раствор и носили его по строительным лесам в ведрах, держа их на голове, как это делают работницы у нас в деревне, а мужчины возводили стены. Не меньше пятисот этих куколок сновали взад и вперед, трудились что было сил, стирали пот со лба, словно настоящие люди. Это было бесконечно притягательное зрелище — глядеть, как пятьсот крошечных человечков строят замок, камень за камнем, башню за башней, как здание растет и обретает архитектурные формы. Страх наш снова прошел, и мы наслаждались от души. Мы спросили его, можно ли и нам смастерить что-нибудь, он сказал: «Пожалуйста», — и велел Сеппи слепить несколько пушек для замковых стен, Николаусу — несколько алебардщиков в шлемах и латах, а мне — кавалеристов на конях. Отдавая свои распоряжения, он назвал нас по именам, но не объяснил, откуда знает, как нас зовут. Тогда Сеппи спросил, как зовут его, и он спокойно ответил:

— Сатана.

Подставив щепку, он поймал на нее маленькую женщину, которая повалилась со строительных лесов, поставил ее на место и сказал:

— Экая дурочка, ступает назад и не глядит, что у нее за спиной.

Имя, которое он произнес, застало нас врасплох, пушки, алебардщики, лошади, которых мы лепили, выпали у нас из рук и разлетелись на куски. Сатана засмеялся и спросил, что случилось.

Я сказал:

— Ничего не случилось, но это странное имя для ангела.

Он спросил, почему я так думаю.

— Потому что это имя... Разве ты не знаешь?.. Это — его имя.

— Что же тут такого? Он мой дядя.

Он произнес это безмятежным тоном, но у нас пресеклось дыхание и сердце заколотилось в груди. Словно не замечая нашего волнения, он поднял алебардщика и другие игрушки, починил их и вернул нам назад со словами:

— Неужели вы не знаете? Ведь он тоже был раньше ангелом.

— Правда! — сказал Сеппи. — Я не подумал об этом.

— До падения он был чужд всему дурному.

— Да, — сказал Николаус, — он был безгрешным.

— Мы из знатного рода, — сказал Сатана, — благороднее семейства не найти. Он единственный из нас, кто согрешил.

Трудно сейчас передать, как все это было интересно. Когда вы сталкиваетесь с чем-либо столь необычайным, захватывающим, изумительным, некий трепет и вместе с тем ликование охватывает все ваше существо. Вами владеет мысль: неужели вы живы и в самом деле все это видите? Вы не в силах оторвать изумленного взгляда, губы у вас сохнут, дыхание прерывается, но это ощущение вы не променяли бы ни на что на свете. Мне очень хотелось задать ему один вопрос, он был уже у меня на кончике языка, и удержаться было трудно, но я боялся показаться слишком дерзким. Сатана отложил в сторону почти законченную фигурку быка, улыбнулся, глядя на меня, и сказал:

— Не вижу в этом ничего дерзкого, а если бы и видел, то простил бы тебя. Ты хочешь знать, встречал ли я его? Миллионы раз. В младенчестве — мне не исполнилось тогда и тысячи лет — я был одним из двух малюток-ангелов нашего рода и нашей крови (кажется, у вас так принято выражаться), которых он особенно отличал. И так продолжалось все восемь тысяч лет (по вашему счету времени), вплоть до его падения.

— Восемь тысяч лет?

— Да.

Он повернулся к Сеппи и продолжал, как бы отвечая на вопрос, который был у Сеппи на уме.

— Это верно, я выгляжу мальчиком. Так оно и есть. Наше время протяженнее вашего, и нужно очень много лет, чтобы ангел стал взрослым.

Я тоже хотел задать ему один вопрос, и он повернулся ко мне и сказал:

— Если считать по-вашему, мне шестнадцать тысяч лет.

Потом он посмотрел на Николауса и сказал:

— Нет. Его падение не затронуло ни меня, ни остальных членов нашего рода. Только он один, в честь которого я был назван, вкусил от запретного плода и соблазнил им мужчину и женщину. Мы же, остальные, не ведаем греха и не способны согрешить. Мы беспорочны и останемся такими навсегда. Мы...

Двое крохотных рабочих повздорили. Еле слышными, как писк комара, голосками они бранились и сыпали проклятиями. Замелькали кулаки, полилась кровь, и вот они сцепились не на жизнь, а на смерть. Сатана протянул руку, сжал их двумя пальцами, раздавил, отбросил в сторону, отер кровь с пальцев носовым платком и продолжал свою речь:

— Мы не творим зла и чужды всему злому, потому что не ведаем, что такое зло.

Слова Сатаны удивительным образом расходились с его поступком, но мы даже не заметили этого обстоятельства, настолько нас поразило и огорчило бессмысленное убийство, которое он совершил. Это было самое настоящее убийство, и оно не имело ни объяснения, ни оправдания, — ведь маленькие человечки не сделали ему ничего дурного. Нам было очень горько, мы полюбили его, он казался нам таким благородным, таким прекрасным и милосердным. У нас не было сомнения, что он ангел. И вот он совершил эту жестокость и упал в наших глазах, а мы-то так гордились им.

Между тем он продолжал беседу с нами так, словно ничего не случилось, рассказывал о своих странствиях, о том, что ему приходилось наблюдать, посещая огромные миры нашей солнечной системы и других солнечных систем, разбросанных в необъятных пространствах вселенной, о жизни населяющих их бессмертных существ, и рассказы его увлекали, захватывали, завораживали нас, уводя от печальной сцены, только что разыгравшейся перед нами. Между тем две крохотные женщины разыскали искалеченные тела своих убитых мужей и стали оплакивать их, причитая и вскрикивая.

Рядом — коленопреклоненный — стоял священник, скрестив руки на груди, и читал молитву. Сотни соболезнующих друзей толпились вокруг, со слезами на глазах, сняв шапки и склонив обнаженные головы. Сначала Сатана не обращал на все это никакого внимания, но потом его стал раздражать жужжащий звук рыданий и молитв. Он протянул руку, поднял тяжелую доску, служившую нам сиденьем на качелях, бросил ее на землю в том месте, где столпились маленькие люди, и раздавил их, как мух. Сделав это, он продолжал свой рассказ.

Ангел, убивающий священника! Ангел, который не ведает, что такое зло, и хладнокровно уничтожает сотни беззащитных, жалких людей, не сделавших ему ничего дурного! Мы едва не лишились чувств, когда увидели это страшное дело. Ведь ни один из этих несчастных, кроме священника, не был подготовлен к кончине; никто из них не был ни разу у мессы и даже не видел ни разу церкви. И мы трое были этому свидетелями, убийство произошло на наших глазах! Долг наш сообщить о том, что мы видели, и дать делу законный ход.

Но он по-прежнему вел свой рассказ, и роковая музыка его голоса зачаровывала нас. Забыв обо всем, мы внимали его речам и были снова исполнены любви к нему, и были снова его рабами, и он мог делать с нами все что ни пожелает. Мы были вне себя от счастья, что мы с ним, что мы созерцаем небесную красоту его глаз, и от малейшего прикосновения его руки блаженство разливалось по нашим жилам.

Глава III

Незнакомец побывал всюду и видел все, он все узнал и ничего не забыл. То, что другому давалось годами учения, он постигал мгновенно; трудностей для него не существовало. А когда он рассказывал, картины словно оживали перед глазами. Он присутствовал при сотворении мира; он видел, как бог создал первого человека; он видел, как Самсон потряс колонны храма и обрушил его на землю[122]; он видел смерть Цезаря[123]; он рассказывал о жизни на небесах; он видел, как грешники терпят муки в раскаленных пучинах ада. Все это вставало перед вами, словно вы сами там присутствовали и глядели собственными глазами, и вас невольно охватывало волнение. Он же, как видно, только забавлялся. Видение ада — эти толпы детей, женщин, девушек, юношей, взрослых мужчин, стонущих в мучениях и молящих о пощаде, — кто в силах взирать на это без слез? Он же оставался невозмутимым, словно глядел на игрушечных мышей, горящих в бенгальском огне.

Всякий раз, как он заговаривал о жизни людей на земле, об их поступках, даже самых великих и удивительных, мы испытывали какую-то неловкость, потому что по всему его тону было видно, что он считает все, что касается рода людского, не заслуживающим никакого внимания. Можно было подумать, что речь идет о мухах. А один раз он сказал, что, хотя люди тупые, пошлые, невежественные, самонадеянные, больные, хилые и вообще ничтожные, убогие и никому не нужные существа, он все же испытывает к ним некоторый интерес. Он говорил без гнева, как о чем-то само собой разумеющемся, как если бы речь шла о навозе, о кирпичах, о чем-то несущественном и неодушевленном. Видно было, что он не хотел нас обидеть, но все же мысленно я укорил его в недостаточной деликатности.

— Деликатность! — сказал он. — Я говорю правду, а правда всегда деликатна. То, что вы называете деликатностью, — вздор. А вот и наш замок готов. Ну как, нравится он вам?

Как мог он нам не нравиться! Глядеть на него было одно удовольствие. Он был так красив, так изящен и так удивительно продуман во всех деталях, вплоть до флажков, развевающихся на башнях. Сатана сказал, что теперь надо установить пушки у бойниц, расставить алебардщиков и построить конницу. Наши солдатики и лошади никуда не годились: мы были неискусны в лепке и не сумели сделать их как следует. Сатана признался, что хуже ему не приходилось видеть. Когда он оживил их своим прикосновением, на них нельзя было смотреть без смеха. Ноги солдат оказались разной длины, они шатались, валились, словно пьяные, друг на друга и наконец растянулись на земле, болтая руками и ногами, не в силах подняться. Мы смеялись, но это было горькое зрелище. Мы зарядили пушки землей, чтобы салютовать, но они тоже были дурно сделаны и взорвались при выстреле, и часть канониров была убита, а часть покалечена. Сатана сказал, что, если мы хотим, он сейчас устроит бурю и землетрясение, но тогда нам лучше будет отойти в сторону, чтобы не пострадать. Мы хотели забрать с собой и маленьких человечков, но он сказал, что этого не следует делать, они никому не нужны, а если понадобятся, мы понаделаем других.

Маленькая грозовая туча спустилась над замком, блеснула крохотная молния, грянул гром, задрожала земля, пронзительно засвистал ветер, зашумела буря, полил дождь, и маленький народец бросился искать защиты в замке. Туча становилась все чернее и чернее и почти скрыла от нас замок. Молнии, сверкая одна за другой, ударили в кровлю замка, и он запылал. Свирепые красные языки пламени пробились сквозь темную тучу, и народ с воплями выбежал из замка. Но Сатана движением руки загнал их обратно, не обращая внимания на наши просьбы, мольбы и слезы. И вот, покрывая вой ветра и раскаты грома, раздался взрыв, взлетел на воздух пороховой погреб, земля расселась, пропасть поглотила развалины замка и сомкнулась вновь, похоронив все эти невинные жизни. Из пятисот маленьких созданий не осталось ни одного. Мы были потрясены до глубины души и не могли удержаться от слез.

— Не плачьте, — сказал Сатана, — они никому не нужны.

— Но они попадут теперь в ад!

— Ну и что же? Мы сделаем других.

Растрогать его было невозможно. Очевидно, он не знал, что такое жалость, и не мог нам сочувствовать. Он был в отличном настроении и так весел, как будто устроил свадьбу, а не кровавое побоище. Ему хотелось, чтобы и у нас было такое же настроение, и с помощью своих чар он преуспел в этом. Это не стоило ему большого труда, он делал с нами что хотел. Прошло несколько минут, и мы плясали на этой могиле, а он наигрывал нам на странном певучем инструменте, который вынул из кармана. Это была мелодия, какой нам никогда не приходилось слышать, — такая музыка бывает только на небесах; и оттуда, с небес, он принес ее нам. Наслаждение сводило нас с ума, мы не в силах были оторвать глаз от него и тянулись к нему всем сердцем, и наши немые взгляды были исполнены обожания. Пляску эту он принес нам тоже из райских сфер, и мы вкушали райское блаженство.

Потом он сказал, что ему пора уходить: у него важные дела. Для нас было невыносимо расстаться с ним, и мы, обняв его, стали просить, чтобы он не уходил.

Наша просьба, как видно, обрадовала его; он согласился побыть с нами еще немного и предложил посидеть всем вместе и побеседовать. Он сказал, что, хотя Сатана его настоящее имя, ему не хотелось бы, чтобы оно стало известно всем; при посторонних мы должны называть его Филипп Траум. Это простое имя, оно не вызовет ни у кого удивления.

Имя было слишком будничным и ничтожным для такого создания, как он. Но раз он так решил, мы не стали возражать. Его решение было для нас законом. Мы досыта нагляделись чудес в этот день, и я подумал, как интересно будет рассказать обо всем виденном дома. Он приметил мою мысль и сказал:

— Нет, об этом будем знать только мы четверо. Впрочем, если тебе не терпится рассказать, попытайся. А я позабочусь, чтобы твой язык не выдал тайны.

Досадно, но что ж тут поделаешь! Мы только вздохнули про себя разок-другой и продолжали беседу. Сатана по-прежнему отвечал на наши мысли, не дожидаясь вопросов, и мне казалось, что это самое поразительное из всего, что он делает. Он прервал мои размышления и сказал:

— Тебя это удивляет, на самом же деле ничего удивительного здесь нет. Я не ограничен в своих возможностях, подобно вам. Я не подвластен условиям человеческого существования. Мне понятны слабости человека потому, что я изучил их, но я от них свободен. Вы ощущаете мою плоть, касаясь меня, но она призрачна, как призрачно и мое платье. Я — дух. А вот к нам идет отец Питер.

Мы оглянулись. Никого не было.

— Он приближается сюда. Скоро вы увидите его.

— Ты знаком с отцом Питером, Сатана?

— Нет.

— Пожалуйста, поговори с ним, когда он придет. Он умный и образованный человек, не то, что мы. Ему будет приятно побеседовать с тобой. Пожалуйста!

— В другой раз, не сегодня. Мне пора уходить. А вот и он, теперь вы видите его. Сидите спокойно и — ни слова.

Мы оглянулись, отец Питер шел к нам из каштановой рощи. Мы втроем сидели на траве, а Сатана напротив нас на тропинке. Отец Питер шел медленным шагом, — понурив голову. Не дойдя до нас нескольких ярдов, он остановился, словно намереваясь заговорить с нами, снял шляпу, вынул из кармана фуляровый платок и стал вытирать лоб. Постояв так, он пробормотал, как бы обращаясь к самому себе:

— Не знаю, что привело меня сюда. Не прошло и минуты, как я сидел у себя дома. А теперь мне кажется, будто я проспал целый час и пришел сюда во сне, не замечая дороги. Так тревожно на душе эти дни, я словно сам не свой.

Он двинулся дальше, продолжая что-то бормотать, и прошел сквозь Сатану, как через пустое место. Мы остолбенели. Хотелось крикнуть, как это бывает, когда случается что-нибудь неожиданное, но крик непонятным образом замер у нас в горле, и мы молчали, тяжело переводя дыхание. Как только отец Питер скрылся за деревьями, Сатана сказал:

— Ну что, убедились вы теперь, что я дух?

— Должно быть, так это и есть... — сказал Николаус. — Но мы-то ведь не духи. Понятно, что он не видел тебя, но почему же он не видел нас? Он глядел нам прямо в лицо и словно ничего не замечал.

— Да, я сделал вас тоже невидимыми.

С трудом верилось, что это не сон, что мы участвуем во всех этих поразительных романтических событиях. А он сидел рядом с самым непринужденным видом, такой естественный, простой, обаятельный, и вел свою беседу. Трудно передать словами владевшие нами чувства. Это был восторг, а восторг не укладывается в слова. Восторг — как музыка. Попробуйте передать другому свои впечатления от музыки так, чтобы он проникся ими. Сатана снова стал вспоминать давние времена, и они вставали перед нами как живые. Он видел много, очень много. Мы глядели на него и пытались представить себе, каково быть таким, как он, и нести на себе этот груз воспоминаний. Наше человеческое существование казалось нам теперь безнадежно будничным, а сам человек — однодневкой, вся жизнь которой укладывается в один-единственный день, быстротекущий и жалкий. Сатана нисколько не старался щадить наше уязвленное самолюбие. Он говорил о людях все тем же равнодушным тоном, как говорят о кирпичах или о навозной куче; было видно, что они не интересуют его нисколько, ни с положительной, ни с отрицательной стороны. Он не хотел обидеть нас, был, должно быть, далек от этого. Когда вы говорите, что кирпич плох, вы не задумываетесь о том, оскорблен ли кирпич вашими словами? Есть ли у кирпича чувства? Вам не приходило в голову размышлять об этом.

Раз, когда он швырял величайших монархов, завоевателей, поэтов, пророков, пиратов и мошенников в одну груду, как швыряют кирпич, я не выдержал посрамления человечества и спросил, почему, собственно, ему кажется, что так велика разница между ним и людьми. Он был озадачен, он не сразу сумел понять, как я мог задать такой странный вопрос. Потом сказал:

— Какая разница между мной и человеком? Какая разница между смертностью и бессмертием, между пролетающим облаком и вечно живущим духом?

Он поднял травяную тлю и посадил ее на кусок коры.

— Какая разница между этим существом и Юлием Цезарем?

Я сказал:

— Нельзя сравнивать то, что несравнимо по своему масштабу и по своей природе.

— Ты сам ответил на свой вопрос, — сказал он. — Сейчас я поясню. Человек создан из грязи, я сам видел, как он был создан. Я не создан из грязи. Человек — это собрание болезней, вместилище нечистот. Он рожден сегодня, чтобы исчезнуть завтра. Он начинает свое существование как грязь и кончает как вонь. Я же принадлежу к аристократии Вечных существ. Кроме того, человек наделен Нравственным чувством. Ты понимаешь, что это такое? Он наделен Нравственным чувством! Довольно одного этого, чтобы оценить разницу между ним и мною.

Он замолчал, как бы исчерпав тему. Я был огорчен. Хотя в то время я имел самое смутное представление о том, что такое Нравственное чувство, я знал все же, что, имея Нравственное чувство, следует этим гордиться, и меня задела ирония Сатаны. Так, должно быть, огорчается вырядившаяся молодая франтиха, когда слышит, как чужие люди смеются над ее любимейшим нарядом, а она-то считала, что все от него без ума! Наступило молчание, мне было грустно. Помолчав, Сатана заговорил о другом, и скоро его живая, остроумная, брызжущая весельем беседа вновь захватила меня. Он нарисовал несколько уморительно смешных сцен. Он рассказал, как Самсон привязал горящие факелы к хвостам лисиц и пустил их на поля филистимлян[124]; как Самсон, сидя на плетне, хлопал себя по ляжкам и хохотал до слез, а под конец свалился от смеха на землю. Вспоминая это зрелище, Сатана сам рассмеялся, а следом за ним и мы принялись дружно хохотать.

Немного погодя он сказал:

— Теперь мне пора уходить, у меня неотложное дело.

— Не уходи! — закричали мы хором. — Ты уйдешь и больше не вернешься.

— Я вернусь, даю вам слово.

— Когда? Сегодня вечером? Скажи — когда?

— Скоро. Я вас не обману.

— Мы любим тебя.

— И я вас люблю. И на прощание покажу вам интересную вещь. Обычно, уходя, я просто исчезаю. А сейчас я медленно растаю в воздухе, и вы это увидите.

Он поднялся на ноги и стал быстро меняться у нас на глазах. Его тело словно таяло, пока он не сделался совсем прозрачным, как мыльный пузырь, сохраняя при этом свой прежний облик и очертания. Сквозь него были видны теперь окружающие кусты, и весь он переливался и сверкал радужными красками и отражал на своей поверхности тот рисунок наподобие оконного переплета, который мы наблюдаем на поверхности мыльного пузыря. Вам, наверно, приходилось видеть, как пузырь катится по ковру и, прежде чем лопнуть, легко подскакивает вверх раз или два. С ним было то же. Он подскочил, коснулся травы, покатился, взлетел вверх, коснулся травы еще раз, еще, потом лопнул — пуфф! — и ничего не осталось.

Это было красивое, удивительное зрелище. Мы молчали и продолжали сидеть, щурясь, раздумывая и мечтая. Потом Сеппи встал и сказал с печальным вздохом:

— Наверно, ничего этого не было.

Николаус тоже вздохнул и сказал что-то в этом же роде.

Мне было грустно потому, что та же мысль беспокоила и меня. Тут мы увидели отца Питера, который возвращался назад по тропинке. Он шел согнувшись и что-то искал в траве. Когда он поравнялся с нами, то поднял голову, увидел нас и спросил:

— Вы давно здесь, мальчики?

— Недавно, отец Питер.

— Значит, вы шли вслед за мной и, быть может, поможете мне. Вы шли тропинкой?

— Да, отец Питер.

— Вот и отлично, Я тоже шел тропинкой. Я потерял кошелек. Он почти пустой, но не в том дело: это все мое богатство. Вы не видели моего кошелька?

— Нет, отец Питер, но мы поможем вам искать его.

— Об этом я и хотел вас просить. Да вот он лежит!

В самом деле! Кошелек лежал на том месте, где стоял Сатана, когда начал таять у нас на глазах, — если, конечно, все это не было сном. Отец Питер поднял кошелек, и на лице его выразилось недоумение.

— Кошелек мой, — сказал он, — а содержимое — нет. Мой кошелек был тощий, этот — полный. Мой кошелек был легкий, этот — тяжелый.

Отец Питер открыл кошелек и показал его нам: он был туго набит золотыми монетами. Мы смотрели во все глаза, потому что никогда не видели столько денег сразу. Мы раскрыли рты, чтобы сказать: это дело Сатаны, — но ничего не сказали. Так вот оно что! Если Сатана не хотел, мы просто не могли выговорить ни слова. Он предупреждал нас.

— Мальчики, это ваших рук дело?

Мы засмеялись, и отец Питер тоже засмеялся, поняв всю нелепость своего предположения.

— Здесь был кто-нибудь?

Мы снова раскрыли рты, чтобы ответить, но ничего не сказали. Сказать, что никого не было, мы не могли, потому что это была бы ложь, а другого ответа не находилось. Вдруг мне пришла на ум правильная мысль, и я сказал:

— Здесь не было ни единого человека.

— Да, это так, — подтвердили мои товарищи, стоявшие с разинутыми ртами.

— Нет, не так, — возразил отец Питер и строго посмотрел на нас. — Правда, когда я проходил, на лужайке никого не было, но это еще ничего не значит. С тех пор кто-то здесь побывал. Этот человек мог, конечно, обогнать вас, и я вовсе не утверждаю, что вы его видели. Но то, что здесь кто-то прошел, — несомненно. Дайте честное слово, что вы никого не видели.

— Ни единого человека.

— Ну хорошо, я верю вашему слову.

Он присел и стал считать деньги. Мы опустились рядом на колени и принялись раскладывать монетки в маленькие кучки.

— Тысяча сто дукатов с лишним! — сказал он. — О боже, если бы мне эти деньги! Я так нуждаюсь!

Губы его задрожали, голос пресекся.

— Это ваши деньги, сэр! — закричали мы хором. — До последнего геллера.

— Увы, нет. Моих здесь только четыре дуката. А остальное...

Бедный старик принялся размышлять, поглаживая монеты, которые держал в руках, и забылся в думах. Он сидел на корточках, с непокрытой седой головой, на него было больно глядеть.

