ния ваши чрезмерны и нелепы. Насчет избитого будет произведено строжайшее расследование»... Губернатор продолжает увещевать, «любя вас всей душой и жалея», но рабочие неумолимы в своих требованиях. И губернатор срывается на крик, угрожает Сибирью.
Губернатор недалек, но не лишен здравого смысла. Он готов наказать управляющего ротшильдовского завода за жестокость и насилие, но требования рабочих действительно «чрезмерны и нелепы»; «злонамеренные люди» внушили рабочим, что они могут изменить «законы экономики»: «Что же я тут-то могу поделать? Не закупать же мне у него керосин!»
Нетрудно предположить, что и Булгаков знает законы экономики, он на стороне здравого смысла, но он, естественно, против хищнического накопительства, против жестокого обращения с людьми, против произвола власть имущих, как это выражалось почти во всех его произведениях, и в «Кабале святош», и в «Последних днях», и в «Белой гвардии».
Шесть тысяч рабочих, зараженных «зловредным учением», пришли освободить арестованных, но губернатор, полковник Трейниц, полицмейстер, не ожидавшие такого поругания государственного порядка, вывели роту солдат, открывшую огонь по демонстрантам.
Так «очаровательное место, тихое, безопасное» превратилось «черт знает во что», «небывало беспокойное» место, полуразрушен «выгоревший цех на заводе», 9 марта у здания ардаганских казарм пролилась кровь рабочих, обманутых, как и 9 января 1905 года, зловредными обещаниями скорой победы.
И в тюрьме, и на допросе Сталин показан обычным нормальным человеком, начитанным, добрым, заботливым, легко находящим общий язык и с рабочими, и с уголовниками... А его крик: «Женщину тюремщик бьет!» — всколыхнул всю тюрьму. Талант лидера, вождя раскрывается и в разговоре с губернатором: все его просьбы-требования были удовлетворены губернатором, а сам он был переведен в другой тюремный замок до тех пор, пока не будет получено высочайшее повеление.
Молодой Сталин — прирожденный лидер, но деятельность его направлена на разрушение. Он заражен зловредными идеями, он талантливо проникает в души людей, завораживает их своими идеями, сеет злые семена, толкает к антигосударственным действиям. Итоги этой деятельности Булгаков хорошо знает, настрадавшись и претерпев столько бедствий во время гражданской войны и революции. В «Батуме» он лишь рассказывает о том, как все начиналось и чем завершается эта небывалая по жестокости революция.
На глазах Булгакова проходили судебные процессы над вождями, подготовившими и возглавившими эту революцию. Все они виновны в гибели миллионов простых людей; все они пролили море людской крови для достижения своих безумных планов. Конечно, много погибло и безвинных, но Булгаков, работая над пьесой, думал только о вождях. И если молодой Сталин только Батум превратил в ристалище между рабочими и власть имущими, то представшие перед судом вожди во время революции и гражданской войны всю Россию превратили в развалины и пожарища.
Сейчас вряд ли стоит доказывать эти мысли, еще недавно воспринимавшиеся как крамольные и бездоказательные — столько опубликовано за эти годы[1]. Но все же приведу несколько документов.
Все ошибки революции сейчас «валят» на Сталина, обвиняя его во всех смертных грехах, в частности, обвиняя его в том, что «он отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания. То есть безвозмездного и разрешенного сверху присвоения чужого имущества» (Васильев Б. Любить Россию в непогоду. Известия. 16–18 января 1989 г.)
Но стоит просмотреть «Декреты советской власти» и «Протокол заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва», как сразу станет понятно, что высказанная мысль далека от истины. Здесь, в декретах и протоколах формировалась политика военного коммунизма и красного террора, унесшая миллионы людских жизней. Монополия хлебной торговли оттолкнула крестьян от революции: никто не хотел продавать хлеб по крайне низким ценам, установленным правительством, а в сущности продавать за деньги, на которые ничего уже нельзя было купить. Возник острейший продовольственный кризис. И 13 мая 1918 года был принят декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию: этот декрет обязывал каждого владельца хлеба сдавать в недельный срок государству; беспощадно бороться с кулаками; «объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты... врагами народа»; обязывал выплачивать «в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки после фактического поступления их на ссыпные пункты». На том же заседании Свердлов предложил «расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря», «разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах» (Протоколы заседаний ВЦИК 4 созыва. Стенограф. отчет. М., 1920. С. 294). Нарком продовольствия А. Цюрупа тоже призывал к вооруженному изъятию хлеба в деревне (Там же. С. 259). 4 июня 1918 года с таким же призывом выступил и Троцкий: «Мы говорим всем голодающим... вы поедете под знаменем Советской власти в деревни крестовым походом... Наша партия за гражданскую войну, гражданская война уперлась в хлеб» (Там же. С. 388–389).
