Статуи на кладбищѣ считаются тысячами. Это цѣлое населеніе, огромная мраморная толпа, и она явилась мнѣ во сто кратъ благороднѣе и чище живой толпы игроковъ, наполнявшихъ Монако. Эти бѣлыя лица были такъ таинственно строги, такъ торжественно прекрасны. Вмѣсто того, чтобы безпорядочно толпиться вокругъ игорнаго стола, эти люди стояли въ художественныхъ группахъ, и каждая складка ихъ платья дышала спокойствіемъ и красотой.
Эти мраморные люди хранили важное безмолвіе, но чистыя линіи ихъ тонко-очерченныхъ лицъ говорили достаточно краснорѣчиво. Ни единое дыханіе жадности и себялюбія не оскверняло неподвижныхъ гробницъ. Всѣ эти безмолвныя жены любили своихъ мужей, дѣти жалѣли и тосковали о родителяхъ, цѣлыя семьи стояли тѣсными братскими рядами, и никакое предательство не могло нарушить ихъ родственную пріязнь. Вмѣсто мелочей жизни и ея звѣриныхъ страстей, надъ этими мраморными поколѣніями властвовалъ идеалъ, несложный, наивный, унаслѣдованный по преданію, но все же идеалъ, поскольку онъ доступенъ широкой общественной массѣ. Она выковала его въ горнилѣ страданій, лицомъ къ лицу съ послѣднимъ актомъ житейской драмы, которая проходитъ, какъ фарсъ, и только натыкаясь на смерть, превращается въ трагедію, и увѣковѣчила его здѣсь въ твердомъ мраморѣ и бронзѣ. Никакая измѣна не грозила этому идеалу, ибо въ основаніи памятниковъ были заложены кости усопшихъ, и мертвые люди надежнѣе, чѣмъ живые.
У одного изъ боковыхъ входовъ огромная темномраморная смерть сжимала костлявыми руками молодую дѣвушку, которая тщетно старалась оторвать отъ себя эти страшныя костлявыя руки. Это былъ тотъ неизбѣжный порогъ, которымъ нужно было вступать въ это прекрасное обиталище мертвыхъ, но внутри его даже смерть являлась побѣжденной и преображенной, какъ бѣлая бабочка, вылетѣвшая изъ пыльнаго кокона, и легкокрылая душа, парившая на облакѣ своихъ развѣянныхъ одеждъ на высотѣ большого барельефа и стремившаяся въ пространство, была какъ будто символомъ и залогомъ новой жизни, готовой брызнуть, какъ свѣтлый ключъ, изъ-подъ перегнившихъ корней тяжелой, черной и похороненной смерти…
Памятники, старинные римскіе мавзолеи, сложенные изъ кирпичныхъ плитокъ и облицованные сѣрымъ камнемъ. Они встали у дороги двойнымъ рядомъ, какъ безконечная улица, а настоящая улица современнаго города ушла въ безконечную даль. Даже на мостовой, сквозь современный итальянскій щебень, мѣстами пробиваются широкія античныя плиты. Онѣ лежатъ здѣсь уже больше двухъ тысячъ лѣтъ, и сто поколѣній римскихъ ословъ не могли окончательно истоптать ихъ своими крѣпкими копытами.
Это Аппіева дорога. Она протянулась, какъ длинная прямая черта, туда, гдѣ на горизонтѣ синѣютъ туманные силуэты Альбанскихъ горъ, и даже на самомъ склонѣ неба видно, какъ ея свѣтлая полоска всползаетъ вверхъ по крутому горному скату. Мы въ царствѣ древнихъ римлянъ, и ни одного живого итальянца не видно на этихъ священныхъ камняхъ, и маленькія зеленыя ящерицы, проворно перебѣгающія среди расщелинъ, кажутся такими же странными и безсмертными, уцѣлѣвшими отъ сѣдой старины.
Римскіе памятники бѣлѣютъ мраморными барельефами и пестрѣютъ полустертыми надписями. Читать ихъ трудно, но я не могу смотрѣть на нихъ безъ волненія, ибо рука, высѣкавшая ихъ, принадлежала къ другой эпохѣ, и надпись, сдѣланная ею, протягивается ко мнѣ изъ глубины вѣковъ, какъ символъ нашего общаго братства.
Аппіева дорога начинается гробницей Цециліи Метеллы. Средніе вѣка снабдили ея вершину кирпичными зубцами и превратили ее въ сторожевую башню, но строгая красота ея уцѣлѣла подъ этой варварской передѣлкой, и она стоитъ, какъ старый сторожъ, на рубежѣ аллеи памятниковъ.