—- Нет! — сказал он, как бы очнувшись. — Деньги не мои, и я не могу ими воспользоваться. Быть может, это ловушка. Какой-нибудь враг...

Николаус сказал:

— Отец Питер, если не считать астролога, у вас и у Маргет не найдется ни одного врага во всей деревне. А если бы нашелся какой-нибудь недоброжелатель, неужели он пожертвовал бы тысячу сто дукатов только для того, чтобы сыграть с вами злую шутку? Подумайте об этом!

Отец Питер не мог не признать, что Николаус привел здравый довод, и немножко приободрился.

— Даже если ты и прав, деньги все же не мои, они все равно чужие.

Он сказал это нетвердо, словно был бы рад, если бы мы привели ему какие-нибудь убедительные возражения.

— Они ваши, отец Питер, все мы свидетели. Правда, ребята?

— Конечно, мы свидетели! Так мы всем и скажем.

— Благослови вас господь, мальчики, вы меня почти уговорили. Сотня дукатов спасла бы меня. Дом заложен, и если к завтрашнему дню мы не уплатим, нам негде будет приклонить голову. Но у меня всего четыре дуката...

— Деньги ваши до последней монеты. Возьмите их себе. Мы поручимся, что деньги ваши. Правда, Сеппи? Правда, Теодор?

Мы поддержали Николауса, и он набил ветхий кошелек золотыми монетами и вручил его старику. Отец Питер сказал, что он возьмет себе двести дукатов — его дом стоит этих денег и послужит надежным залогом, — а остальное отдаст под проценты, пока не разыщется владелец. Нас же он попросит подписать свидетельство о том, как деньги нашлись, чтобы никто в деревне не подумал, что он спасся от беды нечестным путем.

Глава IV

В деревне было немало шума, когда на другое утро отец Питер уплатил свой долг Соломону Айзексу золотыми монетами, а остаток денег поместил у него под проценты. Произошли также и другие радостные перемены: многие из деревенских жителей посетили отца Питера, чтобы поздравить его, некоторые из его бывших друзей снова обрели свои исчезнувшие было дружеские чувства, а в довершение всего Маргет получила приглашение на танцы.

Отец Питер не делал тайны из своей находки. Он рассказал во всех подробностях, каким путем достались ему деньги, и добавил, что не знает, как объяснить случившееся: разве только это рука провидения.

Были слушатели, которые покачивали головами, а потом толковали между собой, что это больше походит на проделки Сатаны (нельзя не признать, что эти невежественные люди проявили в данном случае незаурядную проницательность). Были и такие, что старались всякими хитроумными способами выведать у нас «всю правду». Они говорили, что добиваются ее не из каких-нибудь тайных видов, а просто так, ради интереса, и клялись молчать. Они даже сулили заплатить нам за нашу тайну; и если бы мы могли придумать какую-нибудь небылицу, то, пожалуй, согласились бы, но ничего почему-то не шло в голову, и мы не без сожаления должны были отказаться от соблазнительной сделки.

Эту тайну мы держали при себе без особых мук, но другая тайна, великая и ослепительная, жгла нас словно огнем. Она так и просилась наружу. Нам ужасно хотелось разгласить ее и поразить весь свет своим рассказом. Но мы вынуждены были хранить свою тайну, — вернее было бы сказать, что она сама хранила себя, как и предрек нам Сатана.

Каждое утро мы уходили из деревни и уединялись в лесу, чтобы потолковать о Сатане. По правде говоря, ничто больше нас не интересовало, и ни о ком больше мы не думали. День и ночь мы высматривали его, ждали, не придет ли он, и нетерпение наше все возрастало. Прежние друзья утратили для нас всякий интерес, мы не могли больше участвовать в их играх и забавах. По сравнению с Сатаной они были такие скучные. Какими пресными и унылыми казались нам их разговоры, их интересы рядом с его рассказами о древних временах и отдаленных созвездиях, с его чудесами, с его таинственными исчезновениями!

В тот день, когда отец Питер нашел деньги, нас сильно заботила одна тайная мысль, и мы то и дело под разными предлогами наведывались к священнику, чтобы проверить, как там обстоят дела. Мы боялись, что золотые монеты обратятся в прах, как это обычно бывает с деньгами, добытыми волшбой. Но ничего худого не приключилось. Пришел вечер — все было в порядке, и мы успокоились. Это было настоящее золото.

У нас был также один важный вопрос к отцу Питеру, и на второй вечер мы отправились к нему, предварительно бросив жребий, кто будет держать речь, потому что вопрос этот нас смущал. Напустив на себя самый равнодушный вид, но не поборов все же одолевавшего меня смущения, я спросил:

— Что такое Нравственное чувство, сэр?

Он удивленно взглянул на меня поверх своих больших очков.

— Это то, что позволяет нам отличать добро от зла.

Ответ отца Питера не устранил наших недоумений. Я был отчасти разочарован, отчасти озадачен, Он ждал, что я скажу ему еще, и я, не зная, как быть дальше, спросил:

— А к чему оно нам, сэр?

— К чему оно нам? Боже милостивый! Нравственное чувство, дружок, — это то, что возвышает нас над бессловесными тварями и дает нам надежду на вечное спасение.

Я не знал, что еще сказать, и мы попрощались и вышли из дома священника со странным ощущением, словно мы наелись досыта, но не утолили нашего голода. Мои друзья хотели, чтобы я растолковал им слова отца Питера, но я почувствовал сильную усталость и ничего не сумел им объяснить.

Когда мы проходили через гостиную, то увидели, что Маргет дает урок на клавикордах своей ученице, Мари Люгер. Мари была одной из самых состоятельных ее учениц, и это значило, что к Маргет вернутся и все остальные. Маргет вскочила, подбежала к нам и со слезами на глазах принялась благодарить нас за то, что мы спасли ее и ее дядю от беды, а мы сказали, что мы тут ни при чем. Это было в третий раз, что она нас благодарила. Такая уж она была девушка: если кто-нибудь сделает для нее хоть какую-нибудь безделицу, она будет ему век благодарна. Мы не мешали ей выражать свои чувства. В саду мы встретили Вильгельма Мейдлинга. Близился вечер, и он пришел, чтобы пригласить Маргет прогуляться с ним по берегу реки, когда она закончит урок. Мейдлинг был молодой адвокат, он пользовался популярностью у нас в городке, дела его шли потихоньку, но успешно. Он и Маргет с детства любили друг друга, и Мейдлинг не покинул священника и его племянницу, как это сделали другие, и был все время с ними. Маргет и отец Питер оценили верность молодого адвоката. Он не обладал выдающимися дарованиями, но был приветливым и добрым человеком, а это тоже немалый талант, и он сильно помогает в жизни. Вильгельм Мейдлинг спросил нас, скоро ли окончится урок, и мы сказали, что он уже идет к концу. Может быть, это было так, а может быть, и не так. Мы знали, что он с нетерпением ждет конца урока, и нам хотелось его порадовать.

Глава V

На четвертый день после описанных событий астролог вышел из своей полуразрушенной башни и, направляясь к деревне, как видно, узнал о случившемся. Он отозвал нас в сторону, и мы рассказали ему все, что было возможно, — так как ужасно боялись его. Он погрузился в раздумье и думал долго. Потом спросил:

— Сколько денег было в кошельке?

— Тысяча сто семь дукатов, сэр.

Тогда он сказал, словно размышляя вслух:

— Странная история... Оч-чень странная. Удивительное совпадение. — И стал снова нас расспрашивать и заставил еще раз все рассказать от начала до конца. Потом он сказал:

— Тысяча сто шесть дукатов. Немалые деньги.

— Тысяча сто семь, — поправил его Сеппи.

— Семь, ты говоришь? Дукатом больше, дукатом меньше — это не имеет значения. Но сперва ты сказал — тысяча сто шесть.

Мы знали, что он не прав, но опасались противоречить ему. Наконец Николаус сказал:

— Если мы ошиблись, извините нас, но там было тысяча сто семь дукатов.

— Пусть это тебя не тревожит, друг мой. Я только хотел отметить, что вы в этом путаетесь. Да и не удивительно, прошло уже несколько дней, от вас нельзя теперь требовать совершенной точности, Когда нет каких-либо особых примет, чтобы твердо запомнить счет, память часто изменяет нам.

— Такие приметы были, сэр! — быстро возразил Сеппи.

— Какие же, сын мой? — спросил астролог безразличным тоном.

— Мы считали монеты по очереди, и у всех получалось тысяча сто шесть дукатов, потому что одну монету я спрятал. А когда пришла моя очередь считать, я положил ее снова и сказал: «Вы ошиблись, здесь тысяча сто семь. Пересчитайте». Они посчитали еще раз и удивились. Тогда я рассказал им о спрятанной монете.

Астролог спросил у нас, как было дело, и мы подтвердили рассказ Сеппи.

— Все ясно! — сказал астролог. — Эти деньги краденые, дети мои, и я знаю, кто вор.

Он ушел, оставив нас в тревоге. Что все это означает? Через час все в деревне уже знали, что отец Питер арестован за кражу, он украл у астролога большую сумму денег. Деревня гудела, как улей. Одни говорили, что это, конечно, ошибка, такой человек, как отец Питер, денег не украдет. Другие покачивали головами и отвечали, что лишения и голод хоть кого толкнут на преступление. В одном, впрочем, все были единодушны: рассказ отца Питера о том, как ему достались деньги, неправдоподобен — такого не бывает. Астрологу, быть может, подобали такие приключения, но уж никак не отцу Питеру! Вспомнили и о нас. Мы засвидетельствовали находку отца Питера; теперь все хотели знать, сколько он заплатил нам за это. Люди так и говорили без обиняков и только презрительно фыркали, когда мы умоляли их поверить, что наше свидетельство ни в чем не отклоняется от истины. Родные сердились на нас пуще всех. Отцы говорили, что мы позорим свою семью, и приказывали нам отречься от лжи. Мы продолжали стоять на своем, и гневу их не было предела. Матери, рыдая, умоляли нас отдать полученную взятку, чистосердечно во всем признаться, вернуть себе честное имя и снять позор с семьи. Под конец нас так замучили этими приставаниями, что мы были готовы рассказать все как было — про встречу с Сатаной и дальнейшее, но слова не шли у нас с языка. Все это время мы надеялись, что Сатана придет и поможет нам выбраться из беды, однако он не появлялся.

Прошло не больше часа после нашей беседы с астрологом, а отец Питер уже сидел в тюрьме, и деньги были опечатаны и переданы властям. Деньги лежали по-прежнему в мешке; Соломон Айзекс заявил, что, посчитав их, он больше к ним не прикасался. Он присягнул также, что это те самые деньги и что их ровно тысяча сто семь дукатов. Отец Питер требовал, чтобы его судил духовный суд, но отец Адольф, наш второй священник, заявил, что отрешенный от должности священнослужитель неподсуден духовному суду. Епископ был такого же мнения, и это решило вопрос. Дело отца Питера подлежало разбору в светском суде. Суд должен был собраться через некоторое время. Вильгельм Мейдлинг хотел защищать отца Питера на суде и готов был, разумеется, сделать для него все, что в человеческих силах, но по секрету он нам сказал, что доказательства, которыми он располагает, недостаточны, чтобы выиграть дело. Сила и предубеждение на стороне астролога.

Новое счастье Маргет оказалось недолговечным. Никто из друзей не навестил ее, чтобы выразить сочувствие, да она и не ждала их. В анонимной записке ей сообщили, что приглашение на танцы отменено, Ученицы снова откажутся приходить к ней. На что она будет жить? На улицу ее, правда, не гнали, — закладная считалась оплаченной, хоть деньги, миновав незадачливого Соломона Айзекса, перешли в руки властей. Старая Урсула, которая вынянчила в свое время Маргет и служила у отца Питера кухаркой, горничной, домоправительницей и прачкой в одном лице, говорила, что господь не даст им погибнуть. Старуха говорила так потому, что была женщиной богобоязненной, но понимала, что господней помощи надо искать, сама она в руки не дастся.

Нам хотелось пойти к Маргет и подтвердить ей, что мы ее друзья по-прежнему, но родители запретили нам это, боясь оскорбить чувства общины. Астролог разгуливал по деревне, восстанавливая всех против отца Питера и повторяя, что тот украл у него тысячу сто семь дукатов. Он говорил, что сразу угадал, кто вор, когда узнал, что отец Питер «нашел» ту самую сумму денег, которая у него пропала.

На четвертый день после всех этих горестных событий старая Урсула постучалась к нам и спросила, нет ли чего постирать. Она умоляла мою мать никому не рассказывать о ее просьбе, чтобы Маргет не узнала и не запретила ей ходить на заработки. Дома у них нечего есть, и Маргет совсем ослабела. Сама Урсула тоже ослабела, это было сразу заметно по ней. Когда ее позвали к столу, она набросилась на еду, словно умирающая с голоду, но взять что-нибудь с собой отказалась, сказав, что Маргет не примет милостыни.

Забрав белье, Урсула пошла к ручью стирать, но мы увидели через окно, что она с трудом удерживает в руках валек. Тогда мы позвали ее назад и предложили ей немного денег. Она сперва отнекивалась, боясь, как бы Маргет не догадалась, что деньги дареные, а потом взяла и решила сказать Маргет, что нашла их на дороге. Чтобы не солгать и не погубить свою душу, она попросила меня уронить монету где-нибудь у нее на виду. Я так и сделал. Потом она заметила ее, подняла, удивленно и радостно вскрикнула и зашагала дальше. Как и все в нашей деревне, Урсула лгала без зазрения совести и, не страшась адского пламени, когда дело касалось обиходных и привычных вещей. История с монетой была необычной и потому внушала ей опасения. Попрактиковавшись с неделю в этой лжи, она привыкла бы и к ней и уже лгала бы с легкостью. Таковы мы все.

Меня не оставляла тревожная мысль, на что Маргет будет жить дальше? Не может же Урсула находить по монете каждый день, — вторая такая находка и то будет выглядеть странной. Мне было стыдно, что я не бываю у Маргет, когда она так нуждается в дружеской поддержке. Правда, это была вина моих родителей, тут я не мог ничего поделать.

Грустный шагал я по тропинке, как вдруг меня пронизало, словно дрожь, бодрящее чувство свежести и веселья. Я возликовал: ощущение было мне знакомо — Сатана был где-то неподалеку. Через миг он уже шагал рядом со мной, и я рассказывал ему о несчастье, случившемся с Маргет и ее дядей, и о наших тревогах. Повернув за угол, мы увидели старую Урсулу, сидевшую под деревом. На коленях у нее приютился тощий бездомный котенок. Я спросил, откуда она его взяла, и она ответила, что он выбежал из леса и не отстает от нее ни на шаг. Котенок, как видно, остался без матери и без хозяев, и она хочет забрать его к себе. Сатана сказал:

— Я слышал, что вы сильно нуждаетесь. К чему вам еще один рот в доме? Почему не отдать котенка кому-нибудь, кто побогаче вас?

Урсула почувствовала себя задетой и сказала:

— Уж не вы ли желаете его взять? Если судить по вашим манерам и по платью, вы, наверное, из богачей.

Презрительно фыркнув, она продолжала:

— Отдать богатому человеку — нечего сказать, славная затея! Богатые люди думают о себе, только бедняк посочувствует другому бедняку и поможет ему. Бедняк да господь бог. Бог поможет этому котенку.

— Почему вы так думаете?

Урсула сердито сверкнула глазами.

— Я не думаю, а знаю! — сказала она. — Воробей не упадет на землю без воли господа.

— Раз он все равно упадет, тогда нет разницы, по воле или без воли господа.

Старая Урсула раскрыла рот, но ничего не смогла сказать, так ужаснули ее эти слова. Когда она обрела дар речи, то закричала с гневом:

— Пошел вон отсюда, щенок, пока я не погнала тебя палкой.

Я замер от страха. Я знал, что Сатана, со своими взглядами на человеческий род, может не моргнув глазом убить Урсулу и потом объяснить, что таких старух и без нее сколько угодно. Предупредить Урсулу я не мог, слова не сходили у меня с языка. Ничего страшного, однако, не произошло. Сатана остался спокойным — спокойным и безразличным. Я думаю, что Урсула не в силах была его оскорбить по той же причине, по какой навозный жук не в силах оскорбить короля. Закричав на Сатану, старуха вскочила на ноги с живостью молодой девушки — уже много лет она не чувствовала себя такой сильной. Это было влияние Сатаны. Он вливал силу в слабого и бодрость в немощного. Действие этой силы почувствовал даже тощий котенок; он спрыгнул на землю и погнался за сухим листком. Урсула была поражена. Позабыв свой гнев, она глядела на котенка и в удивлении покачивала головой.

— Что с ним случилось? — спросила она. — Он был такой слабенький, что ходить не мог.

— Мне кажется, что вам не приходилось иметь дело с кошками этой породы, — сказал Сатана.

Урсула не собиралась любезничать с неизвестно откуда взявшимся насмешником. Она сердито поглядела на него и сказала:

— Не знаю, откуда вы пожаловали сюда и зачем привязываетесь ко мне. Не беритесь судить, с чем я имела дело и с чем не имела.

— Хорошо, а приходилось ли вам видеть котенка, у которого сосочки на языке глядят не назад, а вперед?

— Нет, не приходилось, да и вам тоже!

— А ну-ка, троньте язычок у этого котенка.

Урсула стала очень поворотливой, но котенок был еще поворотливее ее, так что ей не удалось его поймать. Сатана сказал:

— Позовите его по имени. Может быть, он подойдет сам.

Урсула стала кликать котенка то так, то эдак, но он не подходил.

— А ну, позовите его: «Агнесса». Попробуйте.

Котенок откликнулся на имя «Агнесса›› и подбежал к старухе.

Урсула потрогала ему язычок.

— А верно, — сказала она. — Провалиться мне на этом месте. Никогда не видела таких кошек. Это ваша кошка?

— Нет.

— Откуда же вы знаете, как ее зовут?

— Всех кошек этой породы зовут Агнессами, на другое имя они не откликаются.

На Урсулу это произвело впечатление.

— Удивительное дело! — сказала она.

Потом на ее лице мелькнуло выражение беспокойства, в ней проснулось суеверное чувство. Хотя и с видимой неохотой, она опустила котенка на землю и сказала:

— Пожалуй, пусть лучше идет. Я не боюсь, конечно, чего тут бояться, но священник говорил... и люди тоже рассказывали... мне приходилось не раз слышать... Да и котеночек окреп и может теперь сам о себе позаботиться.

Повздыхав, старуха пошла было прочь, потом пробормотала:

— Славный такой котеночек, с ним было бы веселее, а то дома так одиноко и грустно в эти тревожные дни... Мисс Маргет все горюет, совсем в тень превратилась, а хозяин в тюрьме.

— Жаль бросать такого котенка, — сказал Сатана.

Урсула живо обернулась, словно надеясь получить у него поддержку.

— Почему вы так думаете? — спросила она грустно.

— Кошки этой породы приносят счастье.

— Правда? Приносят счастье? Откуда вы об этом знаете? И как они приносят счастье?

— Не берусь сказать, как именно, но они приносят доход.

Урсула была разочарована.

— Доход? От кошки? Что-то не то! Да и не в нашей деревне! Здесь кошку не продашь, задаром и то не возьмут.

Урсула повернулась, чтобы идти домой.

— Зачем же продавать? Оставьте ее себе. Кошек этой породы зовут Кошками, Приносящими Счастье. Владелец такой кошки каждое утро находит у себя в кармане четыре зильбергроша.

Я видел, как старуха покраснела от негодования. Это уж было слишком: мальчишка насмехается над ней! Засунув руки в карманы, она выпрямилась во весь рост, чтобы отчитать его по-свойски. Сейчас она ему покажет! Она раскрыла рот и уже начала свою гневную речь, как вдруг замолкла. Злость в ее лице уступила место удивлению, недоумению, испугу. Она медленно вытащила руки из карманов, разжала кулаки и уставилась на свои ладони. На одной лежала монета, которую она утром получила у нас, на другой — четыре зильбергроша. Она продолжала глядеть на них, ожидая, что они, быть может, исчезнут. Потом сказала с жаром:

— Это правда! Это правда! Мне теперь очень стыдно, и я прошу у вас прощения, о господин мой и благодетель!

Она подбежала к Сатане и стала целовать ему руки, как это в обычае у нас в Австрии.

В глубине души Урсула, может, и считала, что все случившееся колдовство и что кошка орудие дьявола, но это было даже к лучшему, потому что вселяло уверенность, что деньги будут поступать аккуратно и они с Маргет будут сыты. В той мере, в какой это касалось денег, даже самые благочестивые из наших крестьян считали сделку с дьяволом более надежной, чем с ангелом. Урсула направилась домой, держа Агнессу в руках, и я позавидовал ей, что она сейчас увидит Маргет.

Едва я успел сказать это, как мы были в доме священника. Мы стояли в гостиной, и Маргет глядела на нас с удивлением. Маргет была бледная и слабенькая, но я не сомневался, что она почувствует себя лучше в присутствии Сатаны. Так и получилось. Я представил ей Сатану, назвав его Филиппом Траумом. Мы сели, началась беседа. Никакой принужденности не чувствовалось. Мы, деревенские жители, люди простые, и если гость приходится нам по душе, мы привечаем его. Маргет удивилась, почему она не видела, как мы вошли. Траум ответил, что дверь была незаперта, мы вошли незамеченными и ждали, пока Маргет не обернется к нам. Это была неправда. Дверь была заперта, и мы проникли каким-то иным путем, — через крышу, через стены, спустились по трубе или я уж не знаю как. Впрочем, когда Сатана хотел в чем-нибудь убедить своего слушателя, ему всегда это удавалось. И сейчас Маргет вполне удовлетворилась его объяснением. Не говорю уже о том, что она была полностью поглощена им самим, не могла глаз от него отвести, такой он был красавец. Я был доволен этими гордился Сатаной. Я надеялся, что он покажет какие-нибудь чудеса, но он, как видно, намерен был в этот раз ограничиться дружеской беседой и враньем. — Так, например, он заявил, что он сирота. Это вызвало жалость у Маргет, и слезы засверкали у нее на глазах. Он сказал, что никогда не знал материнской ласки, что его мать скончалась, когда он был еще младенцем. Отец же был слабого здоровья и небогат, — во всяком случае, богатства его были не таковы, какие ценятся в этом мире. Зато у него есть дядюшка-делец в далеких тропических странах, богач и владелец доходной монополии; на счет этого дяди он и живет. Упоминание о щедром дядюшке заставило Маргет вспомнить своего дядю, и на глазах у нее снова показались слезы. Она сказала, что было бы приятно, если бы ее дядя и его дядя когда-нибудь познакомились. У меня по спине пробежали мурашки. Филипп сказал, что такое знакомство вполне вероятно. Я снова задрожал.

— Чего на свете не бывает, — промолвила Маргет. — Ваш дядя часто путешествует?

— Да, постоянно. У него дела по всему свету.