Продотряды, комбеды, заряженные такими «революционными» лозунгами, творили свое бесправное дело, отнимая без разбору хлеб у крестьян. Военный коммунизм, красный террор спровоцировали вожди, которые в 1937–1938 гг. предстали перед судом.
Так что Сталин ли «отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания»? Нет, конечно... А доносы стали нравственной нормой большевизма, перечеркнувшей моральные принципы, выработанные человечеством за тысячелетия. Таким образом формировалась система новых нравственных ценностей. И Сталин в то время всего — лишь ученик и продолжатель выверенной системы, которая безотказно действовала, когда нужно было внушить страх и повиновение. Террор — вот главное средство убеждения и воздействия. Особенно тогда, когда человек упорствует в своей «отсталости». Его ведут в светлое будущее, а он упирается...
О Троцком, Свердлове, Дзержинском как организаторах красного террора написано предостаточно; многие документы подтверждают их непримиримую позицию в борьбе с классовыми врагами, то есть с большей частью русского народа. В частности, А. Новиков дает яркую характеристику Троцкому: в жизни Троцкого «можно проследить тот упорный самообман, благодаря которому в интеллектуале-революционере уживаются, казалось бы, несовместимые вещи: многосторонняя образованность и полное непонимание человеческой природы, организаторский талант и бесконечная болтливость»; сострадание к абстрактным «жертвам классовой эксплуатации» и готовность уничтожить миллионы реальных, живых людей ради мифа «светлого будущего всего человечества». Через все сочинения Троцкого проходит ложная и опасная идея подчинения морали политике. Ни о каких общечеловеческих принципах морали, ни о каких понятиях добра и милосердия не могло быть и речи. Он записывает в дневнике 1937 года: «Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, функция политики». Именно Троцкий предложил «создать надежные заградительные отряды, которые будут действовать... не останавливаясь перед расстрелом бегущих...» (Аврора. 1990. № 4. С. 15).
Все представшие перед судом — ученики и последователи Ленина и Троцкого, которых уже мало что разделяет в сознании современных читателей: оба ратовали за беспощадный террор как средство убеждения и воздействия на колеблющихся и сомневающихся.
Григорий Евсеевич Зиновьев — один из верных учеников и последователей ленинизма и троцкизма. «Внешняя» его биография, и это сейчас постоянно подчеркивают биографы, безупречна: действительно один из ближайших сотрудников Ленина, типичный представитель «тонкого слоя» партийных вождей. Но вот в очерке Льва Разгона о И. М. Москвине читаем: «Зиновьева он (т. е. Москвин, занимавший в партийной иерархии Питера второе место после Зиновьева — В. П.) очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что был он труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин (некоторые историки не подтверждают этот факт — В. П.) приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу... А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться...» (Возвращенные имена. М., 1989. Кн. II. С. 9).
И Зиновьеву его «деяния» не казались преступными. Это было нормой того времени, большевистской нравственностью. В. И. Ленин чуть ли не в каждой статье того времени призывал рабочих и крестьян выполнять задачу «беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов», призывал «с революционным энтузиазмом» производить учет и контроль «за богатыми, за жуликами, тунеядцами, за хулиганами», ибо только в этом случае можно победить «эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма» (Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 200). Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам... — это ведь не просто слова, а лозунг дня, призыв к исполнению этого лозунга. Да и подавление должно быть разнообразным; какое придумают местные власти, то и ладно, лишь бы эти средства служили одной цели: очистке «земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее»: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивавших от работы... В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за