Так шла беседа, и бедняжка Маргет на время позабыла свои горести. Это был у нее, должно быть, первый веселый и приятный час за долгое время. Я видел, что Филипп ей понравился; впрочем, это можно было предсказать заранее. Когда же он сказал, что готовится стать священником, то понравился ей еще больше. Затем он пообещал, что устроит ей пропуск в тюрьму, чтобы повидаться с дядей, — тут она просто пришла в восторг. Он сказал, что подкупит стражу. Ее же дело, как только стемнеет, идти прямо в тюрьму и там без дальних разговоров предъявить записку, которую он ей даст, и еще раз показать ее при выходе. Он начертил на листке бумаги какие-то странные письмена и вручил ей. Маргет, вне себя от радости, поблагодарила его и с нетерпением стала ждать сумерек. Надо сказать, что в эти древние жестокие времена узникам не позволяли видеться с близкими, и бывало, что они проводили долгие годы в темнице, так и не увидев ни разу дружеского лица. Я решил, что письмена на бумаге — это заклинание, и что стражники пропустят Маргет, не понимая, что делают, и тут же забудут об этом. Так оно и было.

Урсула просунула в дверь голову и сказала:

— Ужин готов, барышня.

Тут она заметила нас, с испуганным лицом поманила меня к себе и, когда я подошел, спросила, не рассказывали ли мы Маргет про кошку. Когда я ответил, что нет, она осталась довольна и просила молчать и дальше, а то мисс Маргет подумает, что тут колдовство, пошлет за священником, тот освятит кошку — и доходам придет конец. Я сказал, что мы будем молчать, и она успокоилась. Я начал прощаться с Маргет, но Сатана прервал меня и каким-то путем, не нарушив ни единого правила вежливости, устроил так, что и он и я остались к ужину. Маргет была ужасно смущена, она знала, что их ужином не накормишь и цыпленка. Урсула услышала наш разговор и вошла в комнату очень рассерженная. Она не скрыла своего удивления, когда увидела, как весела Маргет и какой яркий румянец играет у нее на щеках. Потом, обратившись к ней на своем родном богемском диалекте, сказала (как я выяснил позднее):

— Пусть они уходят, мисс Маргет. Нам нечем их кормить.

Маргет не успела ничего ответить, как Сатана вмешался и заговорил с Урсулой на ее родном диалекте, чем немало удивил и ее и Маргет. Он спросил:

— Не с вами ли мы беседовали недавно на дороге?

— Да, сударь.

— Очень приятно. Я рад, что вы еще не забыли меня. — Он подошел к ней и тихо прошептал:

— Разве я не сказал вам, что это Кошка, Приносящая Счастье? Не тревожьтесь об ужине.

Беспокойство Урсулы как рукой сняло, и в ее глазах блеснули удовольствие и жадность. Как разумно она поступила, что взяла в дом эту кошку! Маргет не сразу освоилась с мыслью, что мы остаемся ужинать, а потом просто и естественно, как было в ее обычае, сказала, что ужин скудный, но она будет рада, если мы разделим его с ней.

Ужин был подан на кухне, Урсула прислуживала за столом. На сковороде, аппетитно потрескивая, жарилась маленькая рыбка; для Маргет, видимо, подобная роскошь была неожиданностью. Урсула подала рыбку к столу, и Маргет, поделивши ее на две порции — одну Сатане, другую мне, — начала было объяснять, что ей сегодня не хочется рыбы, но вдруг замолкла: на сковороде лежала другая рыбка. Хоть Маргет и была удивлена, но ничего не сказала. Должно быть, она решила ни о чем не спрашивать Урсулу, пока мы не уйдем. Неожиданность следовала за неожиданностью: на столе появилось вино, потом блюдо с мясом, дичь, фрукты — угощения, каких уже давно не было в этом доме. Маргет ничего не говорила и даже перестала выражать удивление; в этом, конечно, сказывалось воздействие на нее Сатаны. Сатана не умолкая вел застольную беседу, был весел и остроумен, и время летело незаметно. Он врал не переставая, но трудно было его за это упрекать. В конце концов он был ангел, а ангелы в этих вопросах не разбираются. Они не отличают хорошего от дурного. Сатана сам мне так говорил. Он решил понравиться Урсуле и стал в разговоре с Маргет расхваливать ее — будто потихоньку, но так, чтобы Урсула слышала его слова. Он сказал, что она красивая женщина и что он хотел бы познакомить с ней своего дядю, Не прошло и пяти минут, как Урсула уже интересничала и жеманилась, изображала из себя молоденькую девушку и оглаживалась, как свихнувшаяся старая курица. Вдобавок она делала вид, будто не слышит, что говорит Сатана. Мне было стыдно за Урсулу, ее поведение подтверждало слова Сатаны, что люди глупы и пошлы. Сатана сказал, что его дядя часто устраивает большие приемы. Умная женщина, которая заняла бы место хозяйки в доме, сумела бы сделать их, без сомнения, еще более привлекательными.

— Ваш дядя, наверное, из знатного рода? — спросила Маргет.

— Да, — ответил Сатана равнодушно. — Некоторые даже, желая польстить ему, именуют его князем. Но он что называется без предрассудков и оценивает людей не по званию, а по личным качествам.

Я сидел, опустивши руку, и Агнесса, подойдя, лизнула ее своим язычком. Тайна обнаружилась. Я открыл рот, чтобы сказать: «Какие глупости! Это самая обыкновенная кошка! Сосочки у нее на языке смотрят назад, а не вперед», но слова застряли у меня в глотке. Сатана засмеялся, и я понял, что этого не следовало говорить.

Когда стемнело, Маргет уложила в корзину фрукты, много всякой еды и питья и побежала в тюрьму, а мы с Сатаной не спеша направились к моему дому. Я подумал, что было бы интересно узнать, что происходит за тюремными стенами. Сатана подслушал мою мысль, и в ту же минуту мы с ним были в тюрьме. Он сказал, что мы находимся в камере пыток. Я увидел дыбу и другие орудия пытки; дымящиеся факелы по стенам создавали зловещий полумрак. Кругом стояли палачи и еще какие-то люди, Они не обращали на нас никакого внимания, — это значило, что мы невидимы.

На полу лежал молодой человек, связанный по рукам и ногам. Сатана сказал, что его подозревают в ереси и сейчас будут допрашивать. Палачи требовали, чтобы он признался в своей вине. Он отказывался, утверждая, что не виновен. Тогда они принялись загонять ему под ногти деревянные шпильки, и он стал громко кричать от боли. Сатана остался невозмутим, но я не вынес этого зрелища, и он вытащил меня наружу почти без чувств. Свежий воздух помог мне прийти в себя, и мы направились домой. Я сказал, что это зверская жестокость.

— Нет, чисто человеческая. Ты оскорбляешь своими словами зверей. Они этого не заслужили.

Он стал развивать эту тему:

— Таковы все вы, люди. Всегда лжете, претендуете на добродетели, которых у вас нет и в помине, и не желаете признать их за высшими животными, которые действительно ими обладают. Ни один зверь никогда не совершит жестокого поступка. Это прерогатива тех, кто наделен Нравственным чувством. Когда зверь причиняет кому-либо боль, он делает это без умысла, он не творит зла, для него зла не существует. Он никогда не причинит боли, чтобы получить от этого удовольствие, так поступает только человек. Человек поступает так, вдохновленный все тем же ублюдочным Нравственным чувством. При помощи этого чувства он отличает хорошее от дурного, а затем решает, как ему поступить. Каковы же результаты выбора? В девяти случаях из десяти он предпочитает поступить дурно. На свете не должно быть зла; и его не было бы, если бы не ваше Нравственное чувство. Беда в том, что человек нелогичен, он не понимает, что Нравственное чувство позорит его и низводит до уровня самого низшего из одушевленных существ. Ну как, твоя дурнота прошла? Сейчас я тебе кое-что покажу.

Глава VI

Миг — и мы во Франции. Мы идем по огромной фабрике. Вокруг нас, в грязи и в духоте, окруженные облаком пыли, трудятся мужчины, женщины, дети. Они в лохмотьях, двигаются с трудом; они измучены и голодны; веки у них смыкаются на ходу. Сатана сказал:

— Вот еще образчик Нравственного чувства. Владельцы этой фабрики богаты и богомольны. Но братьям своим и сестрам, работающим на них, они платят так мало, что те только что не умирают с голоду. Эти люди, взрослые и дети, трудятся по четырнадцать часов в день, зиму и лето, с шести утра до восьми вечера. От лачуг, в которых они ютятся, до фабрики добрых четыре мили, и они проходят эти четыре мили дважды в день, по лужам и по грязи, в дождь и в снег, в гололедицу и в метель, — год за годом, всю свою жизнь. Спят они четыре часа в сутки, живут в невообразимой грязи и вони, три семьи в одной конуре, и мрут от болезней, как мухи. Быть может, это преступники? Нет, они не совершили никакого преступления. За что же они так страшно наказаны? Ни за что, разве лишь за то, что по глупости своей родились людьми, Только что ты видел, как карают виновного; сейчас ты видишь, как карают невинных. Ну что, есть логика у людей? Лучше ли приходится этим немытым праведникам, чем тому еретику? Я думаю, что нет. Его страдания ничто в сравнении с их страданиями. Когда мы ушли из тюрьмы, палачи колесовали его и превратили в окровавленное месиво. Сейчас он уже мертв и, значит, ускользнул от своих достойных собратьев. А эти несчастные рабы? Они умирают уже годы и годы, и некоторым из них не удастся умереть еще долгое время. Нравственное чувство помогло владельцам этой фабрики разобраться в вопросе, что такое добро и что такое зло. Результаты ты видишь сам. И вы еще утверждаете, что вы совершеннее собак! Я не знаю, найдутся ли на свете существа, менее способные к логическому мышлению, чем ваша людская порода. Жалкая порода!

Он переменил тон и принялся всячески высмеивать людей. Он иронизировал по поводу их тщеславного пристрастия к воинским подвигам, хохотал над «бессмертными героями», «немеркнущей славой», «непобедимыми монархами», «голубой кровью», «историческими достопамятностями», насмехался так, что мне стало наконец не по себе. Немножко поостыв, он сказал:

— В конце концов, все это не только смешно, но и грустно, если подумать, как коротка и эфемерна ваша жизнь и как нелепы ваши претензии.

Окружающие нас люди и предметы вдруг исчезли. Эта перемена была мне уже знакома. Мы шагали по нашей деревне, внизу у реки поблескивали огни «Золотого оленя». Из тьмы послышался ликующий крик:

— Он здесь!

Это был Сеппи Вольмайер. Сердце у него вдруг забилось быстро и радостно, и он понял, хоть и не мог еще ничего разглядеть в темноте, что Сатана где-то поблизости. Он подошел к нам, и мы зашагали втроем. Сеппи был вне себя от восторга, словно любовник, нашедший потерянную возлюбленную — Сеппи был живой, смышленый мальчуган и, в отличие от меня и Николауса, выражал свои чувства открыто и бурно. Сейчас он был взволнован таинственной историей: бесследно исчез наш деревенский бродяга — Ганс Опперт. Сеппи сказал, что народ любопытствует, куда он мог запропаститься. Он не сказал: народ беспокоится. Народ любопытствовал — не более того; это было сказано очень точно. Ганса никто не видел уже два дня.

— С тех пор как он учинил эту зверскую штуку, — добавил Сеппи.

— Какую зверскую штуку? — спросил Сатана.

— Видишь ли, он постоянно бьет своего пса. Это добрейший пес, его единственный друг. Он очень предан Гансу, любит его, да и вообще никому не делает зла. И вот два дня тому назад Ганс снова принялся его дубасить ни за что, просто так, для развлечения. Пес ластился к нему и скулил, и мы с Теодором вступились за него, но Ганс только бранился, а потом ударил пса изо всех сил и выбил ему глаз, а нам сказал: «Вот, получили! Это вам за то, что мешаетесь не в свое дело!» И захохотал, бездушный зверь.

Голос Сеппи дрогнул от негодования и жалости. Я знал заранее, что сейчас скажет Сатана:

— Опять эта путаница и вздор про зверей. Звери так не поступают.

— Но ведь это бесчеловечно.

— Нет, Сеппи, это человечно. Вполне человечно. Мне грустно слушать, что ты порочишь высших животных и приписываешь им побуждения, которые им чужды и которые живут лишь в сердце человека. Высшие животные не заражены Нравственным чувством. Следи за тем, что ты говоришь, Сеппи, выкинь из головы весь этот лживый вздор.

Тон его был непривычно суров, и я пожалел, что не рассказал Сеппи, что думает Сатана об этих вещах. Я знал, что Сеппи очень огорчен. Он охотнее поссорился бы со всеми своими родичами, чем с Сатаной. Мы с Сеппи молчали, чувствуя себя неловко, как вдруг появилась собака Ганса Опперта. Бедный пес бросился к Сатане, выбитый глаз висел у него на ниточке, он скулил и повизгивал. Сатана стал отвечать ему, и мы поняли, что они беседуют на собачьем языке. Мы сидели на траве, луна светила в просветы облаков, Сатана притянул голову пса к себе на колени и вложил глаз в глазницу, и пес успокоился, завилял хвостом, лизнул Сатане руку и сказал, как он ему благодарен. Я уверен, что он благодарил его, хотя и не понял слов. Они с Сатаной еще потолковали немного, и Сатана сказал:

— Он говорит, что его хозяин был пьян.

— Это верно, — подтвердили мы.

— Через час после того, как они ушли из деревни, его хозяин свалился в пропасть возле Клиф-Пасчюрс.

— Клиф-Пасчюрс! Это в трех милях отсюда.

— Он говорит, что уже несколько раз прибегал в деревню за помощью, но его не слушали и гнали прочь.

Мы вспомнили, что пес действительно прибегал, но мы не знали, что ему нужно,

— Он приходил за помощью для человека, который дурно с ним обращался, он ни о чем больше не заботился и даже не просил поесть, хотя был очень голоден. Он провел две ночи возле своего хозяина. Что вы кажете теперь о людях? Кто поверит, что вечное блаженство уготовано им, а не этой собаке? Может ли человеческий род соперничать с этой собакой, с ее нравственной силой, с добротой ее сердца? — Последние его слова были обращены к псу, который плясал на месте, веселый и счастливый, ожидая, как видно, приказа Сатаны, чтобы немедленно его выполнить.

— Соберите народ и идите за собакой. Она покажет вам, где лежит эта падаль. Возьмите с собой священника, чтобы обеспечить ему блаженство: он при смерти.

С этими словами, к нашему великому огорчению, Сатана исчез. Мы собрали людей, позвали отца Адольфа, но нашли Опперта уже при последнем издыхании. Все остались равнодушны к его смерти, кроме собаки. Она жалобно скулила, облизывая лицо мертвеца, и была безутешна. Ганса Опперта похоронили без гроба на том месте, где он лежал, — он был нищим, и у него не было ни одного друга, кроме этой собаки. Если бы мы пришли часом раньше, священник мог бы еще спасти несчастного и отправить его душу в рай; теперь же он попал в ад и будет гореть в адском пламени. Обидно, что в этом мире, где многие не знают, куда девать свободное время, для этого бедняги не нашлось одного-единственного часа, от которого зависело, будет ли он блаженствовать в раю или терпеть муки в преисподней. Меня ужаснуло, что час времени значит так много в судьбе человека! Я решил, что теперь ни за что на свете не стану тратить времени зря. Сеппи совсем загрустил; он сказал, что гораздо лучше быть собакой и не заботиться о спасении своей души. Мы забрали собаку Опперта домой и решили оставить ее у себя. На обратном пути Сеппи пришла в голову счастливая мысль, которая утешила и сильно подбодрила нас. Сеппи сказал, что, раз пес простил своего хозяина, который причинил ему столько зла, быть может бог зачтет это за отпущение грехов.

Вся следующая неделя прошла очень уныло. Сатана не появлялся, ничего достопримечательного не происходило, навестить Маргет мы не решались, потому что ночи стояли лунные и нас могли заметить. Но мы несколько раз встречали Урсулу, когда она прогуливалась с кошечкой в долине у реки, и узнали от нее, что у них все благополучно. Урсула была в новом платье, лицо ее светилось довольством. Четыре зильбергроша аккуратно появлялись каждый день, причем не было нужды тратить их на еду, вино и тому подобное. Все съестное кошка доставляла бесплатно.

Теперь Маргет меньше страдала от заброшенности и одиночества; к тому же ее навещал Вильгельм Мейдлинг. Каждый вечер она проводила час или два в тюрьме со своим дядей и с помощью той же кошки значительно улучшила его тюремный паек. Она крепко запомнила Филиппа Траума, и ей хотелось, чтобы я привел его снова. Да и Урсула тоже частенько вспоминала о нем и расспрашивала о его дяде. Мы с трудом удерживались от смеха, глядя на нее: я рассказал ребятам, какие небылицы плел ей Сатана. Урсула же ничем не могла поживиться от нас: ведь мы не могли рассказывать о Сатане, даже если бы хотели.

Из болтовни Урсулы мы узнали, что теперь, когда в доме появились деньги, они с Маргет решили нанять слугу для черной работы и для посылок. Урсула сообщила об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, но видно было, что бедняжка вне себя от тщеславия и гордости. Мы позабавились, глядя, как старуха упивается своим величием, но когда узнали, кто их слуга, то почувствовали беспокойство. При всей нашей молодости и легкомыслии, в некоторых жизненных вопросах мы разбирались не хуже взрослых. Их выбор пал на мальчика по имени Готфрид Нарр, глуповатого и добродушного парнишку, о котором нельзя было сказать ничего дурного. Но семья Нарра находилась под подозрением, и это было вполне естественно: всего полгода тому назад его бабушку сожгли за ведовство. А ведь известно, что, когда в семье заведется такая зараза, одним костром ее не выжжешь. Маргет и Урсула поступили очень неблагоразумно, что связались с Готфридом Нарром. Охота на ведьм в наших краях никогда еще не шла так яростно, как в последнее время. От одного упоминания о ведьмах нас охватывал леденящий душу страх. Да и как тут не бояться — ведовство так распространилось в наши дни! В старину ведьмами бывали только старухи, а сейчас ловят ведьм любого возраста, вплоть до восьми- и девятилетних девочек. Ни за кого нельзя поручиться, каждый может оказаться слугой дьявола — мужчина, женщина, младенец. В нашей деревне старались вывести ведовство с корнем, но чем больше мы жгли ведьм, тем больше их появлялось.

Как-то в женской школе, в десяти милях от нас, учительница увидела у одной девочки на спине красные, воспаленные пятнышки. Она, конечно, испугалась: не дьяволова ли это отметина? Девочка была в отчаянии и умоляла учительницу никому ничего не рассказывать; она уверяла, что это следы от блошиных укусов. Дело пошло своим ходом, школьниц подвергли осмотру, пятнышки нашлись у всех пятидесяти девочек, но у одиннадцати из них пятнышек было особенно много. Назначили комиссию, которая допросила школьниц; они ни в чем не желали сознаваться и только кричали: «Мама!» Тогда их заперли по отдельности в темных камерах и посадили на десять дней и десять ночей на хлеб и воду. К концу этого срока они уже не плакали, а сидели исхудавшие, с блуждающим взглядом, не принимали пищи и только несвязно бормотали что-то про себя. Потом одна из них призналась, что часто летала верхом на метле на шабаш в сумрачное ущелье в горах, пила вино, плясала и неистовствовала с полчищами других ведьм и с самим Нечистым, и что все они вели себя там непотребно, кощунственно, поносили священников и проклинали господа бога. Правда, девочка не в силах была рассказать все это в связной форме и не сумела вспомнить подробности, но зато члены комиссии точно знали, что она должна помнить: у них был вопросник для разоблачения ведьм, составленный еще двести лет тому назад. Они спрашивали: «А это ты делала?» И она отвечала: «Да!» — и глядела на них уныло и бессмысленно. Когда остальные десять девочек услышали, что их подруга созналась, они тоже стали сознаваться и тоже отвечали: «Да!» Тогда их всех вместе сожгли на костре. Это было, конечно, правильное и справедливое решение. Все пошли смотреть, как их будут жечь. Я тоже пошел. Но когда я узнал одну из них, веселую хорошенькую девочку, с которой мы часто вместе играли, когда я увидел ее прикованной к столбу и услышал рыдания ее матери, которая, обнимая дочь и осыпая ее поцелуями, беспрерывно восклицала: «Господи, боже мой! Господи, боже мой!» — я не вынес этого ужаса и пошел прочь.

Когда сожгли бабушку Готфрида Нарра, стоял сильный мороз. Ее обвинили в том, что она вылечивала людей от головной боли, массируя им пальцами затылок и шею. Каждому было понятно, что она делала это с помощью дьявольских чар. Судьи хотели расследовать дело, но старуха сказала, что в этом нет нужды, что она и так готова признать, что она ведьма. Тогда ее приговорили к сожжению на костре на рыночной площади утром следующего дня. Первым на площадь явился человек, который должен был приготовить все для казни и разжечь костер. Потом тюремщики привели старуху, оставили ее на площади и отправились за другой ведьмой. Родственники старухи не пришли с ней проститься, — народ был раздражен и мог напасть на них или даже побить камнями. Я пришел на площадь и угостил старуху яблоком. Она сидела на корточках у костра и грелась; губы ее и сморщенные старческие руки посинели от холода. Рядом с нами появился какой-то незнакомый человек, — это был путешественник, гостивший у нас проездом. Он ласково заговорил со старухой и, видя, что, кроме меня, никого кругом нет, выразил ей свое участие. Он спросил ее, подлинно ли она ведьма, и она ответила, что нет. Он был удивлен и еще более опечален и воскликнул:

— Зачем же ты наклепала на себя?

— Я бедная старуха, — сказала она, — и живу тем, что заработаю. Что мне еще оставалось делать? Если я буду отрицать, что я ведьма, меня, может быть, и выпустят на волю. Но что со мной тогда станется? Всем известно теперь, что меня подозревают в ведовстве, и никто не будет у меня лечиться. Куда я ни пойду, люди будут травить меня собаками. Я погибну от голода. Пусть уж лучше меня сожгут — по крайней мере, скорый конец. Спасибо вам обоим, вы были добры ко мне.

Она пододвинулась к костру и протянула руки, чтобы согреть их, снежные хлопья тихо и ласково опускались на ее седую голову, которая становилась все белее и белее. Собрались зрители, кто-то бросил в старуху яйцом. Оно попало ей в глаз, разбилось и потекло по щеке. Послышался смех.

Я рассказал Сатане эту историю про бабушку Готфрида Нарра и про одиннадцать девочек, но его мой рассказ, как видно, не тронул. Таков род человеческий, сказал он, и лучше «не обсуждать того, что творят люди. Сатана повторил также, что видел сам, как был создан человек, и что он был слеплен не из глины, а из грязи — частью во всяком случае. Я знал, какую часть он имеет в виду — Нравственное чувство. Увидев, что я угадал его мысль, он засмеялся. Потом подозвал к себе вола, пасшегося поблизости, ласково потрепал его за холку и о чем-то с ним поговорил,

— Вот возьми этого вола — он не станет терзать детишек одиночеством, страхом и голодом, ввергать их в безумие, а потом жечь на костре неведомо за что. Он не станет надрывать сердце бедной, ни в чем не повинной старухе и доводить ее до того, что она боится жить среди себе подобных. Он не станет издеваться над ней в ее смертный час. Вол не станет делать этого потому, что он не заклеймен Нравственным чувством. Вол не знает, что такое зло, и не творит зла, он подобен ангелам в небе.

При всем своем обаянии, Сатана мог быть суровым до жестокости, когда речь заходила о человеческом роде. Он презирал людей и не находил ни одного слова в их защиту.

Как я уже сказал, мы считали, что Урсула поступила опрометчиво, наняв мальчика из семьи Нарров. Мы были правы: люди вознегодовали, услышав об этом. Откуда взялись деньги на наемного слугу, рассуждали они, когда старухе с девушкой самим не хватает на хлеб? Еще недавно Готфрида все сторонились, но теперь, чтобы удовлетворить свое любопытство, люди стали заговаривать с ним и искать его общества. Готфрид был очень доволен, по простоте своей он не видел расставленной ловушки и болтал, как сорока.

— Откуда деньги? — говорил он. — Да у них полно денег! Я получаю два зильбергроша в неделю, не считая харчей. Едят все самое вкусное. У князя и то нет такого стола.

В воскресенье утром астролог сообщил эти удивительные новости отцу Адольфу, когда тот шел домой от мессы. Священник был сильно взволнован и сказал:

— Этим необходимо заняться.

Он решил, что здесь кроется колдовство, и велел своим прихожанам возобновить дружеские отношения с Маргет и Урсулой и понаблюдать за ними. Сделать это нужно было с осторожностью, не вызывая подозрений, Сначала никому не хотелось пугаться в колдовское дело, но священник сказал, что все, кто войдет в этот дом, будут находиться под его защитой, а если они еще захватят с собой четки и чуточку святой воды, с ними уж наверняка не случится ничего худого. После таких заявлений нашлись охотники пойти в дом к Маргет, а более злые и завистливые даже рвались туда, чтобы поскорее выполнить поручение священника.

Бедняжка Маргет была вне себя от восторга, когда жители деревни снова начали с ней дружить. Она, простая, бесхитростная душа, была довольна, что им с Урсулой хорошо живется, и не видела причины скрывать это от других. Она радовалась каждому приветливому слову вернувшихся друзей, ведь на свете нет тяжелее испытания, чем быть отвергнутым друзьями и жить в одиночестве и презрении.

Поскольку запрет был снят, мы тоже отправились к Маргет. Мы бывали теперь у нее ежедневно вместе с нашими родителями и со всеми соседями. Кошечке пришлось туго. Она кормила теперь целую ораву гостей, причем угощала их самыми редкостными блюдами и поила такими винами, о каких они даже и понятия не имели, разве только понаслышке от княжеских слуг. Сервировка стола была изысканная.

Иногда у Маргет бывали минуты сомнения, и она принималась расспрашивать Урсулу об источнике их благополучия. Урсула ссылалась на руку провидения и ни словом не упоминала о кошке. Маргет знала, конечно, что рука провидения не оскудевает, но тревожилась в душе, хоть и боялась признаться себе в этом. Порой ей приходила в голову мысль о колдовских чарах, но она отвергала ее: ведь их благополучие началось еще до того, как Готфрид поступил к ним в услужение, а Урсула так благочестива и такая ярая ненавистница всякого ведовства. Постепенно Маргет уверилась, что их дом находится под покровительством святого провидения. Кошечка же помалкивала и с течением времени становилась все более опытной и искусной домоправительницей.

В любом обществе, большом или малом, всегда находится достаточное число доброжелательных по природе людей, которых не так просто подбить на дурной поступок, разве только если поставить под угрозу их благополучие или сильно запугать каким-либо иным способом. И у нас в Эзельдорфе были такие люди, и в обычное время они оказывали смягчающее влияние на общественные нравы. Но сейчас время было необычное — шла охота на ведьм, — и во всей нашей общине не оставалось человека с искрой жалости и благородства в душе. То, что творилось в доме у Маргет, было, конечно, колдовством. Люди трепетали, и страх помрачал им рассудок. Встречались, конечно, и такие, что втайне жалели Маргет и Урсулу, запутавшихся в этом страшном деле; но эти люди молчали, боясь погибнуть вместе с ними. Так оно шло, и не было человека, который предупредил бы беспечную девушку и глупую старуху о нависшей над ними беде. Не раз мы собирались это сделать, но нам не хватало храбрости. Что пользы обманывать себя? Мы были трусами и не могли решиться на добрый поступок, потому что он грозил нам опасными последствиями. Признаваться друг другу в низком чувстве не хотелось, и мы поступали так, как поступают все в подобных обстоятельствах, — не касались больной темы совсем. Но я отлично знал, что Сеппи и Николаус не меньше моего чувствуют себя подлецами, когда сидят за столом у Маргет вместе с толпой соглядатаев, дружески болтают с ней, благодарят за угощение, смотрят на ее сияющее личико и ни словом не намекнут, что она шагает к гибели. А она-то так рада, так счастлива, так горда, что снова окружена друзьями. Между тем гости зыркали по сторонам и передавали каждое ее слово отцу Адольфу.

Отец Адольф никак не мог взять в толк: что же такое происходит в доме Маргет? Кто-то там занимается волшбой, но кто же? Ни Маргет, ни Урсулу, ни Готфрида никто не видел за колдовскими занятиями, и тем не менее вина и изысканные лакомства не сходили со стола в этом доме, и каждого угощали всем, чего бы он ни пожелал. То, что при помощи колдовских чар можно добыть любое угощение, — понятно, но это была, как видно, волшба без заклинаний и заговоров, без призраков, молний и землетрясений, — иными словами, нечто совсем новое и неслыханное. О подобной волшбе в книгах ничего не говорилось. То, что создается колдовскими чарами, имеет, как известно, лишь призрачное существование. Когда чары перестают действовать, золото превращается в прах, пища распадается и исчезает. Здесь же не было ничего похожего. Соглядатаи отца Адольфа доставили ему образчики угощений из дома Маргет. Он творил над ними молитву, но без толку. Продукты оставались по-прежнему съедобными. Они теряли свою свежесть лишь с течением времени, нисколько не отличаясь в этом от продуктов, купленных на рынке.

Отец Адольф был озадачен, более того — обескуражен. То, что ему удалось выяснить до сих пор, заставляло его втайне склоняться к мысли, что волшбы нет. Но полной уверенности не было. Ведь всегда возможны новые, неведомые виды колдовства. Наконец он нашел верный способ проверить свои сомнения: если удастся твердо установить, что все эти яства, которыми Маргет кормит своих гостей, не вносятся в дом извне, значит — в доме волшба.

Глава VII

Маргет решила устроить званый обед и позвала к себе сорок человек. До торжественного дня оставалась неделя. Это был подходящий случай для отца Адольфа. Дом Маргет стоял на отшибе, и за ним легко было следить. Все семь дней дом находился под неослабным наблюдением. Было установлено, что Урсула и Готфрид выходили из дому и возвращались как обычно, но ни они, ни кто другой ничего с собой не приносили. Следовательно, никаких запасов для сорока гостей куплено не было. Если хозяева все же собираются их кормить, значит они рассчитывают добыть свои яства не выходя из дому. Правда, Маргет по вечерам уходила куда-то одна с корзинкой в руках. Но шпионы отца Адольфа утверждали, что она возвращалась каждый раз с пустой корзинкой.

Гости явились в полдень и заполонили весь дом. Пришел и отец Адольф. Вслед за ним пожаловал астролог, которого никто не приглашал. Ему уже донесли, что ни с парадного, ни с черного хода в дом Маргет не вносили никаких свертков. Войдя, он убедился, что гости едят и пьют и празднество идет полным ходом. Вдобавок, как он приметил, многие изысканные блюда, которыми кормили гостей, были так свежи, словно только что изготовлены. Свежи были и фрукты, не только наши местные, но и те, что привозят к нам из дальних стран. Сомнений больше не оставалось — тут колдовство! Правда, не было ни призраков, ни заклинаний, ни громовых ударов. Что ж, значит здесь колдовство особого рода, невиданное ранее. Здесь действует колдовство небывалое, колдовство изумительной силы, и ему, астрологу, суждено раскрыть эту тайну. Весть о его подвиге пронесется по всему миру до самых дальних пределов и потрясет сердца, он будет известен всем и каждому, имя его останется в веках. Подумать только, как ему повезло! При одной мысли об этом у него кружилась голова.

Все расступились, чтобы дать дорогу астрологу. Маргет любезно пригласила его принять участие в пиршестве. Урсула велела Готфриду принести отдельный столик, накрыла его для астролога и спросила, чего бы он желал отведать.

— Угостите меня по вашему выбору, — сказал он.

Двое слуг уставили стол яствами и подали две бутылки вина — красного и белого. Астролог, который, должно быть, даже не видывал никогда такого угощения, наполнил свой кубок красным вином, осушил его, налил другой и с волчьим аппетитом принялся за еду.

Я не думал, что придет Сатана, — мы не встречались уже неделю, — но вот он появился среди гостей. Я еще не видел его в толпе, когда почувствовал его присутствие. Он извинился, что пришел неприглашенным, сказал, что заглянул на минутку. Маргет стала уговаривать его остаться, он поблагодарил и остался. Она повела его к столу, представляя своим подругам, Вильгельму Мейдлингу, некоторым из почетных гостей.

Послышался шепот.

— Это молодой незнакомец, о котором столько говорят.

— Его очень редко увидишь, он всегда в разъездах.

— Какой красавец! Как его зовут?

— Филипп Траум.

— Подходящее имя! («Траум» по-немецки значит «мечта».)

— А чем он занимается?

— Говорят, готовится стать священником.

— С такой внешностью всякий далеко пойдет; не удивлюсь, если он станет кардиналом.

— А откуда он?

— Говорят, откуда-то из южных стран, у него там богатый дядя.

И далее в таком же роде.

Он сразу всем понравился, всем захотелось познакомиться и побеседовать с ним. И все вдруг с удивлением почувствовали, как легко им дышится, словно их овевает свежий ветерок, но причину этого не могли понять. Ведь солнце палило так же, как и прежде, с раскаленного безоблачного неба,

Астролог осушил второй кубок и налил третий. Ставя бутылку на место, он случайно опрокинул ее. Вино потекло на скатерть. Он быстро поднял бутылку и стал разглядывать ее на свет, восклицая: «Какая жалость! Королевский напиток!» Тут его лицо осветилось торжеством, И он крикнул:

— Принесите чашу! Живее!

Ему принесли большую чашу вместимостью в четыре кварты. Он поднял над ней свою двухпинтовую бутылку и стал лить в чашу вино. Алая жидкость, бурля и булькая, полилась в белую чашу, поднимаясь все выше и выше. Все глядели затаив дыхание. Вскоре чаша наполнилась до краев.

— Смотрите, — сказал астролог, поднимая бутылку против света, — она полна по-прежнему.

В этот миг я поднял глаза на Сатану — он внезапно исчез. Отец Адольф поднялся с кресла, дрожа от волнения, осенил себя крестным знамением И возопил громовым голосом:

— Да будет проклят этот дом!

Толпа гостей с плачем и воплями ринулась к двери.

— Повелеваю хозяевам этого колдовского обиталища...

Осталось неизвестным, что хотел сказать отец Адольф: он покраснел от натуги, потом побагровел, но не сумел вымолвить более ни слова. Тут я увидел, как Сатана — точнее, его бесплотная тень — вошел в тело астролога, И астролог, подняв руку, крикнул (голос был его):

— Погодите! Остановитесь!

Все остановились,

— Принесите мне воронку!

Перепуганная, трепещущая Урсула принесла воронку, и астролог, вставив ее в горлышко бутылки, поднял огромную чашу и стал переливать вино обратно. Народ глядел в изумлении: все знали, что бутылка и так полна. Перелив содержимое чаши в бутылку, астролог победоносно ухмыльнулся, потом, хихикнув, сказал:

— Это сущие пустяки для меня, мелкая дробь. Вы еще не знаете силы моих чар.

С испуганным воплем: «Он — колдун!» — толпа вновь повалила к двери, и вскоре в доме не осталось никого из гостей, кроме нас троих и Вильгельма Мейдлинга. Нам было понятно, что произошло, но мы никому не могли рассказать об этом. Спасибо Сатане! Если бы он не вмешался в последнюю минуту, беда была бы неминуема.

Маргет сидела бледная, в слезах. Мейдлинг и Урсула словно онемели. Хуже всех чувствовал себя Готфрид Нарр, от страха он едва держался на ногах. Он был из колдовской семьи, даже малейшее подозрение в волшбе было бы для него гибельным. В комнату вошла Агнесса с невинным и благочестивейшим видом и подошла к Урсуле, чтобы та ее погладила. Испуганная Урсула отстранилась от нее, но постаралась сделать это без грубости: она понимала, что портить отношения с такой кошкой неблагоразумно. Мы же стали ласкать Агнессу. Раз Сатана ей покровительствовал, значит это была славная кошечка, — других рекомендаций нам не требовалось, Сатана любил все живые существа, лишенные Нравственного чувства.

Выбравшись из дому, перепуганные гости продолжали свое паническое бегство и рассеялись по улицам: с такими отчаянными воплями, стонами и рыданиями, что скоро подняли на ноги всю деревню. Люди выбегали из домов, чтобы узнать, что приключилось, и в свою очередь присоединились к взволнованной, бушующей толпе. Когда появился отец Адольф, толпа, подобно водам Чермного моря, расступилась надвое[125], освобождая ему путь. За отцом Адольфом важно следовал астролог, беспрестанно бормотавший что-то себе под нос. Толпа сомкнулась за ним, заполняя проход, и каждый смотрел ему вслед недвижным взглядом, учащенно дыша и замирая от ужаса. Две или три женщины лишились чувств. Когда он удалился, люди осмелели и последовали за ним на почтительном расстоянии, взволнованно споря о том, что же такое произошло на пиру. Установивши факты, они пересказывали их соседям, внося свои добавления и поправки. В результате чаша с вином превратилась в бочку, бутылка же, вместив эту бочку, так и осталась пустой.

Когда астролог вышел на рыночную площадь, он прямиком направился к жонглеру, который, разгуливая в своем пестром одеянии, играл тремя медными шарами, попеременно взлетавшими ввысь. Астролог отобрал у него шары и, обернувшись к приближавшейся толпе, сказал:

— Этот жалкий фигляр не знает своего ремесла. Сейчас вы увидите работу мастера!

Он подбросил один шар, — потом другой, третий, и они закружились в воздухе, образовав изящно вытянутый кверху сверкающий овал. Еще шар, еще и еще — никто не видел, откуда он брал их, — еще, еще и еще, овал все выше и выше, движения рук все быстрее и быстрее, пальцев на руках уже не различить, и вот в воздухе кружится целая сотня шаров, — так утверждали те, кто их считал. Сверкающий кружащийся овал поднялся на двадцать футов вверх, это было изумительное зрелище. Сложив руки на груди, астролог приказал шарам кружиться без его помощи — и они стали кружиться сами, Потом он сказал:

— Ну, теперь хватит.

Овал рассыпался, медные шары попадали на землю, покатились во все стороны. Люди отскакивали от них, боясь к ним прикоснуться. Астролог презрительно захохотал и стал бранить зрителей, называя их трусами и старыми бабами.

Оглядевшись по сторонам, он увидел протянутый через площадь канат и сказал, что всегда жалел простофиль, которые тратят деньги, чтобы смотреть на неуклюжих клоунов, профанирующих высокое искусство канатоходца. Сейчас он покажет им, что такое истинное мастерство. Одним прыжком астролог взлетел на канат и, прикрывши глаза ладонями, проскакал по нему на одной ноге до самого конца, а потом, вернувшись тем же путем, выполнил двадцать семь сальто-мортале, сперва вперед, потом назад.

Толпа зашумела. Все знали, что астролог стар и нетверд на ногах, временами он даже прихрамывал. Сейчас же это был ловкий, сильный человек, выполнявший свои кунштюки с чрезвычайным проворством. Закончив представление, он грациозно соскочил на землю, зашагал прочь и вскоре, завернув за угол, исчез из виду. Тесно сгрудившись, бледные и безмолвные от волнения зрители перевели дух и воззрились один на другого, как бы спрашивая: «Да было ли это? Ну а вы-вы тоже это видели? Или мне снился сон?»

Потом послышался сдержанный говор. По двое, по трое, люди побрели домой. Они перешептывались, хватали друг друга за локоть, жестикулировали, — словом, вели себя так, как бывает при важных, чрезвычайных обстоятельствах.

Мы шли следом за своими отцами, прислушиваясь к их разговору. Когда они сели за стол у нас дома, мы пристроились рядом, Отцы наши были в унынии и считали, что эта вспышка колдовства принесет большую беду деревне. Мой отец напомнил собеседникам, что отец Адольф был поражен немотой в ту самую микнуту, когда хотел заклясть ведьм.

— Ведь еще не было случая, чтобы они покусились на помазанного священнослужителя, — сказал он. — Я и сейчас не пойму, как они осмелились на это. У него на груди висело распятие. Правильно я говорю?

— Конечно! — подтвердили собеседники. — Мы видели собственными глазами.

— Плохо дело, друзья, очень плохо. Бог хранил нас все это время. Но сейчас он оставил нас.

Слушатели задрожали, словно в лихорадке, и повторили:

— Бог оставил нас. Он нас оставил.

— Увы, это так, — сказал отец Сеппи Вольмейера. — Наша гибель неминуема.

— Когда люди поймут, что спасения нет, — сказал судья, отец Николауса, — отчаяние отнимет у них веру и волю. Подходят страшные времена.

Он глубоко вздохнул, а Вольмейер добавил озабоченно:

— Как только по стране побежит слух, что на нашу деревню пал гнев господень, никто к нам больше не поедет. «Золотой олень» перестанет приносить мне доход.

— Да, сосед, — сказал мой отец, — все мы потеряем доброе имя, а кое-кто и деньги. Но еще страшнее, если нас постигнет...

— Что такое?

— Если это случится, тогда — конец.

— Что? Что?

— Папское отлучение![126]

Собеседники замерли, словно сраженные громом. Казалось, они лишатся чувств от отчаяния. Но страх перед грядущим бедствием вернул им силы, и они стали раздумывать, как его избежать. Каждый предлагал свой план спасения, так тянулось до самого вечера. Убедившись, что выхода нет, они расстались с тяжелым сердцем, обуреваемые грустными предчувствиями.

Пока гости прощались с моим отцом, я выскользнул из дома и побежал к Маргет, — узнать, как у нее обстоят дела. Никто из встречных не отвечал мне на поклон. В другое время меня бы это удивило, но не сейчас, Люди были так расстроены и напуганы, что их можно было счесть за помешанных. Бледные, с осунувшимися лицами, бродили они по деревне, словно лунатики, широко раскрыв невидящие глаза, беззвучно шевеля губами и судорожно сжимая и разжимая кулаки.

В доме у Маргет царило отчаяние. Она и Вильгельм Мейдлинг сидели на софе, не говоря ни слова и даже не взявшись за руки, как это было у них в обычае. Оба были сумрачны, глаза у Маргет покраснели от слез. Она сказала мне:

— Я умоляла его покинуть нас и спасти свою жизнь. Я не хочу стать его убийцей. Наш дом проклят, и все, кто в нем живет, погибнут на костре. Но он отказывается уйти. Он хочет умереть вместе с нами.

Вильгельм повторил, что никуда не уйдет. Раз Маргет грозит опасность, он будет рядом с ней до конца. Маргет снова залилась слезами. Это было грустное зрелище, и я пожалел, что не остался дома. Раздался стук, вошел Сатана, красивый, полный сил, искрящийся веселостью, как молодое вино, и сразу переменил у нас настроение, Он ни словом не упомянул ни о том, что произошло за обедом, ни о страхах, терзавших деревню, а стал оживленно болтать о разных пустяках. Потом он перевел разговор на музыку. Это был ловкий ход, и Маргет, позабыв о своем горе, тотчас оживилась и приняла участие в беседе. Ей еще не приходилось встречать никого, кто рассуждал бы о музыке с таким глубоким пониманием, и она была совершенно очарована собеседником. Маргет не умела скрывать свои чувства, личико ее просияло, и Вильгельм Мейдлинг почувствовал себя немного задетым. Сатана стал говорить о поэзии, отлично прочитал несколько стихотворений, и Маргет снова пришла в восторг. Мейдлинг опять почувствовал себя задетым. Маргет заметила перемену в его лице и упрекнула себя за легкомыслие.

Я заснул в этот вечер под славную музыку: капли дождя барабанили в ставни, вдалеке погромыхивал гром. Ночью пришел Сатана, разбудил меня и сказал:

— Вставай! Куда мы отправимся?

— С тобой — куда угодно!

Меня ослепил солнечный свет. Сатана сказал:

— Мы в Китае.

Ничего подобного я не ожидал и был счастлив и горд, что странствую в этих дальних краях. Так далеко никто из нашей деревни не заезжал, даже сам Бартель Шперлинг, который воображает себя великим путешественником. Больше получаса мы парили над империей и осмотрели ее от края до края. Это было удивительное зрелище, многое было прекрасно, многое вызывало ужас. Я мог бы рассказать... впрочем, я сделаю это после и тогда же объясню, почему Сатана выбрал Китай для нашего путешествия. Сейчас это помешает моему повествованию. Насытившись зрелищем, мы прервали полет.

Мы сидели на вершине горы. Под нами расстилался огромный край. Горы, ущелья, долины, луга, реки нежились в солнечном сиянии; в отдалении синело море. Это был тихий, мирный пейзаж, радующий своей красотой и успокаивающий душу. Насколько легче было бы жить в этом мире, если бы мы могли по собственному желанию вдруг перенестись в такое блаженное место. Перемена обстановки гонит прочь усталость духа и тела, словно перекидываешь тяжесть забот с одного плеча на другое.

Мне пришла в голову мысль потолковать с Сатаной о его поступках, уговорить его стать лучше, добрее. Я напомнил ему о том, что он натворил, и просил его не действовать впредь столь опрометчиво и не губить попусту людей. Я не обвинял его в дурных намерениях, а только просил, чтобы он, перед тем как решиться на что-нибудь, помедлил и поразмыслил, не пострадает ли кто-нибудь от его поступка. Ведь если он перестанет действовать легкомысленно и наобум, будет меньше несчастий. Сатана нисколько не обиделся на мою прямоту, но видно было, что я удивил и рассмешил его, Он сказал:

— Почему ты думаешь, что я действую наобум? Я не поступаю так никогда. Ты хочешь, чтобы я помедлил и подумал о том, к чему приведет мой поступок. Мне этого не требуется. Я всегда точно знаю, к чему он приведет.

— Зачем же ты так поступаешь, Сатана?

— Изволь, я отвечу тебе, а ты постарайся понять, если сумеешь. Ты и тебе подобные — единственные в своем роде существа. Каждый человек — машина для страдания и машина для радостей. Эти два механизма соединены сложной системой соответствий и действуют на основе взаимной связи. Как только первый механизм зарегистрировал удовольствие, второй уже готовит вам боль, несчастье, целый ряд несчастий. У большинства людей жизнь складывается так, что радостей и горя приходится поровну. Там же, где такого равновесия нет, преобладает несчастье. Счастье не преобладает никогда. Встречаются люди, устроенные так, что вся их жизнь подчинена механизму страдания. Такой человек от рождения и до смерти совсем не знает счастья. Все служит для него источником страдания, все, что он ни делает, приносит ему боль. Ты, наверно, встречал таких людей? Жизнь для них гибельный дар, Порой за единственный час наслаждения человек платит годами страдания — так он устроен. Разве ты не знаешь об этом? Нужны примеры? Сейчас я тебе их приведу. Что же до жителей вашей деревни, то они для меня просто не существуют. Ты, наверно, это заметил?

Я не хотел быть резким и сказал, что да, у меня складывается такое впечатление.

— Так вот, повторяю: они для меня не существуют. И это вполне естественно. Разница между нами слишком велика. Начать с того, что они лишены разума.

— Лишены разума?

— Да, всякого подобия разума. Когда-нибудь я познакомлю тебя с тем, что человек называет своим разумом, разберу по частям этот хаос, и ты увидишь, что я прав. У меня с людьми нет ничего общего, ни малейшей точки соприкосновения. Их переживания ничтожны и пусты, таковы же их наглые претензии, их тщеславие. Вся их вздорная и нелепая жизнь — не более чем смешок, вздох, гаснущий огонек. Они вовсе лишены чувств, если не считать Нравственного чувства. Сейчас я объясню тебе мою мысль на примере. Вот красный паучок, он не крупнее булавочной головки. Как ты думаешь, может ли слон испытывать к нему интерес, беспокоиться о том, счастлив этот паучок или несчастлив, богат или беден, любит ли его невеста, здорова ли его матушка, пользуется ли он успехом в обществе, справится ли он со своими врагами, поддержат ли его в беде друзья, оправдаются ли его надежды на карьеру, преуспеет ли он на политическом поприще, встретит ли он свой конец в лоне семьи или погибнет одинокий и презираемый всеми на чужбине? Слон никогда не сможет проникнуться этими интересами, они не существуют для него, он не властен сузить себя до их микроскопических размеров. Человек для меня то же, что этот красный паук для слона. Слон ничего не имеет против паука, он с трудом его различает. Я ничего не имею против людей. Слон равнодушен к пауку. Я равнодушен к людям. Слон не возьмет на себя труда вредить пауку, — напротив, если он приметит паука, то, быть может, даже посодействует ему в чем-нибудь, разумеется попутно со своими делами и между прочим. Я не раз помогал людям и никогда не стремился им вредить. Слон живет сто лет, красный паучок один день. Разница между ними в физической силе, в умственной одаренности и в благородстве чувств может быть выражена разве только астрономическими числами. Добавлю, что расстояние между мною и людьми в этом, как и во всем остальном, неизмеримо шире расстояния, отделяющего слона от крохотного паучка.

Разум человека неуклюж. Уныло, с натугой он сопоставляет элементарные факты, чтобы сделать из них вывод, — не станем говорить, каков этот вывод! Мой разум творит! Подумай, что это означает! Мой разум творит мгновенно, творит все, что ни пожелает, творит из ничего. Творит твердое тело, или жидкость, или цвет — любое, что мне захочется, все, что мне захочется — из пустоты, из того, что зовется движением мысли. Человек находит шелковое волокно, потом изобретает машину, которая прядет из него нить, потом задумывает рисунок, потом трудится в течение многих недель, вышивая его шелковой нитью на ткани. Мне достаточно мысленно представить себе все это сразу, и вот гобелен передо мной, я сотворил его,

Я вызываю мысленно к жизни поэму, музыкальное произведение, партию в шахматы — что угодно, — вот я сотворил их! Мой разум — это разум бессмертного существа, для него нет преград. Мой взор проникает всюду, я вижу во тьме, скала для меня прозрачна. Мне не нужно перелистывать книгу, я постигаю заключенное в ней содержание одним взглядом, сквозь переплет; даже через миллион лет я буду помнить ее наизусть и знать, на какой странице что написано. Я вижу, что думает каждый человек, птица, рыба, насекомое; в природе нет ничего скрытого от меня. Я проникаю в мысли ученого и схватываю в одно мгновение все, что он скопил за шестьдесят лет. Он может позабыть это когда-нибудь, и он позабудет, но я буду помнить вечно.

Сейчас я читаю твои мысли и вижу, что ты понял меня. Что же дальше? Допустим, при известных обстоятельствах слону удалось разглядеть паучка, и он почувствовал к нему симпатию. Полюбить его слон, разумеется, не может: любить можно существа своей породы, своих равных. Любовь ангела возвышенна, божественна — человек не в силах даже отдаленно представить ее себе. Ангел может любить ангела. Человек, на которого падет любовь ангела, будет испепелен ею в одно мгновение. Мы не питаем любви к людям, мы снисходительно равнодушны к ним, подчас случается, что они вызывают у нас симпатию. Ты нравишься мне, мне нравятся твои друзья, мне нравится отец Питер. Ради вас я покровительствую жителям вашей деревни.

Он заметил, что я принял его последние слова за насмешку, и решил пояснить их,

— Я приношу добро жителям вашей деревни, хотя с первого взгляда может показаться, что я врежу им. Люди не умеют различать, что идет им на пользу и что — во вред. Они не разбираются в этом, потому что не знают будущего. То, что я делаю для жителей вашей деревни, даст обильные плоды; иные из этих плодов вы вкусите сами, иные предназначены для грядущих поколений. Никто никогда не узнает, что я переменил течение жизни этих людей, но это так. Есть игра, ты не раз играл в нее со своими друзьями. Вы расставляете кирпичи поблизости один от другого. Вы толкаете первый кирпич; он падает на соседний и валит его, тот сбивает еще один, и так далее, и так далее, пока все кирпичи не повалятся на землю. Так устроена и человеческая жизнь. В младенчестве человек толкает первый кирпич. Дальнейшее следует с железной неотвратимостью. Если бы ты читал будущее, как читаю его я, то увидел бы, как и я, все, что случится далее. Порядок человеческой жизни предопределен первым толчком. Никаких неожиданностей в ней не будет, потому что каждый последующий толчок зависит от предыдущего. Тот, кому доступно такое видение, прозревает весь ход человеческой жизни от колыбели до могилы.

— Разве бог не управляет человеческой жизнью?

— Нет, она предопределена заранее средой и обстоятельствами. Первый поступок человека влечет за собой второй и так далее. Представим себе на минуту, что из чьей-то жизни выпал один из таких неизбежных поступков, самый пустячный. Человек должен был в определенный день, в определенный час, в определенную минуту и секунду, — быть может, речь идет о доле секунды, — пойти к колодцу за водой, но он не пошел. Начиная с этого момента жизнь его должна коренным образом перемениться. До самой его кончины она потечет теперь не по тому руслу, которое было предопределено его первым поступком, но по другому. Если бы он пошел к колодцу за водой, то, быть может, это привело бы его к трону. Он не пошел к колодцу — и вот его ждут бедствия и нищета. Возьмем Колумба. Стоило ему, скажем, в детские годы утратить крохотное, ничтожное звено в цепи поступков, начатых и обусловленных первым его поступком, и вся его жизнь сложилась бы по-иному. Он стал бы священником в итальянской деревушке, умер бы в безвестности, и открытие Америки было бы отсрочено еще на двести лет. Я знаю это наверняка. Не сверши Колумб хоть одного из миллиарда положенных ему поступков, судьба его переменилась бы. Я рассмотрел миллиард жизненных линий Колумба, и только в одной-единственной из них значится открытие Америки. Люди не понимают, что любой их поступок, крупный или мелкий, все равно одинаково важен в их жизни. Поймать муху, которую вам предназначено поймать, может оказаться не менее существенным для вашей дальнейшей судьбы, чем, скажем...

— Чем покорить царство?

— Да, именно так. Практически, конечно, человек не волен отказаться от поступка, который ему предназначено совершить, этого никогда не бывает. Когда ему кажется, будто он принимает решение, как ему поступить, так или же иначе, то колебания эти составляют в свою очередь звено той же цепи, и решение, которое человек примет, заранее обусловлено. Человек не может порвать свою цепь. Это исключено. Скажу больше, если он задастся подобным намерением, то и это намерение окажется звеном все той же цепи — оно неизбежно должно было зародиться у него в определенный момент, как следствие определенных поступков, относящихся еще к его младенчеству.

Я был подавлен картиной, которую набросал передо мной Сатана.

— Человек осужден на пожизненное заключение, — сказал я грустно, — и не может вырваться на свободу.

— Да, он не в силах освободиться от следствий первого поступка, совершенного им в младенчестве. Но я в силах освободить его.

Я поглядел на Сатану вопросительно.

— Я уже переменил судьбу нескольких человек в вашей деревне.

Я решил было поблагодарить Сатану, но потом подумал, что благодарить не за что, и промолчал.

— Я хочу переменить еще несколько судеб. Ты знаешь маленькую Лизу Брандт?

— Конечно, кто же ее не знает? Моя мама всегда твердит, что такой красивой и ласковой девочки еще не рождалось на свет. Она говорит, что Лиза, когда вырастет, станет гордостью нашей деревни, и все будут так же любить ее, как и сейчас.

— Я изменю судьбу этой девочки.

— Сделаешь Лизу еще счастливее?

— Да. Я переменю также судьбу Николауса.

Тут я обрадовался по-настоящему и сказал:

— Думаю, что за Николауса просить не надо. Для него ты уж постараешься.

— Разумеется.

Фантазия у меня заработала, и я стал рисовать себе славное будущее Ника: он будет знаменитым генералом и гофмейстером двора. Тут я заметил, что Сатана ждет, когда я закончу свои размышления, и мне стало неловко, что он прочел мои незамысловатые мечты. Я ждал насмешек, но он продолжал свою речь:

— Нику суждено прожить Шестьдесят два года.

— Отлично! — сказал я.

— Лизе — тридцать шесть. Я уже сказал тебе, что решил переменить линию их жизни. Через две минуты и пятнадцать секунд Николаус проснется и услышит, что дождь хлещет в открытое окно. По тому плану жизни, который ему предопределен, он должен был повернуться на другой бок и снова уснуть. Но я заставлю его встать и затворить окно. Эта пустяковая перемена изменит всю его жизнь. Утром он проснется на две минуты позже, чем ему следовало, и ничто из того, что должно было с ним случиться, уже не произойдет.

Сатана вынул часы, поглядел на них, потом сказал:

— Николаус встал с постели и затворил окно. Прежний ход его жизни прервался, начался новый. Это не останется без важных последствий.

Слова Сатаны звучали таинственно, по спине у меня побежали мурашки.

— То, что случилось сейчас, переменит события, которым назначено было случиться через двенадцать дней. Николаус должен был спасти тонущую Лизу. Он прибежал бы к берегу реки к четырем минутам одиннадцатого — секунда в секунду, это давно было определено, — и тогда он легко вытащил бы девочку из воды, плыть ему было бы недалеко. Но теперь он опоздает на несколько секунд, Лизу унесет течением на глубокое место, и, несмотря на все усилия Николауса, оба они утонут.

— Сатана, дорогой Сатана! — вскричал я, заливаясь слезами. — Спаси их! Не надо этого! Я не перенесу смерти Николауса. Он мой любимый товарищ, мой друг. Что станется с матерью Лизы?

Прильнув к нему, я продолжал свои мольбы, но он остался невозмутим. Он усадил меня на прежнее место и просил выслушать его до конца.

— Я нарушил ход жизни Николауса — и этим нарушил ход жизни Лизы. Если бы я не вмешался, Николаус спас бы Лизу, но захворал бы от купания в ледяной воде. Простуда перешла бы в одну из гибельных горячек, которым подвержен ваш род, и последствия были бы ужасны. Николаусу предстояло пролежать сорок шесть лет прикованным к постели, без движения, без слуха, без речи, с одной лишь мечтой — поскорее умереть. Хочешь ты, чтобы я отменил то, что свершилось?

— Нет, нет, ни за что! Пожалей его, пусть будет так, как ты сделал!

— Ты прав. Лучше, чем я сделал, сделать нельзя. Я перебрал миллиард жизненных линий Николауса, но все они были ужасны, полны несчастий и горя. Если бы я не вмешался, через двенадцать дней он спас бы Лизу, потратил бы на это шесть минут и получил бы в благодарность за свой геройский поступок сорок шесть лет мук и страданий. Когда я говорил тебе недавно, что поступок, который приносит человеку час радости и довольства собой, нередко вознаграждается — или наказывается, называй как хочешь — многими годами страдания, я думал о Николаусе.

Мысленно я задал вопрос, от каких же бед должна спасти Лизу ее ранняя кончина? Сатана ответил на мою мысль:

— Ей предстояло мучиться десять лет, медленно оправляясь от случайного увечья. После этого ее ждали девятнадцать лет позорной, грязной и преступной жизни и смерть от руки палача. Через двенадцать дней она умрет. Ее мать отдала бы все на свете, чтобы спасти ее. Разве я не добрее ее матери?

— О да! И добрее и мудрее.

— Приближается суд над отцом Питером. Он будет оправдан. Суд получит твердые доказательства его невиновности,

— Но каким же образом? Ты уверен в этом?

— Я знаю это наверняка. Его доброе имя будет восстановлено, и остаток жизни он проживет счастливо.

— Ты прав. Если его доброе имя будет восстановлено, он будет счастлив.

— Он будет счастлив, но по другой причине. Когда суд вынесет ему оправдательный приговор, я переменю линию его жизни ради его же блага. Он никогда не узнает, что его доброе имя восстановлено.

Я робко подумал, что хорошо бы поточнее узнать, что произойдет с отцом Питером, но Сатана не обратил на мои мысли никакого внимания. Потом я подумал об астрологе. Он-то куда же девался?

— Я отправил его на луну, — ответил Сатана со странным смешком. — На неосвещенную сторону луны. Он никак не может понять, куда попал, и ему там не так уж весело, но я считаю, что лучшего места для наблюдения за звездами не найти. Скоро он мне понадобится. Тогда я доставлю его назад и еще раз воплощусь в него. У астролога впереди долгая жизнь, исполненная преступлений и мерзостей. Но я не питаю к нему зла и даже готов сделать ему одолжение. Пожалуй, я переменю линию его жизни, и его сожгут на костре.

У Сатаны были самые странные представления о том, как сделать человеку одолжение. Но он был ангел, разве ангелу это растолкуешь! Ангелы ничуть не похожи на нас и ни во что нас не ставят. Мы кажемся им чудаками. А к чему Сатане вздумалось закинуть астролога в такую даль? С тем же успехом он мог держать его под рукой где-нибудь в Германии.

— В такую даль? — спросил Сатана. — Для меня не существует дали, для меня все одинаково близко. Солнце находится от нас на расстоянии около ста миллионов миль, и свет, освещающий землю, дошел оттуда за восемь минут. Я же могу пройти это расстояние, как и любое другое, за столь малое мгновение, что его не уследишь на часах. Мне довольно пожелать этого, и мой полет совершен.

Я протянул к нему раскрытую ладонь.

— Свет падает мне на руку. Сатана, обрати его в стакан с вином!

Он сделал это. Я осушил стакан.

— Разбей его, — сказал он.

Я разбил стакан.

— Ты видишь — он из стекла. Жители вашей деревни боялись дотронуться до медных шаров, думали, что они колдовские и исчезнут как дым. Какие вы странные существа — род человеческий. Впрочем, довольно об этом. Я тороплюсь. Давай уложим тебя снова в постель.

Я лежал в постели. Сатана исчез. Потом я услышал его голос, донесшийся откуда-то из тьмы, сквозь шум дождя.

— Да, Сеппи можешь об этом рассказать, но больше никому.

Это был ответ на то, о чем я думал.

Глава VIII

Я лежал без сна. Мысли мои были не о том, что я побывал на краю света, в Китае, и вправе теперь посмеиваться над Бартелем Шперлингом, который, после того как один-единственный раз съездил в Вену, возомнил себя великим путешественником и смотрел свысока на остальных эзельдорфских мальчишек, не повидавших, подобно ему, широкого мира. В другое время эта мысль, быть может, и лишила бы меня сна, но сейчас она меня ничуть не занимала. Я думал о Николаусе. Все мои помыслы были о нем. Я вспоминал, сколько беззаботных деньков провели мы с ним вместе, как мы играли и резвились в лесу, в полях, у реки в долгие летние дни, как бегали на коньках и катались на санках зимой, убежав с уроков. И вот он должен распрощаться со своей молодой жизнью. Снова наступит лето, снова придет зима, мы, как и прежде, будем бродить по лесу, затевать игры, а Николауса уже не будет с нами, Николауса мы больше не увидим. Завтра я его встречу, он еще ничего не знает, он такой же, как всегда, а мне уже тяжко будет слышать его смех и глядеть, как он веселится и дурачится, потому что для меня он уже мертвец в саване, с восковыми пальцами и остекленевшим взором. Пройдет день, он по-прежнему ни о чем не будет подозревать, потом другой день и третий, эта ничтожная горстка дней тает, тает, а страшный конец неуклонно приближается, словно поступь судьбы. И никто не будет об этом знать — только Сеппи да я. Двенадцать дней, всего двенадцать дней! Подумать об этом — и то страшно. Я заметил, что даже мысленно называю его не как обычно — Ник или Ники, а уважительно — Николаус, как принято называть умерших. Одну за другой я вспомнил все ссоры, какие были у нас с ним за долгие годы нашей дружбы, и убедился, что почти всегда я был несправедлив к нему и обижал его. Мне горько было это сознавать, и сердце у меня терзалось раскаянием, как это бывает, когда вспоминаешь, что поступил дурно с человеком, которого уже нет на свете, и уже никакими силами нельзя даже на минуту вернуть его к жизни, стать на колени и взмолиться: «Сжалься, прости меня!»

Однажды — мы были еще девятилетними мальчуганами — торговец фруктами послал Николауса с каким-то поручением почти что за две мили от деревни и дал ему в награду большое вкусное яблоко. Я встретил его, когда он шел домой с этим яблоком, сам не свой от изумления и радости. Я попросил у него яблоко, будто бы так, полюбоваться, и он, не подозревая коварства, дал мне его. Я побежал прочь, обгрызая яблоко на ходу, а Николаус за мной, умоляя: «Отдай, отдай!» Когда он догнал меня, я сунул ему огрызок и стал смеяться над ним. Он отвернулся и пробормотал сквозь слезы, что хотел отнести яблоко сестренке. Я понял, что поступил нехорошо: сестренка его выздоравливала после долгой болезни, и ему, конечно, хотелось сделать ей сюрприз и насладиться ее радостью. Но мне было очень стыдно признать, что я поступил дурно, и вместо того, чтобы попросить прощения, я сказал ему что-то обидное и грубое, хотел показать свое молодечество. Николаус ничего не ответил, но, когда он повернул к дому, я увидел по выражению его лица, как мучительно он страдает. Много раз по ночам вставало передо мной это страдальческое лицо, и я испытывал стыд и раскаяние. Постепенно это чувство ослабевало, потом исчезло совсем, но сейчас оно снова владело мной и терзало меня.

Другой раз, это было в школе, и нам было уже по одиннадцати лет, я опрокинул чернильницу и залил четыре тетради. Мне грозило суровое наказание. Но я свалил все на Николауса, и порка досталась ему.

И, наконец, совсем недавно, в прошлом году, я обманул его, когда мы менялись рыболовными крючками. Я всучил ему большой крючок с надломом, а взял три маленьких, совсем новых. Крючок у него сломался в первый же раз, как он вытащил рыбу, но он не подозревал, что я обманул его, и когда я, со стыда, хотел вернуть ему один из его крючков, он не захотел этого и сказал:

«Мена есть мена. Кто же виноват, что крючок сломался?»

Да, сон не шел. Мучительное воспоминание об этих мелких подлостях не покидало меня, и думать о них было больнее, чем обычно, когда речь идет о живых людях. Николаус был еще жив, но для меня он был мертвым. Ветер по-прежнему стонал в ставнях, дождь барабанил в стекла.

Утром я нашел Сеппи и рассказал ему обо всем. Мы стояли на берегу реки. Сеппи сильно побледнел, губы у него дрогнули, но он ничего не сказал; мои слова словно оглушили его, Так он стоял несколько мгновений, потом слезы брызнули у него из глаз, и он отвернулся. Я взял его крепко под руку, и мы пошли вместе, думая об одном и том же, но не говоря ни слова. Пройдя мост, мы спустились в долину, потом поднялись на лесистые холмы и только там обрели дар речи. Мы говорили о Николаусе и вспоминали нашу дружбу. Сеппи не переставая твердил, словно обращаясь к самому себе:

— Двенадцать дней! Меньше двенадцати дней!

Мы решили, что все оставшееся время будем проводить с Николаусом. Мы должны насладиться его дружбой. Каждый час был на счету. Но сейчас у нас не хватало духу пойти к нему. Нам было жутко — ведь это все равно что увидеть мертвеца. Сказать об этом вслух мы не решались, но думали именно так. Поэтому мы оба вздрогнули, когда за поворотом дороги столкнулись лицом к лицу с Николаусом. Он весело закричал.

— Ну-ну! Что это у вас такие кислые физиономии? Уж не повстречали ли вы призрака?

Мы не могли вымолвить ни слова в ответ, — по счастью, в этом не было нужды, Николаус был готов говорить за троих. Он только что виделся с Сатаной и все еще ликовал после беседы с ним. Сатана рассказал ему о нашем полете в Китай, Николаус попросил взять его тоже в какое-нибудь путешествие, и Сатана обещал ему это, сказал, что возьмет его с собой в далекое путешествие, увлекательное и прекрасное. Николаус просил его, чтобы он и нас взял, но Сатана сказал, что сейчас это невозможно; а придет время, отправимся путешествовать и мы, Сатана обещал прийти за ним 13-го, и Николаус с нетерпением считал часы, оставшиеся до этого дня.

Это было то самое роковое число. Мы тоже считали оставшиеся часы. В тот день мы прошагали втроем не одну милю, выбирая излюбленные тропинки, знакомые нам еще с детства, и все время напоминая один другому разные случаи из нашей дружбы. Веселился, впрочем, один Николаус; мы с Сеппи ни на минуту не могли забыть мучившую нас страшную тайну. Мы старались обходиться с нашим другом как можно бережнее и внимательнее, старались показать ему, как мы любим его, и ему это было очень приятно. Мы все время старались оказать ему какую-нибудь услугу, маленькое одолжение, и это тоже его радовало. Я отдал ему семь рыболовных крючков, все мое достояние, и уговорил его принять их в подарок, а Сеппи подарил ему новенький перочинный нож и желто-красный волчок. (Сеппи признался мне после, что недавно надул Николауса при обмене и теперь хотел искупить свою вину, хоть Николаус и не помнил зла.) Сейчас он наслаждался нашим вниманием и был счастлив, что у него такие верные друзья. Его нежность к нам и благодарность заставляли нас страдать, мы чувствовали себя недостойными такой дружбы. Расставаясь с нами, Николаус сиял от восторга и говорил, что никогда в жизни не был так счастлив.

По дороге домой Сеппи сказал мне:

— Мы всегда любили Николауса, но разве мы дорожили им так, как сейчас, когда теряем его?

На другой день и все следующие дни мы старались проводить каждую свободную минуту с Николаусом. Чтобы подольше побыть вместе, мы трое всеми правдами и неправдами увиливали от наших домашних обязанностей. Родители бранили нас и грозились наказать. Просыпаясь каждое утро, мы с Сеппи дрожали от ужаса и твердили? «Осталось десять дней. Осталось только девять дней. Осталось восемь дней. Осталось семь». Дни убывали один за другим, а Николаус был весел и беспечен и не мог понять, почему мы грустны.

Он пускался на всевозможные выдумки, чтобы развлечь нас, но большого успеха не имел. Наша веселость была принужденной, наш смех замирал, словно что-то глушило его изнутри, и переходил в печальные вздохи. Тогда он стал расспрашивать нас, почему мы грустны, и говорил, что хочет помочь нам или хотя бы облегчить наше горе дружеским участием, и нам приходилось лгать, чтобы успокоить его.

Больше всего нас ужасало, когда Николаус назначал что-либо на будущее, часто переступая в своих планах роковое 13-е число. Всякий раз мы при этом внутренне содрогались. Его не оставляла мысль развлечь нас и вывести из уныния, и наконец, когда ему оставалось жить всего три дня, он сказал нам радостно, что придумал замечательную штуку. На 14-е он назначает пикник и танцы для девочек и мальчиков со всей деревни на том самом месте в лесу, где мы впервые встретили Сатану. Мы слушали нашего друга с отчаянием. Ведь 14-го его должны хоронить! Сказать, что мы не согласны, было нельзя. Он, конечно, захочет узнать почему, а мы ничего не сумеем ответить. Он попросил нас помочь ему созвать гостей, и мы согласились, разве можно отказать в чем-нибудь умирающему другу? Но это было ужасно, ведь мы приглашали гостей на его похороны!

Какими страшными были эти одиннадцать дней! Но сейчас, когда меня отделяет от того времени целая прожитая жизнь, я вспоминаю о них с благодарностью и умилением. Ведь это были дни близости с умершим другом, и с той поры я никогда уже не испытывал дружбы, которая была бы такой тесной и нежной. Мы считали каждый час, каждую минуту ускользающего времени и цеплялись за них с той страстью и отчаянием, какие испытывает скупец, когда разбойники расхищают его богатства червонец за червонцем, а он не в силах им помешать.

В последний вечер мы задержались дольше обыкновенного. Вина была наша, мы медлили расстаться с Николаусом, и когда наконец простились с ним у дверей его дома, час был поздний. Мы помедлили у двери, когда он ушел, и услышали то, чего опасались. Отец Николауса, уже не раз грозивший ему наказанием, жестоко избил его, и мы услышали, как он заплакал. Мы пошли домой с раскаянием в душе, сокрушаясь, что это случилось по нашей вине. Мы жалели не только Николауса, жалели и его отца. Мы думали: «Если бы он знал... если бы он только знал...»

Утром Николаус не пришел на условленное место, и мы отправились к нему домой, чтобы узнать, что произошло. Его мать сказала нам:

— Отец потерял терпение, говорит, что с него хватит. Когда Ники ни кликнешь, его нет дома, а потом оказывается, что он где-то пропадал с вами двумя. Вчера вечером отец отлупил его. Я всегда жалею Ники и много раз спасала его от норки, но на этот раз не стала заступаться, потому что сама на него сержусь.

— Ах, если бы вы заступились за Ники в этот раз! — сказал я дрожащим голосом. — Может быть, это принесло бы вам утешение.

Разговаривая, мать Николауса гладила белье и стояла к нам спиной. Сейчас она обернулась с удивленным и обеспокоенным видом и спросила:

— Что это ты такое говоришь?

Я был застигнут врасплох. Она глядела на меня в упор, а я не знал, как объяснить ей мои слова. Мне на выручку пришел находчивый Сеппи:

— Конечно, вам было бы приятно вспоминать об этом. Вчера Николаус как раз рассказывал нам о том, как вы всегда заступаетесь за него, — вот мы и задержались. Он говорил, что отцу ни за что не удается отлупить его, пока вы рядом. Он так интересно об этом рассказывал, а мы с таким интересом слушали, что совсем позабыли про поздний час.

— Значит, он вам рассказывал об этом, правда? — промолвила она, вытирая глаза уголком фартука.

— Спросите Теодора, он вам то же скажет.

— Мой Ники хороший, добрый мальчик, — сказала она. — Ах, зачем я позволила отцу высечь его. Никогда больше не допущу этого. Подумать только, я-то сержусь и браню его, а он весь вечер расхваливает меня перед своими друзьями. Боже мой, если бы знать все заранее! Тогда мы не ошибались бы так, а то бродим впотьмах и спотыкаемся, словно скоты неразумные. Теперь я никогда не смогу вспоминать этот вечер без сердечной боли.

Она была такая же, как все остальные. В эти несчастные дни никто, казалось, не мог раскрыть рта, чтобы не выпалить что-нибудь, от чего нас охватывал трепет. Да, они «бродили впотьмах» и не понимали к тому же, какие грустные истины они изрекали.

Сеппи спросил, нельзя ли Николаусу пойти с нами погулять.

— К сожалению, нет, — отвечала она. — Отец велел держать его взаперти, чтобы он сильнее почувствовал, что наказан.

Мы переглянулись. Это был шанс на спасение. Если Николауса не выпустят из дому, он не утонет. Для верности Сеппи спросил:

— Он просидит дома только утро, сударыня, или весь день до вечера?

— Весь день. По правде сказать, обидно, погода — такая хорошая, а ему непривычно сидеть взаперти. Но он сейчас занялся подготовкой к пикнику, это должно его развлечь. Надеюсь, он не очень будет скучать.

Что-то в выражении ее лица придало Сеппи храбрости, и он спросил, нельзя ли нам подняться к Николаусу и составить ему компанию.

— Вот и молодцы! — сказала она сердечно. — Вы настоящие друзья, если готовы отказаться ради него от веселой прогулки. Хоть иной раз я вас и браню, мальчики, но сердце у вас доброе. Возьмите-ка себе по пирожку, а этот отдайте Ники, скажите — мама посылает.

Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в комнату Николауса, были стенные часы. Они показывали без четверти десять. Возможно ли, что ему оставалось так мало жить? Сердце у меня сжалось. Николаус подпрыгнул от радости и кинулся обнимать нас. Он не скучал, готовился к пикнику и был в самом лучшем настроении.

— Садитесь, — сказал он, — я вам кое-что покажу. Я смастерил такого змея, вы просто ахнете. Он сушится на кухне. Сейчас притащу.

На столе были расставлены всякие заманчивые вещички. Это были призы, которые Николаус приготовил для пикника. На покупку их он потратил все сбережения из копилки. Уходя, он сказал:

— Вот, любуйтесь, а я схожу на кухню, попрошу маму прогладить змея утюгом, чтобы он скорее сох.

Он выскочил за дверь и, насвистывая, побежал вниз по лестнице.

Мы не стали рассматривать призы. Нас ничто не занимало сейчас, кроме движения стрелок на циферблате. Молча мы вслушивались в тиканье часов, и каждый раз, как минутная стрелка передвигалась на деление вперед, мы согласно качали головой — проиграна одна минута в состязании жизни со смертью.

Глубоко вздохнув, Сеппи сказал:

— До десяти — две минуты. Через семь минут, Теодор, зона смерти останется позади. Он будет спасен. Он...

— Тсс! Я как на иголках. Следи за стрелкой и молчи.

Прошло пять минут. Мы задыхались от волнения и страха. Еще три минуты. На лестнице послышались шаги.

— Он спасен!

Мы вскочили и ринулись к двери.

Вошла мать Николауса со змеем в руках.

— Вот это змей так змей! — сказала она. — А сколько он трудился над ним! Начал на рассвете, а кончил перед самым вашим приходом.

Она прислонила змея к стене и отступила на несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть его.

— Ники сам его расписал и, по-моему, на славу. Церковь, правда, получилась не очень хороша, но взгляните на мост, каждый скажет, что это наш мост. Он велел мне принести змея сюда. Боже ты мой, уже семь минут одиннадцатого, а я-то здесь с вами!

— Где он?

— Он? Сейчас вернется. Вышел на минутку.

— Вышел?!

— Да. К нам зашла мать маленькой Лизы и говорит, что ее дочурка куда-то запропастилась и она сильно волнуется. Я и говорю Николаусу: «Хоть отец и запретил тебе выходить из дому, сбегай все-таки поищи Лизу...» Да что с вами, почему вы такие бледные? Вы оба больны, наверно. Сядьте, я сейчас принесу вам лекарство. Наверно, это от пирожков. Тесто тяжеловато, но я думала, что...

Она исчезла, не закончив фразы, а мы ринулись к окошку, которое выходило на реку. На дальнем конце моста стояла толпа, народ сбегался со всех сторон.

— Все кончено! Бедный Николаус! Ах, зачем она выпустила его из дому!

— Уйдем, — сказал Сеппи, подавляя рыдания. — Скорее уйдем, я не в силах больше видеть ее. Через пять минут она все узнает.

Но уйти нам не удалось. Когда мы сбегали с лестницы, мать Николауса встретила нас с пузырьком в руках и заставила сесть и принять лекарство. Потом ей захотелось проверить, помогли ли ее капли. Убедившись, что нам не стало лучше, она запретила нам уходить, а сама все бранила себя, что угостила нас плохо пропеченными пирожками.

Наконец настал миг, которого мы страшились. За дверью послышался шум и топот, и люди с обнаженными головами торжественно внесли в дом и положили на кровать два мертвых тела.

— О господи! — вскрикнула несчастная мать. Рухнув на колени, она обняла своего мертвого сына и стала осыпать поцелуями его мокрое лицо. — Это я, я виновата во всем, я погубила его! Если бы я не нарушила запрета и не выпустила его из дому, с ним ничего бы не случилось. Я наказана по заслугам, я жестоко поступила с ним вчера вечером, когда он просил меня, свою мать, заступиться за него.

Она рыдала и причитала, и все женщины рыдали, жалея ее и стараясь ее утешить, но она не слушала утешений и только твердила, что никогда не простит себе своего поступка, что, если бы она не выпустила его из дому, он был бы жив и здоров, что она погубила его.

Все это показывает, как неразумны люди, когда упрекают себя за что-либо, что они совершили. Сатана сказал, что в жизни человека не случается ничего, что не было бы предопределено самым первым его поступком, и что человек не в силах нарушить предусмотренный ход своей жизни или повлиять на него.

Но вот послышался пронзительный вопль. Неистово расталкивая толпу, в дом вбежала фрау Брандт, простоволосая, полуодетая, и, бросившись к своей мертвой дочери, стала осыпать ее поцелуями и ласками, стеная и бормоча несвязные мольбы. Истощив свое отчаяние, она поднялась, на ее залитом слезами лице вспыхнуло ожесточенное и гневное выражение. Грозя небу сжатым кулаком, она промолвила:

— Скоро две недели, как меня мучают сны и предчувствия. Я знала, что ты хочешь отнять у меня самое дорогое. Ночи и дни, дни и ночи я пресмыкалась перед тобой, молила тебя пожалеть невинное дитя... И вот ответ на мои мольбы!

Она ведь не знала, что девочка спасена, она не знала об этом.

Фрау Брандт осушила глаза, отерла слезы со щек и стояла как вкопанная, продолжая ласкать щечки и локоны девочки и не сводя с нее взора. Потом она сказала все так же горестно:

— В его жестоком сердце нет сострадания. С сегодняшнего дня я не молюсь богу.

Она взяла на руки свое мертвое дитя и пошла прочь. Толпа шарахнулась в стороны, чтобы пропустить ее. Все были напуганы тем, что она сказала.

Бедная женщина! Сатана прав, мы не знаем, где нас ждет счастье, где несчастье, и не умеем отличать одно от другого. Не раз с той поры мне приходилось слышать, как люди молили бога сохранить жизнь умирающему. Я не делаю этого никогда.

Утопленников отпевали на другой день в нашей маленькой церкви. На панихиду собралась вся деревня, в том числе и те, кто был приглашен на пикник. Пришел и Сатана, это было вполне естественно: если бы не он, не было бы и панихиды. Николаус умер без покаяния, и пришлось объявить сбор пожертвований на заупокойные службы, чтобы выручить его из чистилища. Удалось собрать лишь две трети нужных денег, и родители Николауса уже решили обратиться к ростовщику, когда появился Сатана и внес нехватаюшую треть. Он сказал нам по секрету, что никакого чистилища не существует и что он дал денег просто для того, чтобы родители Николауса и их друзья не горевали и не расстраивались зря. Мы восхитились его поступком, но он возразил нам, что деньги для него ничего не значат.

На кладбище плотник, которому фрау Брандт уже год была должна пятьдесят зильбергрошей, отобрал у нее гроб с мертвой дочерью вместо залога. Фрау Брандт не возвращала долга, потому что ей нечем было платить, не было у нее денег и сейчас. Плотник унес гроб домой и четверо суток держал его у себя в погребе. Мать сидела все это время у порога его дома и просила пожалеть ее. Наконец он закопал гроб без церковных обрядов на скотном дворе у своего брата. Мать Лизы почти помешалась с горя и стыда. Она забросила свое хозяйство и бродила по городу, проклиная плотника и кощунственно понося законы империи и святой церкви. Жалко было на нее смотреть. Сеппи просил Сатану, чтобы он вмешался в это дело, но Сатана возразил, что плотник и все, кто его поддерживает, — существа человеческого рода и поступают в точности так, как свойственно этому классу животных. Если бы так поступила лошадь, он непременно бы вмешался. В случае если какая-нибудь лошадь позволит себе подобный человеческий поступок, он просит нас немедленно сообщить ему, чтобы он мог вмешаться. Это, конечно, было насмешкой с его стороны. Где же найдешь такую лошадь?

Через несколько дней мы почувствовали, что не можем больше терпеть отчаяния фрау Брандт, и снова попросили Сатану, чтобы он рассмотрел другие линии ее жизни и выбрал какую-нибудь не столь жестокую. Он сказал, что самая продолжительная линия ее жизни тянется еще сорок два года, а самая короткая — двадцать девять лет, но что обе они полны горя, страданий, болезней и нищеты. Единственное, что в его силах, это задержать ход ее жизни на три минуты и переменить его направление. Если мы согласны, он готов это сделать. Решать надо немедленно. Нас с Сеппи раздирали сомнения и нерешительность. Мы не успели еще расспросить Сатану о подробностях, как он сказал, что больше нельзя ждать, да или нет, — и мы крикнули:

— Да!

— Вот и все! — сказал он. — Она должна была повернуть за угол. Я задержал ее. Это переменит ее жизненный путь.

— Что же с ней теперь произойдет?

— То, что должно произойти, уже происходит. Вот она встретила ткача Фишера и повздорила с ним. Теперь Фишер обозлился и задумал отомстить ей; он не решился бы на это, если бы не теперешняя ссора. Фишер был при том, как фрау Брандт произнесла свои кощунственные слова над телом мертвой дочери.

— Что же он теперь сделает?

— Он уже сделал это. Он подает на нее донос. Через три дня ее сожгут на костре.

Мы оледенели от ужаса. Язык не повиновался нам. Мы навлекли на фрау Брандт эту страшную судьбу, вмешавшись в ее жизнь! Сатана прочел наши мысли и сказал:

— Вы рассуждаете, как свойственно людям, — иными словами, неразумно. Я осчастливил эту женщину. Когда бы она ни умерла, ей все равно суждено попасть в рай. Теперь срок ее блаженства в раю увеличится на двадцать девять лет, и на столько же лет сократятся ее страдания в этой жизни.

Только что мы с Сеппи решили никогда больше не просить Сатану помогать нашим друзьям: ведь он считает, что оказывает человеку услугу, убивая его! Но сейчас, после его разъяснения, мы стали думать по- другому, были довольны своим поступком и даже гордились им.

Немного погодя я вспомнил о Фишере и робко спросил Сатану:

— А как с Фишером? Его поступок тоже изменит линию его жизни?

— Конечно, коренным образом. Если бы не эта встреча с фрау Брандт, он умер бы в будущем году тридцати четырех лет от роду. А теперь он проживет до девяноста, будет богат и вообще, по вашим понятиям, счастлив.

Мы снова обрадовались и даже возгордились тем, что сделали для Фишера, и ожидали, что Сатана разделит наши чувства. Однако он оставался холоден. Мы с беспокойством ждали, что он скажет, но он по-прежнему молчал. Тогда, снедаемые тревогой, мы спросили, нет ли какой тени в счастливой судьбе Фишера. Сатана задумался, потом ответил:

— Видите ли, это не такой простой вопрос. Если бы все осталось по-старому, он попал бы после смерти в рай.

Мы остолбенели.

— А сейчас?

— Не отчаивайтесь. Ведь вы не хотели ему зла. Пусть это утешит вас.

— Боже мой! Как это может нас утешить? Ты должен был сказать нам обо всем заранее.

Наши слова не оказали на него никакого действия. Он не способен был почувствовать боль или страдание, не мог по-настоящему понять, что это такое. Он рисовал их себе отвлеченно, с помощью рассудка. А так не годится. Пока не хлебнешь горя сам, всегда будешь судить о чужом горе приблизительно и неверно. Напрасно мы старались втолковать ему, как ужасно то, что произошло, и как дурно поступили мы, причинив Фишеру это зло. Он отвечал, что не видит большой разницы, попадет ли Фишер в рай или в ад, что в раю по нем плакать не будут, там таких Фишеров хоть отбавляй. Мы старались объяснить Сатане, что он не должен брать на себя решение этого вопроса, что Фишер сам вправе судить, что для него лучше и что хуже. Но наши уговоры пропали впустую. Сатана ответил, что не станет обременять себя заботами о всех Фишерах на свете.

В эту минуту на другом конце улицы показался Фишер. Я едва устоял на ногах, когда подумал, какая судьба ждет его по нашей вине, А Фишер даже не подозревал, что с ним приключилось что-либо худое. Он шагал энергичным, упругим шагом, как видно — очень довольный тем, что ему удалось погубить фрау Брандт, и то и дело с нетерпением оглядывался через плечо. Наконец он увидел то, чего ждал. Стражники вели по улице фрау Брандт, закованную в цепи. За ней бежала толпа зевак, которые оскорбляли ее и кричали: «Богохульница! Еретичка!» Некоторые из преследователей подбегали поближе, чтобы ударить ее, и стража, которая должна была отгонять их, делала вид, будто ничего не замечает.

— Прогони их! Прогони! — закричали мы Сатане, позабыв в эту минуту, что всякое его вмешательство в действия людей меняет их судьбу. Он слегка дунул, и преследователи фрау Брандт зашатались, стали вдруг спотыкаться и размахивать руками, словно хватаясь за воздух. Потом они побежали кто куда, крича от невыносимой боли. Дунув, Сатана сокрушил каждому из них по ребру. Мы спросили его, не переменил ли он линию их жизни.

— Конечно. Одни из них проживут больше, другие — меньше. Некоторые выгадают от перемены, но большинство прогадает.

Мы не стали спрашивать, не ожидает ли кого-нибудь из этих людей судьба Фишера. Лучше было не спрашивать. Ни я, ни Сеппи не сомневались, что Сатана хочет нам помочь, но нас все сильнее стали смущать его приговоры. До того мы хотели просить его познакомиться с нашей линией жизни и посмотреть, нельзя ли ее улучшить. Теперь мы отказались от этой мысли и решили не говорить с ним совсем на подобные темы.

День или два в деревне только и было толков, что об аресте фрау Брандт и о таинственной каре, постигшей ее мучителей. Зал суда ломился от публики. Исход дела был предрешен, потому что фрау Брандт повторила на суде все свои прежние кощунственные речи и отказалась взять их назад. Когда ей пригрозили смертной казнью, она сказала, что будет рада смерти и предпочитает жить с настоящими дьяволами в аду, чем с их жалкими подражателями в нашей деревне. Ее обвинили в том, что она сокрушила ребра своим преследователям с помощью колдовских чар, и спросили, не ведьма ли она. Она отвечала с презрением:

— Неужели вы думаете, жалкие святоши, что остались бы в живых, если бы я обладала колдовской силой? Я убила бы вас на месте. Выносите свой приговор и оставьте меня в покое. Вы мне отвратительны.

Суд вынес обвинительный приговор. Фрау Брандт отлучили от церкви, лишили райского блаженства и обрекли на муки ада. Потом на нее надели балахон из грубого холста, передали светским властям и под мерный звон колокола повели на рыночную площадь. Мы видели, как ее приковали к столбу и как первый, не колеблемый ветром голубой дымок поднялся вверх. Гневное выражение на ее лице сменилось ласковым и умиротворенным, она оглядела собравшуюся толпу зрителей и негромко сказала:

— Когда-то, давно-давно, мы с вами были невинными крошками и играли вместе. Во имя этих светлых воспоминаний я прощаю вас.

Мы ушли с площади, чтобы не видеть, как сожгут фрау Брандт, но слышали ее крики, хоть и заткнули уши пальцами. Но вот крики стихли, — значит, она уже в раю, пусть и отлученная от церкви. Мы были рады, что она умерла, и не жалели, что были причиной этого.

Прошло несколько дней, и Сатана появился снова. Мы всегда ждали его с нетерпением, с ним жизнь была веселее. Он подошел к нам в лесу, на месте нашей первой встречи. Жадные до развлечений, как все мальчишки, мы попросили его что-нибудь нам показать.

— Что ж! — сказал он. — Я покажу вам историю человеческого рода — то, что вы называете ростом цивилизации. Хотите?

Мы сказали, что хотим.

Мгновенным движением мысли он превратил окружающий лес в Эдем. Авель приносил жертву у алтаря. Появился Каин с дубиной в руках[127]. Он прошел рядом, как видно не заметив нас, и непременно наступил бы мне на ногу, если бы я ее вовремя не отдернул. Он стал что-то говорить брату на непонятном языке. Тон его становился все более дерзким и угрожающим. Зная, что должно сейчас случиться, мы отвернулись, но услышали тяжкие удары, потом крики и стоны. Наступило молчание. Когда мы снова взглянули в ту сторону, умирающий Авель лежал в луже крови, а Каин стоял над его телом, мстительный и нераскаянный.

Видение исчезло, и вслед за ним длинной чередой потянулись неведомые нам войны, убийства и казни. Затем мы увидели потоп. Ковчег носился по бурным волнам. На горизонте сквозь дождь и туман виднелись высокие горы. Сатана сказал:

— Начало цивилизации оказалось неудачным. Сейчас будет сделан новый зачин.

Сцена переменилась. Мы увидели Ноя, упившегося вином. Потом Сатана показал нам нечестие Содома и Гоморры. Историю с Лотом он назвал «попыткой отыскать на свете хотя бы двух или трех порядочных людей». Потом мы увидели Лота с дочерьми в пещере.

Дальше последовали войны древних иудеев. Они убивали побежденных и истребляли их скот. В живых оставляли только молодых девушек, которые становились добычей победителей.

Мы увидели, как Иаиль проскользнула в шатер и вбила колышек в висок спящего гостя[128]. Это было совсем рядом с нами; кровь, брызнувшая из раны, потекла маленьким красным ручейком у наших ног, и мы могли бы, если бы захотели, коснуться ее пальцами.

Перед нами прошли войны египтян, войны греков, войны римлян, вся земля была залита кровью. Римляне коварно обманули карфагенян, мы увидели ужасающее избиение этого отважного народа[129]. Цезарь вторгся в Британию[130]. «Варвары, жившие там, не причинили ему никакого вреда, но он хотел захватить их землю и цивилизовать их вдов и сирот», — пояснил нам Сатана.

Появилось христианство. Действие перенеслось в Европу. Мы увидели, как на протяжении столетий христианство и цивилизация шагали рука об руку, «оставляя на своем пути голод, опустошение, смерть и другие признаки прогресса», — как сказал Сатана.

Войны, войны, опять войны и снова войны, по всей Европе, во всем мире. По словам Сатаны, они велись во имя частных династических интересов, иногда же — чтобы подавить народ, который был слабее других. Ни разу, — добавил он, — завоеватель не начинал войну с благородной целью, Таких войн в истории человечества не встречается».

— Ну вот, — заключил Сатана, — мы с вами обозрели прогресс человеческого рода вплоть до наших дней. Кто скажет, что он недостоин всяческого удивления? Сейчас мы заглянем в будущее.

Он показал нам сражения, в которых применялись еще более грозные орудия войны и которые были еще ужаснее по числу погубленных жизней.

— Вы можете убедиться, — сказал он, — что человеческий род не останавливается в своем развитии. Каин убил брата дубиной. Древние иудеи убивали мечами и дротиками. Греки и римляне ввели латы и создали воинский строй и полководческое искусство. Христиане изобрели порох и огнестрельное оружие. Через два-три столетия они неизмеримо усовершенствуют свои смертоносные орудия убийства, и весь мир будет вынужден признать, что без помощи христианской цивилизации война осталась бы навсегда детским баловством.

Тут Сатана залился бесчувственнейшим смехом и принялся издеваться над человеческим родом, хоть и знал отлично, как задевают его слова наше самолюбие. Никто, кроме ангела, не станет так вести себя. Страдания для ангелов ничто, они знают о них только понаслышке.

И я и Сеппи не раз уже пытались с осторожностью и в деликатной форме объяснить Сатане, насколько неправилен его взгляд на человечество. Он обычно отмалчивался, и мы принимали его молчание за согласие. Так что эта речь Сатаны была для нас сильным ударом, Наши уговоры, видимо, не произвели на него сколько-нибудь заметного впечатления. Мы были разочарованы и огорчены, подобно миссионерам, проповеди которых остались втуне. Впрочем, мы не обнаружили перед ним своих чувств, понимая, что момент для этого неподходящий.

Сатана смеялся своим жестоким смехом, пока не устал. Потом он сказал:

— Разве это не выдающееся достижение? За последние пять или шесть тысячелетий родились, расцвели и получили общее признание не менее чем пять или шесть цивилизаций. Они сошли за это время со сцены и исчезли, но ни одна так и не сумела изобрести достойный своего величия, простой и толковый способ убивать людей. Кто посмеет обвинить их, что они мало старались? Убийство было любимейшим занятием человеческого рода с самой его колыбели, — но одна лишь христианская цивилизация добилась сколько-нибудь стоящих результатов. Пройдет два-три столетия, и никто уже не сможет отрицать, что христиане — убийцы самой высокой квалификации, и тогда язычники пойдут на выучку к христианам, — пойдут не за религией, конечно, а за их оружием. Турок и китаец купят у них оружие, чтобы было чем убивать миссионеров и новообращенных христиан

Тут Сатана снова открыл свой театр, и перед нашими глазами прошли народы многих стран, гигантская процессия, растянувшаяся на два или три столетия человеческой истории, бесчисленные толпы людей, сцепившихся в яростной схватке, тонущих в океанах крови, задыхающихся в черной мгле, которую озаряли лишь сверкающие знамена и багровые вспышки орудийного огня. Гром пушек и предсмертные вопли сраженных бойцов не затихали ни на минуту.

— К чему все это? — спросил Сатана со своим зловещим хохотом. — Решительно ни к чему. Всякий раз человечество возвращается к исходной точке. Уже добрый миллион лет вы уныло размножаетесь и уныло истребляете друг друга. К чему? Ни один мудрец не ответит на мой вопрос, Кто извлекает для себя пользу из всего этого? Только лишь горстка знати и ничтожных самозванных монархов, которые пренебрегают вами и которые сочтут себя оскверненными, если вы прикоснетесь к ним, и захлопнут дверь у вас перед носом, если вы к ним постучитесь. На них вы трудитесь, как рабы, за них вы сражаетесь и умираете (и гордитесь к тому же этим, вместо того чтобы почитать себя опозоренными). Самое существование этих людей — удар по вашему достоинству, хоть вы и боитесь это признать. Они не более чем попрошайки, которых вы из милости содержите, но эти попрошайки взирают на вас, как благотворители на жалких нищих. Они разговаривают с вами, как господин с рабом, и слышат в ответ речь раба, обращенную к господину. Вы не устаете склоняться перед ними, хотя в глубине души — если у вас еще сохранилась душа — презираете себя за это. Первый человек был лицемером и трусом и передал лицемерие и трусость своему потомству. Вот дрожжи, на которых поднялась ваша цивилизация. Так выпьем же, чтобы она процветала и впредь! Выпьем, чтобы она не угасла! Выпьем, чтобы...

Тут он заметил, как глубоко мы обижены, оборвал свою речь на полуслове, перестал смеяться и, сразу переменившись, сказал ласково:

— Нет, давайте выпьем за здоровье друг друга и забудем про цивилизацию. Вино, которое пролилось нам в бокалы, — земное вино, я предназначал его для того, прежнего тоста. А сейчас бросьте эти бокалы. Наш новый тост мы отметим вином, которого свет еще не видывал.

Мы повиновались и протянули руки. Новое вино было разлито в кубки необычайного изящества и красоты, которые были сделаны из какого-то неведомого нам материала. Кубки эти менялись у нас на глазах так, что казались живыми существами. Они сверкали, искрились, переливались всеми цветами радуги, ни на минуту не застывали в неподвижности. Разноцветные волны сшибались в них, идя одна другой навстречу, и разлетались брызгами разных оттенков. Больше всего они походили на опалы в морском прибое, пронизывающие своим огнем набегающий вал. Вино было вне каких-либо доступных нам сравнений. Выпив его, мы ощутили странное, околдовывающее чувство, словно вкусили райское блаженство. Глаза у Сеппи наполнились слезами, и он вымолвил благоговейно:

— Когда-нибудь мы будем там, и тогда...

Мы украдкой поглядели на Сатану. Должно быть, Сеппи ожидал, что он скажет: «Да, настанет час, и вы там будете», но Сатана словно о чем-то задумался и не вымолвил ни слова. Я внутренне содрогнулся, я знал, что Сатана слышал слова Сеппи, — ничто сказанное или хотя бы помышленное не проходило мимо него. Бедный Сеппи смешался и не закончил своей фразы. Кубки взлетели вверх, устремились в небо, словно три лучистых ореола, и пропали. Почему они не остались у нас в руках? Это было дурным предзнаменованием и навевало грустные мысли. Увижу ли я снова свой кубок? Увидит ли Сеппи свой?

Глава IX

Власть Сатаны над временем и пространством поражала нас. Они для него попросту не существовали. Он называл их человеческим изобретением и говорил, что их выдумали. Мы не раз отправлялись с ним в самые отдаленные уголки земного шара и проводили там недели и даже месяцы, но, возвратившись домой, замечали, что прошла всего ничтожная доля секунды. Это было видно по часам.

Комиссия по охоте за ведьмами, не решаясь поднять дело против астролога или Маргет, посылала на костер одних только беззащитных бедняков, и жители нашей деревни роптали. Наступил день, когда они пришли в неистовство и решили сами заняться поисками ведьм. Их выбор пал на одну женщину хорошего происхождения, о которой было известно, что она излечивала людей колдовским способом. Вместо того чтобы глотать слабительное и пускать себе кровь у цирюльника, как это принято у нас, ее пациенты мылись горячей водой и укрепляли свои силы питательной пищей.

Женщина бежала по деревенской улице, преследуемая улюлюкающей толпой. Она пыталась укрыться сперва в одном доме, потом в другом, но хозяева предусмотрительно заперли все двери на засов. Ее гоняли по деревне около получаса, мы тоже бежали с толпой, чтобы посмотреть, чем все это кончится. Наконец она ослабела и повалилась на землю. Ее схватили, подтащили к дереву, привязали к суку веревку и стали надевать ей петлю на шею. Женщина рыдала и молила пощады у своих мучителей. Ее юная дочь стояла возле нее, заливаясь слезами, побоялась вымолвить даже слово в защиту матери.

Они повесили эту женщину, и я бросил в нее камнем, хотя в глубине души жалел ее. Все бросали в нее камнями, и каждый следил за соседом. Если бы я не поступил, как другие, на меня бы непременно донесли. Стоявший рядом со мной Сатана громко захохотал.

Все, кто был рядом, обернулись удивленно и негодующе. Неподходящее время выбрал он для смеха. Его вольнодумство, язвительные шутки, неземные мелодии, с которыми он нас познакомил, уже не раз порождали подозрения, и многие были настроены против него, хотя пока что молчали. Ражий детина, деревенский кузнец, сочтя момент подходящим, зычно, чтобы все слышали, спросил:

— Чего ты смеешься? Отвечай! И еще ответь народу, почему ты не бросил в нее камнем?

— А ты уверен, что я не бросил в нее камнем?

— Конечно. Не пытайся вывернуться. Я за тобой следил.

— Я тоже! Я тоже следил! — присоединились два голоса.

— Три свидетеля, — сказал Сатана. — Кузнец Мюллер, подручный мясника Клейн, ткач Пфейфер. Все трое отъявленные лжецы, Может быть, есть еще свидетели?

— Это не важно, есть или нет. Какого ты о нас мнения — тоже не важно. Важно, что три свидетеля налицо. Докажи, что ты бросил в нее камнем, или тебе придется плохо.

— Да! Да! — закричала толпа и сгрудилась вокруг спорящих.

— Сначала дай ответ на первый вопрос, — закричал кузнец. Окрыленный поддержкой толпы, он почувствовал себя героем дня. — Говори, над чем ты смеялся?

Сатана учтиво улыбнулся и ответил:

— Мне показалось смешным, что трое трусов бросают камнем в умирающую женщину, когда сами стоят одной ногой в могиле.

Суеверная толпа ахнула от ужаса и подалась назад. Кузнец, пытаясь храбриться, сказал:

— Вздор! Ты не можешь этого знать.

— Я знаю наверняка. Я предсказываю людям будущее, это мое ремесло. Когда вы трое и некоторые другие подняли руки, чтобы бросить камнем в эту женщину, я прочитал судьбу каждого по линиям ладони. Один из вас умрет через неделю. Другой сегодня к вечеру. Третьему осталось жить всего пять минут — следите по часам на башне.

Слова Сатаны произвели глубокое впечатление на толпу. Все, как по команде, подняли к башенным часам побледневшие лица. Мясник и ткач сразу ослабели и обмякли, словно пораженные тяжелым недугом, но кузнец взял себя в руки и сказал угрожающе:

— Сейчас мы проверим одно из твоих трех предсказаний. Если оно окажется ложным, ты не проживешь и минуты, голубчик мой. Это я тебе говорю.

Все молчали и следили в торжественной тишине за движением стрелки на башенных часах. Когда прошло четыре с половиной минуты, кузнец вдруг охнул, схватился за сердце и с криком: «Пустите! Дышать нечем!» — стал валиться навзничь. Окружающие отступили назад, никто не поддержал его, и он рухнул мертвым на землю. Люди уставились сперва на кузнеца, потом на Сатану, потом друг на друга. Губы у них шевелились, но никто не мог произнести ни слова. Тогда Сатана сказал:

— Три человека заявили, что я не бросал в женщину камнем. Может быть, найдутся еще свидетели? Я жду.

Эти слова вызвали панику в толпе. Сатане никто не ответил, но многие принялись злобно попрекать друг друга, говоря:

— Это ты сказал, что он не бросил в нее камнем!

— Лжешь, возьми свои слова назад! — слышалось в ответ.

Толпа заревела, началась всеобщая свалка, каждый тузил своего соседа, а посредине висел труп повешенной женщины, равнодушный ко всему на свете. Она покончила с этим миром, ее страдания были позади.

Мы с Сатаной пошли прочь. Мне было не по себе, и я не мог отделаться от мысли, что хоть он и говорил, будто смеется над ними, но на самом деле смеялся надо мной.

Он снова разразился смехом и сказал:

— Ты прав. Я смеялся над тобой, Из страха, что на тебя донесут, ты бросил камнем в женщину, когда вся твоя душа была против. Но я смеялся и над ними.

— Почему?

— Потому что они испытывали то же, что и ты.

— Как так?

— Если хочешь знать правду, из шестидесяти восьми человек, которые там стояли, шестидесяти двум так же не хотелось бросать в эту женщину камнем, как и тебе.

— Неужели?

— Будь уверен, что это так! Я хорошо изучил людей. Они — овечьей породы. Они всегда готовы подчиняться меньшинству. Лишь в самых редких, в редчайших случаях большинству удается изъявить свою волю. Обычно же большинство приносит в жертву свои чувства и убеждения и идет за горсткой горлодеров. Иногда горлодеры бывают правы, иногда нет, это не имеет большого значения для толпы — она подчиняется и в том и в другом случае. Люди — дикие или цивилизованные, все равно — добры по своей натуре и не хотят причинять боль другим, но в присутствии агрессивного и безжалостного меньшинства они не решаются в этом признаться. Призадумайся на минуту. Добрый в душе человек шпионит за другим таким же добрым человеком, чтобы толкнуть его на поступок, который у обоих вызывает омерзение. Мне достоверно известно, что девяносто девять человек из каждых ста были решительно против убийства ведьм, когда много лет назад кучка свихнувшихся святош затеяла это безумие. Я утверждаю, что и сейчас, после того как суеверия и идиотские предрассудки столетиями вбивались людям в голову, только один человек из двадцати верит в них всерьез. И тем не менее каждый кричит о злокозненности ведьм и каждый требует, чтобы их убивали. Но в один прекрасный день поднимется горстка людей, которая сумеет перекричать остальных, быть может это даже будет один-единственный человек, храбрец со здоровой глоткой и твердой решимостью добиться своего, — и не пройдет недели, как овцы повернут за ним и охоте на ведьм наступит конец. Монархии, аристократические правления и религиозные системы основывают свою власть на этом коренном недостатке людей. Суть его в том, что человек не доверяет другому человеку, но, трепеща за свое благополучие и свою жизнь, делает все, чтобы подладиться к нему.

Монархии, аристократические правления и религии будут процветать, а вы будете под ярмом, оскорбленные и униженные, потому что вы рабы меньшинства и хотите оставаться ими и впредь. Не было еще такой страны, где большинство людей было бы действительно преданно монарху, вельможе или священнику!

Меня возмутило, что Сатана сравнивает человеческий род с овцами, и я сказал, что не согласен с ним.

— И тем не менее это так, ягненочек ты мой, — возразил Сатана. — Погляди, как людей заставляют воевать, и ты убедишься, что они до смешного походят на баранов.

— Почему же?

— Еще не было случая, чтобы тот, кто начинает войну, действовал справедливо и честно. Вот я гляжу на миллион лет вперед и вижу только пять или шесть исключений из этого правила. Обычно же дело происходит так. Горстка крикунов требует войны. Церковь для начала возражает, воровато озираясь по сторонам. Народ, неповоротливая, медленно соображающая громадина, протрет заспанные глаза и спросит: «К чему эта война?», а потом скажет, от души негодуя: «Не нужно этой несправедливой и бесчестной войны». Горстка крикунов удвоит свои усилия. Несколько порядочных людей станут с трибуны и с пером в руках приводить доводы против войны. Сперва их будут слушать, им будут рукоплескать. Но это продлится недолго. Противники перекричат их, они потеряют свою популярность, ряды их приверженцев будут редеть. Затем мы увидим любопытное зрелище: ораторы под градом камней сойдут с трибуны, орды озверелых людей, которые в глубине души по-прежнему против войны, но уже не смеют в этом сознаться, удушат свободу слова. И вот вся страна, поддерживаемая церковью, поднимает боевой клич, кричит до хрипоты и линчует честного человека, который осмелится поднять голос протеста. Вот уже стихли и эти голоса. Теперь бесчестные государственные мужи измышляют лживые доводы, чтобы возложить ответственность за начавшуюся войну на страну, подвергшуюся нападению, и каждый, радуясь в душе, что ему дают возможность чувствовать себя порядочным человеком, прилежно изучает эти доводы и затыкает уши при малейшем слове критики. Мало-помалу он уверится, что его страна ведет справедливую войну, и, надув таким образом самого себя, вознесет благодарственную молитву всевышнему и обретет наконец спокойный сон.

Глава X

Дни шли за днями. Сатана не появлялся. Без него жизнь текла уныло. Астролог, вернувшийся недавно из своего путешествия на луну, разгуливал по деревне, пренебрегая общественным мнением. От времени до времени кто-нибудь из ненавистников волшбы, надежно укрывшись от его взгляда, запускал в него камнем. Маргет под влиянием двух обстоятельств переживала благодетельную перемену. Во-первых, Сатана, который был к ней совершенно равнодушен, после двух-трех визитов вовсе перестал бывать у них в доме. Это задело ее гордость, и она решила забыть его. Во-вторых, после того как Урсула не раз сообщала ей, что Вильгельм Мейдлинг предался беспутной жизни, Маргет поняла, что повинна в этом, что он ревнует ее к Сатане, и почувствовала раскаяние. То и другое пошло Маргет на пользу: интерес ее к Сатане ослабевал, а интерес к Вильгельму Мейдлингу столь же неуклонно усиливался. Если бы Вильгельму удалось взять себя в руки и каким-нибудь образом добиться вновь похвал и уважения в нашей деревне, это привело бы к решительному перелому в чувствах Маргет.

Вскоре такой случай представился. Маргет послала за Вильгельмом и просила его принять на себя защиту ее дяди в предстоящем судебном процессе. Вильгельм был чрезвычайно горд этим поручением, бросил пить и усердно принялся готовиться к защите. По правде говоря, усердие заменяло ему уверенность в победе, потому что шансов на выигрыш дела почти не было. Вильгельм часто вызывал меня и Сеппи к себе в контору и тщательнейшим образом обсуждал с нами наши показания, стараясь разыскать в груде словесной мякины полновесные зерна доказательств. Увы, урожай был скудный.

Ах, где же Сатана? Я не переставал думать о нем ни на минуту. Он нашел бы способ выиграть дело. Ведь он сказал мне, что дело будет выиграно, значит ему известно, как этого добиться. Но дни шли за днями, а его все не было. Я, конечно, не сомневался, что дело будет в конце концов выиграно и что отец Питер счастливо проживет остаток своей жизни. Раз Сатана обещал, это исполнится. Но на душе у меня было бы много спокойнее, если бы он явился и сказал, что нам нужно делать. По правде говоря, ждать было больше нельзя, и если отцу Питеру действительно суждена счастливая жизнь, ему следовало начинать ее не откладывая. Со всех сторон говорили, что тюрьма и позор совершенно извели старика, и если не придет быстрое спасение, он умрет с горя.

Наконец настал день суда. Народ стекался со всех сторон, чтобы послушать, как будут судить отца Питера. К нам в деревню съехались люди из отдаленных мест. В зале были все, кроме обвиняемого. Он был слишком слаб, чтобы присутствовать на суде. Маргет пришла, она крепилась изо всех сил, стараясь поддержать в себе бодрость и надежду. Деньги тоже были тут. Они лежали на столе, высыпанные из мешка, и те, кому это разрешалось по должности, рассматривали их и любовно перебирали монеты руками.

На свидетельской скамье появился астролог. Для этого случая он надел свою лучшую мантию и шляпу.

Вопрос: Вы утверждаете, что это ваши деньги?

Ответ: Да.

Вопрос: Как они достались вам?

Ответ: Я нашел кошелек с деньгами на дороге, возвращаясь из путешествия.

Вопрос: Когда это было?

Ответ: Два с лишним года тому назад.

Вопрос: Как вы поступили с находкой?

Ответ: Я взял деньги с собой и спрятал их в тайнике, в своей обсерватории, рассчитывая, что в дальнейшем владелец отыщется.

Вопрос: Что вы сделали, чтобы отыскать владельца?

Ответ: В продолжение нескольких месяцев я производил тщательные розыски, но без успеха.

Вопрос: Что вы предприняли тогда?

Ответ: Я решил, что дальше искать бесполезно, и решил пожертвовать эти деньги на новый приют для подкидышей при здешнем женском монастыре. Я вынул кошелек из тайника и начал считать деньги, чтобы проверить, все ли цело. В эту минуту...

Вопрос: Почему вы запнулись? Продолжайте.

Ответ: Мне тяжело об этом вспоминать. Когда я пересчитал деньги и стал укладывать их обратно в тайник, то заметил, что за плечами у меня стоит отец Питер.

Кто-то в зале пробормотал: «Слушайте, слушайте!» Но в ответ послышалось: «Да это же лгун!»

Вопрос: Вы были встревожены?

Ответ: В ту минуту нет. Отец Питер и ранее захаживал ко мне невзначай, чтобы попросить помощи. Он нуждался в то время.

Маргет вспыхнула, услышав эту бесстыдную ложь, будто ее дядя ходил просить милостыни, да еще у человека, которого он не раз обличал в шарлатанстве. Она хотела крикнуть что-то, но сдержалась вовремя и промолчала.

Вопрос: Что было дальше?

Ответ: Поразмыслив, я все же побоялся отдать найденные деньги на приют для подкидышей и решил продолжать поиски владельца еще в течение года. Услышав о находке отца Питера, я порадовался за него — и только. Не возникло у меня никаких подозрений и через два или три дня, когда я обнаружил, что мои деньги исчезли. Я стал подозревать его, лишь когда установил три подозрительных совпадения, связывавших мою пропажу с находкой отца Питера.

Вопрос: Какие это совпадения?

Ответ: Отец Питер нашел свои деньги на тропинке, я — на дороге. Отец Питер нашел золотые дукаты. Я — тоже. Отец Питер нашел тысячу сто семь дукатов — ту же сумму, что и я.

На этом астролог закончил свои показания. Было очевидно, что они произвели на судей сильное действие.

Задав несколько вопросов астрологу, Вильгельм Мейдлинг вызвал нас двоих и попросил рассказать, как было дело. Публика в зале стала посмеиваться, и мы сконфузились. Нам и без того было не по себе — мы видели, что Вильгельм чувствует себя неуверенно. Он старался как мог, бедняга, по обстоятельства складывались против него. Даже при самом добром желании публика в зале суда не могла стать на его сторону.

Допустим, что рассказ астролога, учитывая всем известную лживость этого человека, не вселил в судей и публику полной веры, но ведь и рассказ отца Питера был чистейшей сказкой! Мы приуныли. Когда же защитник астролога заявил, что не станет нас допрашивать, потому что наши показания слишком непрочны, и было бы невеликодушным предъявлять к ним излишние требования, все в зале захихикали, и нам стало окончательно не по себе. После этого заявления он выступил с краткой язвительной речью, высмеял наш рассказ, назвал его детской выдумкой, нелепой и вздорной с первого и до последнего слова, и под конец так развлек публику, что все хохотали до колик. Бедная Маргет не в силах была больше храбриться и залилась слезами. Мне было жаль ее от души.

Но вот я поднял голову и почувствовал, как в меня вливается бодрость. Рядом с Вильгельмом показался Сатана! Контраст был разительный. Вильгельм стоял понурив голову, в отчаянии. Сатана — уверенный в себе, дышащий энергией. Мы с Сеппи мгновенно успокоились. Сейчас он выступит с речью и убедит суд и публику, что черное это белое, а белое — черное, — словом, сделает, что пожелает. Мы обернулись в зал, чтобы поглядеть, какое он производит впечатление, — ведь Сатана был очень красив, ослепительно красив. Но никто его, казалось, не замечал. Мы поняли, что он явился невидимым.

Защитник астролога как раз заканчивал речь. Когда он произносил заключительные фразы, Сатана стал воплощаться в Вильгельма. Он растворился в нем и исчез. Вильгельма сразу стало не узнать в его глазах засветилась неукротимая энергия Сатаны.

Защитник закончил на патетической ноте. Торжественно указуя на деньги, он сказал:

— Страсть к золоту лежит в основе всякого зла. Вот оно перед вами, древнейший соблазнитель. Оно блещет позорным румянцем, чванится новой победой — бесчестием священнослужителя и двух его юных сообщников. Если бы деньги имели дар речи, то, думаю, они признались бы сейчас, что из всех одержанных ими побед не было ни одной, более ужасающей и прискорбной для человечества.

Он сел на место. Вильгельм поднялся и спросил:

— Из показаний истца я заключаю, что он нашел деньги на дороге два с лишним года тому назад. Правильно ли я понял вас, сударь? Если нет, поправьте меня.

Астролог сказал, что его слова поняты правильно.

— Найденные деньги оставались во владении истца вплоть до указанного им дня, то есть до последнего дня истекшего года. Если я неправильно вас понял, сударь, поправьте меня.

Астролог кивком подтвердил слова Вильгельма. Тогда Вильгельм повернулся к председателю суда и спросил:

— Если я представлю доказательства, что лежащие здесь деньги не являются теми деньгами, о которых говорил истец, не будет ли это означать, что эти деньги не его?

— Разумеется. Но вы нарушаете нормальный ход судебного разбирательства. Если вы располагали свидетельскими показаниями такого рода, вы обязаны были осведомить об этом суд своевременно, в установленном порядке вызвать свидетеля и…

Председатель суда прервал свою речь и стал совещаться с другими судьями. Защитник астролога вскочил с места и раздраженнно заявил протест против вызова новых свидетелей, когда слушание дела уже идет к концу. Судьи признали его протест обоснованным и вынесли соответствующее решение.

— Я не прошу о вызове нового свидетеля, — возразил Вильгельм. — Мой свидетель уже принял частичное участие в судебном следствии. Я имею в виду золотые монеты.

— Золотые монеты? Какое показание могут дать золотые монеты?

— Они могут показать, что они не те монеты, которые находились во владении астролога, они могут заявить, что в декабре прошлого года их еще не было на свете. Не забудьте, что на них обозначен год их выпуска.

Более верное доказательство трудно было бы найти. Публика заволновалась. Судьи и защитник астролога брали одну монету за другой и разглядывали их с криками изумления. Все восхваляли Вильгельма за то, что ему пришла в голову такая блестящая мысль. Наконец судья призвал всех к порядку и объявил:

— Все монеты, не считая четырех, отчеканены в текущем году. Суд выражает обвиняемому сочувствие и глубоко сожалеет, что он, будучи невинным, в силу несчастного стечения обстоятельств был опозорен, заключен в темницу и предан суду. Дело прекращено.

Таким образом, выяснилось, что деньги все же имеют дар речи, хотя защитник астролога и сомневался в этом. Суд удалился, и почти все присутствующие направились сперва к Маргет, чтобы поздравить ее и пожать ей руку, а потом к Вильгельму, чтобы пожать и ему руку и выразить свое восхищение его удивительной находчивостью. Сатана к этому времени выступил из Вильгельма и стоял рядом, с интересом наблюдая происходящее, а люди шли сквозь него то туда, то сюда, даже не подозревая, что он здесь. Вильгельм не мог объяснить, почему он заявил о монетах только в самую последнюю минуту. По его словам, эта мысль пришла ему в голову внезапно, словно по наитию, а высказал он ее не колеблясь, так как был почему-то уверен, что не ошибается, хоть и не проверял года выпуска монет ранее. Это было честно сказано, иного нельзя было и ждать от Вильгельма. Другой на его месте сказал бы, конечно, что придумал все заранее и приберег к концу для пущего эффекта.

Сейчас Вильгельм чуть-чуть поблек, в его глазах уже не было того блеска, какой им придавало присутствие Сатаны. Впрочем, они снова зажглись на минуту, когда Маргет подошла к нему, расхвалила его, осыпала благодарностями, нисколько не пытаясь скрыть, как она горда его успехом. Астролог удалился вне себя от злобы, осыпая всех проклятиями, а Соломон Айзекс собрал деньги в мешок и унес с собой. Никто не собирался больше оспаривать их у отца Питера.

Сатана исчез. Я подумал, что он перенесся в тюрьму, чтобы сообщить о происшедшем узнику, и оказался прав. Радостные и счастливые, мы следом за Маргет со всех ног побежали в тюрьму.

Позже выяснилось, что, появившись перед несчастным узником, Сатана вскричал:

— Суд окончен! Слушай приговор! Тебя заклеймили как вора!

От потрясения старик лишился рассудка. Десять минут спустя, когда мы вошли к нему, он важно разгуливал взад и вперед по камере и отдавал приказания тюремщикам и надзирателям, именуя одного главным камергером, другого — князем таким-то, третьего — адмиралом флота, четвертого — фельдмаршалом и так далее, и наслаждался, как дитя. Он вообразил себя императором.

Маргет бросилась к нему на шею и зарыдала. Все мы были потрясены до глубины души. Отец Питер узнал Маргет, но не мог понять, почему она плачет. Он потрепал ее по плечу и сказал:

— Не надо, дорогая. Здесь посторонние люди, и наследнице престола не подобает так себя вести. Скажи мне, что тебя тревожит, и я сделаю все, что ты захочешь. Власть моя беспредельна.

Оглянувшись, он увидел старую Урсулу, утиравшую фартуком слезы, и с удивлением спросил ее:

— Ну, а с вами что случилось?

Рыдая, Урсула объяснила, что горюет потому, что с ним стряслось «такое».

Он задумался, потом пробормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Странная особа, эта вдовствующая герцогиня. В сущности, неплохая женщина, но постоянно ноет и не может даже толком разъяснить, что с ней случилось, а все потому, что она не в курсе событий.

Взгляд его упал на Вильгельма.

— Князь Индийский, — сказал он, — я склонен думать, что вы повинны в слезах наследницы престола. Я утешу ее. Я не стану более разлучать вас. Пусть она царствует вместе с вами. Свое царство я тоже передаю вам. Ну как, моя дорогая, разумно я поступил? Теперь ты улыбнешься, не так ли?

Он приласкал Маргет, поцеловал ее, а потом, довольный собой и всеми нами, решил облагодетельствовать всех разом и стал раздавать царства направо и налево. Не осталось человека, который не получил бы в дар хоть маленького княжества. Когда его наконец уговорили покинуть тюрьму, он направился домой, сохраняя прежнюю величественную осанку. Народ, столпившийся на улице, понял, что старика радуют почести, и стал кланяться ему до земли и кричать «ура», а он улыбался, милостиво наклонял голову и время от времени, простирая руки, говорил:

— Благословляю вас, мои подданные.

Ничего более грустного мне не приходилось видеть. А Маргет и Урсула всю дорогу не переставали рыдать.

По пути домой я встретил Сатану и упрекнул его, что он так жестоко меня обманул. Он нисколько не смутился и ответил мне спокойно и просто:

— Ты заблуждаешься. Я не обманывал тебя. Я сказал, что отец Питер будет счастлив до конца своих дней. Разве я не выполнил обещания? Он воображает себя императором и будет гордиться и наслаждаться этим до самой смерти. Он единственный по-настоящему счастливый человек во всей вашей империи.

— Но каким путем ты добился этого, Сатана! Разве нельзя было оставить ему рассудок?

Рассердить Сатану было нелегко, но мне это удалось.

— Какой же ты болван! — сказал он. — Неужели ты не понял до сих пор, что, только лишившись рассудка, человек может быть счастлив? Пока разум не покинет его, он воспринимает жизнь такой, как она есть, и видит, что она ужасна. Только сумасшедшие счастливы, да и то не все. Счастлив тот, кто вообразит себя королем или богом, остальные несчастны по-прежнему, все равно как если бы они были в здравом уме. Впрочем, ни об одном из вас нельзя твердо сказать, что он в здравом уме, и я пользуюсь этим выражением условно. Я отобрал у этого человека мишуру, которую вы зовете рассудком, я заменил дрянную оловяшку его разума чистым серебром безумия, а ты меня упрекаешь! Я сказал, что сделаю его счастливым до конца его дней, и я выполнил свое обещание. Я обеспечил ему счастье единственно верным путем, каким можно осчастливить человека, а ты недоволен!

Он разочарование вздохнул и сказал:

— Вижу, что угодить человеческому роду нелегко.

Вот как обстояло дело с Сатаной! Он считал, что единственное одолжение, которое можно оказать человеку, это либо убить его, либо свести с ума. Я извинился перед ним как мог, но остался при своем мнении. В то время я считал, что он слабо разбирается в наших делах.

Сатана не раз говорил мне, что жизнь человечества — постоянный, беспрерывный самообман. От колыбели и до могилы люди внушают себе фальшивые представления и иллюзии, принимают их за действительность и строят из них поддельный мир. Из дюжины добродетелей, которыми люди чванятся, хорошо если они владеют одной; медь они стараются выдать за золото. Как-то раз, когда разговор шел на эту тему, он заговорил о чувстве юмора. Тут я решил, что не уступлю ему, и сказал, что люди, конечно, обладают чувством юмора.

— Узнаю знакомую повадку, — сказал он. — Всегда претендуете на то, чего у вас нет, и норовите выдать унцию медных опилок за тонну золотого песка. Какое-то ублюдочное чувство юмора у вас имеется, не спорю. Комическая сторона низкопробных и тривиальных вещей доступна большинству из вас. Я имею в виду тысячу грубых несоответствий, абсурдных и гротескных ситуаций — то, что может рождать животный смех. Но из-за своей тупости вы не можете распознать комическую сторону тысяч и тысяч смешнейших вещей на свете. Наступит ли день, когда род человеческий поймет, как они смешны, захохочет над ними и разрушит их смехом? При всей своей нищете, люди владеют одним бесспорно могучим оружием. Это — смех. Сила, деньги, доводы, мольбы, настойчивость — все это может оказаться небесполезным в борьбе с властвующей над вами гигантской ложью. На протяжении столетий вам, быть может, удастся чуть-чуть расшатать, чуть-чуть ослабить ее. Однако подорвать ее до самых корней, разнести в прах вы сможете лишь при помощи смеха. Перед смехом ничто не устоит. Вы постоянно пытаетесь бороться то тем, то другим способом, почему же не прибегаете вы к этому оружию? Зачем вы даете ему ржаветь? Способны ли вы воспользоваться этим оружием по-настоящему — не поодиночке, а сразу, все вместе? Нет. У вас не хватит на это ни здравого смысла, ни отваги.

Как-то, странствуя с Сатаной, мы забрели в маленький индийский городок и остановились посмотреть на фокусника, дававшего представление перед толпой зрителей-индийцев. Он показывал удивительные фокусы, не я знал, что Сатане ничего не стоит затмить его. Я попросил Сатану показать свои таланты, он согласился и в ту же минуту стал индийцем в тюрбане и набедренной повязке. С обычной своей предусмотрительностью он внушил мне на время знание индийского языка.

Фокусник достал откуда-то семечко, посадил его в цветочный горшочек и прикрыл тряпицей. Прошла минута, тряпица стала подниматься над горшочком. Через десять минут она поднялась на фут. Фокусник сбросил тряпицу долой, — под ней было деревцо с листьями и зрелыми ягодами. Мы отведали ягод, они были хороши. Но Сатана сказал:

— К чему ты прикрываешь семечко тряпкой? Разве нельзя вырастить дерево на свету?

— Нет, — ответил фокусник, — это невозможно.

— Недалеко же ты ушел в своем искусстве. Я покажу тебе, как это делается.

Он взял у фокусника плодовую косточку и спросил:

— Какое дерево ты хочешь, чтобы я вырастил?

— Из вишневой косточки можно вырастить только вишню.

— Вздор! Это годится для начинающих. Хочешь, я выращу из вишневой косточки апельсиновое дерево?

— Попробуй! —сказал фокусник со смехом.

— И оно будет родить не только апельсины, но и другие фрукты тоже.

— Если будет на то воля богов!

Все засмеялись.

Сатана засыпал косточку горстью земли и приказал ей:

— Расти!

Крошечный стебелек пробился вверх, поднялся выше, еще выше. Он рос так быстро, что через пять минут стал большим деревом, осенившим нас своей листвой. В толпе пронесся ропот удивления. Когда зрители взглянули вверх, им представилось необычайное, чарующее зрелище. Ветви дерева были усыпаны разноцветными плодами всех видов — апельсинами, виноградом, бананами, персиками, вишнями, абрикосами. Принесли корзины, и начался сбор плодов. Люди толпились возле Сатаны, целовали ему руки и называли царем фокусников. Весть быстро распространилась по городу, народ сбежался, чтобы взглянуть на чудо, многие пришли с корзинами. Дерево не оскудевало. На месте сорванных плодов тут же вырастали новые. Десятки и сотни корзин были уже полны доверху, но плодов все не убывало. Вдруг появился иностранец в белом полотняном костюме и в пробковом шлеме. Он сердито закричал:

— Прочь отсюда! Убирайтесь вон, собаки. Дерево выросло на моей земле и принадлежит мне.

Индийцы поставили корзины на землю и стали почтительно кланяться. Сатана тоже почтительно поклонился, приложив руку ко лбу, как другие, и сказал:

— Я очень прошу вас, сударь, позвольте этим людям собирать плоды еще час, только один час. Потом вы можете воспретить им это. Вам останется столько фруктов, что вся страна не сможет съесть их за целый год.

Эти слова очень рассердили иностранца, и он закричал:

— Кто ты такой, бродяга, чтобы указывать, что мне делать и чего не делать?

Не ведая, какую судьбу он себе готовит, иностранец ударил Сатану тростью, а потом пнул его ногой. Фрукты на дереве стали гнить, листья засохли и опали. Иностранец уставился на голые сучья с удивленным и недовольным видом. Сатана сказал:

— Теперь ухаживайте усердно за этим деревом, его жизнь и ваша связаны отныне воедино. Дерево не будет больше приносить плодов, но если вы будете ходить за ним, оно проживет еще долго. Поливайте его каждый час, от заката солнца и до рассвета. Делайте это собственными руками. Нанимать кого-нибудь для этой цели нельзя, поливать в дневное время тоже нельзя. Если вы не польете его хоть раз, оно засохнет, и вы умрете вместе с ним. Не пытайтесь скрыться на родине — вы не доедете туда живым. Не отлучайтесь из дому в поздний час ни по делам, ни в гости, помните, что жизнь ваша поставлена на карту. Не сдавайте внаймы эту землю и не продавайте ее — опасность слишком велика.

Иностранец был самолюбив и не стал молить о пощаде, но по выражению его глаз я понял, что он близок к этому. Он стоял, вперив в Сатану недвижный взгляд, но тут мы с Сатаной исчезли и оказались на Цейлоне.

Мне было жаль этого человека. Почему Сатана не поступил как обычно: не убил его или не лишил разума? Это было бы милосерднее.

Сатана прочел мою мысль и сказал:

— Я не сделал этого потому, что жалею его жену, которая ничем передо мной не виновата. Она должна приехать к нему с их родины, из Португалии. Сейчас она здорова, но скоро должна умереть. Она стосковалась по нем и едет, чтобы уговорить его вернуться в будущем году вместе с ней на родину. Она умрет здесь, не узнав, что он не может покинуть это место.

— Он не расскажет ей?

— Нет. Он никому не доверит своей тайны. Он побоится, что тот, кто узнает ее, проболтается во сне и тайна станет известной туземным слугам кого-нибудь из португальцев.

— А индийцы поняли, что ты ему сказал?

— Нет, но он всегда будет бояться, что кто-нибудь из них понял. Страх этот будет терзать его. Он всегда поступал с ними жестоко, и теперь ему будут сниться страшные сны, будто они рубят его дерево. Это отравит ему дневной покой. О его ночном покое я уже позаботился.

Я был несколько огорчен, что Сатана черпает столь злобное удовольствие в своей мести этому иностранцу.

— А он поверил твоему предсказанию, Сатана?

— Ему хотелось бы усомниться, но наше исчезновение заставит его поверить. Дерево, выросшее на пустом месте, — как тут не поверить? Нелепое, фантастическое разнообразие плодов на дереве, внезапно сохнущие листья — все это тоже вынуждает верить. Но, поверит он или нет, одно несомненно — он будет поливать дерево. Впрочем, прежде чем наступит эта ночь, которая перевернет всю его жизнь, он сделает последнюю попытку спастись, весьма характерную попытку.

— Какую же?

— Он позовет священника, чтобы тот изгнал из дерева нечистого духа. Все вы, люди, порядочные комики, хоть и не понимаете этого.

— А священнику он раскроет свою тайну?

— Нет. Он скажет, что фокусник из Бомбея вырастил это дерево, а он хочет изгнать из дерева беса, чтобы оно снова цвело и приносило плоды. Молитва священника не поможет, и тогда португалец падет духом и наполнит водой свою лейку.

— Пожалуй, священник сожжет дерево. Он не даст ему расти.

— В Европе он так бы и сделал и сжег бы вместе с ним и португальца. Но в Индии живет цивилизованный народ, здесь этого не допустят. Португалец прогонит священника и примется поливать свое дерево.

Я задумался, потом сказал:

— Сатана, ты обрек этого человека на тяжкую жизнь.

— Да, праздником ее не назовешь.

Мы перелетали с места на место, путешествуя по всему свету, как нам случалось уже не раз, и Сатана указывал мне на разные происшествия, большей частью свидетельствовавшие о слабостях и о пошлости человеческого рода. Он поступал так не из каких-нибудь низких намерений, вовсе нет, он просто развлекался и делал попутно наблюдения; так развлекается и делает наблюдения натуралист, разглядывая муравейник.

Глава XI

Сатана посещал нас целый год, но потом стал появляться реже и наконец на долгое время исчез совсем. Когда его не было, я чувствовал себя одиноким и мне становилось грустно. Я понимал, что он постепенно утрачивает интерес к нашему крохотному мирку и может в любую минуту забыть о нем совершенно. Когда он наконец появился, я был вне себя от радости, но радость была недолгой. Сатана сказал, что пришел проститься со мной, пришел в последний раз. У него есть дела, которые призывают его в другие концы вселенной, и он пробудет там столько времени, что я не смогу дождаться его возвращения.

— Значит, ты уходишь и больше не вернешься?

— Да, — сказал он, — мы с тобой подружились, я был рад нашей дружбе, думаю, что и ты тоже. Сейчас мы расстанемся с тобой навсегда и больше не увидим друг друга.

— Не увидим друг друга в этой жизни, Сатана, но ведь существует иная жизнь. Разве мы не увидимся в иной жизни?

Спокойно, негромким голосом он дал этот странный ответ:

— Иной жизни не существует.

Легчайшее дуновение его мысли проникло в меня, а с ним вместе неясное и смутное пока, но несущее с собой надежду и покой предчувствие, что слова Сатаны должны быть правдой, что они не могут не быть правдой.

— Неужели тебе никогда не приходилось думать об этом, Теодор?

— Нет. Мне не хватало смелости. Неужели это правда?

— Это правда.

Порыв благодарности стеснил мне грудь, но, прежде чем я успел его выразить, вновь родилось сомнение:

— Да, но ведь... мы сами видели эту будущую жизнь, мы видели ее наяву... значит...

— Это было видение. Ничего больше.

Я дрожал всем телом, великая надежда охватила меня.

— Видение? Одно лишь видение?

— Сама жизнь — только видение, только сон.

Его слова пронзили меня, словно удар ножа. Боже мой! Тысячу раз эта мысль приходила мне на ум!

— Нет ничего. Все только сон. Бог, человек, вселенная, солнце, луна, россыпи звезд — все это сон, только сон. Их нет. Нет ничего, кроме пустоты и тебя.

— И меня?..

— Но ты — это тоже не ты. Нет тела твоего, нет крови твоей, нет костей твоих — есть только мысль. И меня тоже нет. Я всего только сон, я рожден твоим воображением. Стоит тебе понять это до конца и изгнать меня из твоих видений — я тотчас растворюсь в пустоте, из которой ты вызвал меня... Вот я уже гибну, я кончаюсь, я ухожу прочь. Сейчас ты останешься один навек в необъятном пространстве и будешь бродить по его бескрайним пустыням без товарища, без друга, потому что ты — только мысль, единственная мысль на свете, и никому не дано ни разрушить эту одинокую мысль, ни истребить ее. А я лишь покорный слуга твой, я дал тебе познать себя, дал обрести свободу. Пусть тебе снятся теперь иные, лучшие сны.

Странно! Как странно, что ты не понял этого уже давным-давно, сто лет назад, тысячи лет назад, не понимал все время, что существуешь один-единственный в вечности. Как странно, что ты не понял, что ваша вселенная и жизнь вашей вселенной — только сон, видение, выдумка. Странно потому, что вселенная ваша так чудовищна и так нелепа, как может быть чудовищен и нелеп только лишь сон. Бог, который властен творить добрых детей, так же как и злых, — но творит только злых; бог, который мог бы с легкостью сделать все свои творения счастливыми, — но предпочитает делать их несчастными; бог, который заставляет их цепляться за горестную жизнь, — но скаредно отмеривает каждое ее мгновение; бог, который дарит своим ангелам вечное блаженство задаром, — но остальных своих детей заставляет добиваться его в тяжких муках; бог, который дал своим ангелам свободу от страданий, а других своих детей наделил неисцелимыми недугами, язвами духа и тела! Бог, проповедующий справедливость — и придумавший адские муки, призывающий любить ближнего, как самого себя, и прощать врагам семьдесят раз, умноженных на семь, — и придумавший адские муки! Бог, который предписывает нравственную жизнь, но сам безнравствен; осуждает преступления, но сам их совершает; бог, который создал человека, не спросясь у него, но возложил ответственность за проступки человека на его хрупкие плечи, вместо того чтобы честно принять их на свои, и, наконец, с подлинно божественной тупостью заставляет своего замученного и поруганного раба молиться на себя!..

Теперь ты понимаешь, что подобное возможно лишь во сне. Теперь тебе понятно, что это не более чем абсурд, порождение незрелого и вздорного воображения, неспособного даже осознать свою нелепость, что это всего только сон, который тебе приснился. Это не может быть не чем иным, кроме как сном. Как ты не догадывался об этом раньше?

Все, что я тебе говорю сейчас, — это правда! Нет бога, нет вселенной, нет человеческого рода, нет жизни, нет рая, нет ада. Все это только сон, замысловатый, дурацкий сон. Нет ничего, кроме тебя. А ты — только мысль, блуждающая мысль, бесцельная мысль, бездомная мысль, потерявшаяся в вечном пространстве.

Он исчез и оставил меня в смятении, потому что я знал, знал наверняка, что все, что он сказал, было правдой.

Настоящий перевод «Таинственного незнакомца» сделан по американскому изданию «Харпер энд брозерс» 1922 г.

КОММЕНТАРИИ