Римляне имѣли обычаи погребенія болѣе благородные, чѣмъ наши. Они не закапывали человѣческую падаль въ холодную землю, чтобы она истлѣвала тамъ въ темнотѣ и сырости въ обществѣ червей и скользкихъ мокрицъ, но сожигали ее легкимъ и жаркимъ огнемъ, а пепелъ ссыпали въ урну и ставили въ мраморную нишу на перекресткѣ дорогъ.
«Wenn die Flamme blüht, wenn die Funke sprüht,
Fliegen wir den alten Göttern zu!»
И въ то время, какъ наши кладбища являются источникомъ заразы, которую нужно удалять подальше за городъ, римляне могли украшать своими гробницами самыя людныя дороги, ибо они умѣли устранить изъ смерти медленное обезображивающее ее разложеніе.
Рядомъ съ Аппіевой дорогой тянутся два огромные акведука. Они построены еще республикой за двѣсти лѣтъ до Рождества Христова, — но одинъ изъ нихъ до сихъ поръ снабжаетъ водой римскіе бассейны и фонтаны. Другой полуразрушенъ, но эти огромныя развалины внушаютъ еще больше уваженія своими грузными циклопическими размѣрами. Какая стихійная сила воздвигла эти тысячи колоннъ и втащила на ихъ высоту такіе огромные широкоотесанные камни?
Они сложены гигантской трубой на протяженіи двадцати миль и на высотѣ сорока футовъ надъ землей, и какъ-то не вѣрится, что такая работа была выполнена человѣческими руками, безъ сложныхъ механическихъ приспособленій, которыми мы располагаемъ для собственныхъ построекъ. Человѣчество безмѣрно могуче, и воля его можетъ преодолѣвать косность матеріи, какъ бы однимъ своимъ напряженіемъ, даже безъ помощи сложныхъ машинъ.
Аппіева дорога приводитъ въ Римъ сквозь столь же древнія, почти разрушенныя Капенскія ворота.
Въ современномъ Римѣ три слоя жителей, расположенныхъ рядомъ, другъ подлѣ друга, какъ пласты различныхъ геологическихъ эпохъ. Верхній слой это — живые итальянцы. Они бѣгаютъ по улицамъ съ пачкой фотографій подъ мышкой, хватаютъ прохожихъ за полы и кричатъ раздирающимъ голосомъ: «Синьоръ, синьоръ, купите карточки, полъ-лиры за полсотни, по чентезиму за штуку». Когда «синьоръ» вырываетъ свои полы, они не обижаются и отвѣчаютъ смѣхомъ на крѣпкія слова. Въ нихъ много добродушія и лукавой простоты, но я больше люблю древнихъ жителей города Рима.
Это — картины и статуи. Въ общемъ итогѣ ихъ, конечно, не меньше, чѣмъ живыхъ обитателей вѣчнаго города земли.
Статуи значительнѣе картинъ. Человѣческая форма, перейдя въ мраморъ, отвердѣла и пріобрѣла неподвижность и безсмертіе. Даже черезъ двѣ тысячи лѣтъ, отрытая изъ-подъ груды мусора и разбитая въ куски, бѣлая статуя какъ будто волшебствомъ складываетъ вмѣстѣ свои разрозненные члены и возрождается, возвращая свою прежнюю юность и красоту. Эта красота проста и рельефна, ее можно созерцать съ разныхъ сторонъ, въ ней есть нѣчто сверхъ-человѣческое. Она также неизмѣнна и сіяюще безстрашна, какъ окружающая ее безмолвная и пышная природа. Хрупкая красота картинъ похожа на самую красоту человѣческой жизни. Ее можно разглядѣть только съ извѣстнаго разстоянія, и для того, чтобы оцѣнить ее, нужно, чтобы солнце освѣщало ее самыми яркими и благосклонными лучами. И такъ же, какъ человѣческая жизнь, красота картинъ бренна и непрочна, и на нашихъ глазахъ великая душа Леонардо Винчи исчезаетъ и изглаживается вмѣстѣ съ его фресками, между тѣмъ какъ вдохновеніе античнаго художника еще живетъ и будетъ жить вѣчно въ бѣлыхъ очертаніяхъ Бельведерскаго Аполлона.
Зато, въ самой непрочности своей, картины выразительнѣе и живѣе бѣлыхъ статуй. Статуя стоитъ выше жизни и внѣ жизни, — это памятникъ, эмблема, и даже самыя реальныя и ужасныя группы, Лаокоонъ со змѣями, Галлъ, заколовшій свою жену, Цирцея, привязываемая къ рогамъ быка, встаютъ передъ нами, какъ человѣческая страсть, чудесно схваченная художникомъ въ минуту наибольшаго разгара и застывшая навѣки, какъ трагическая маска, какъ голова Горгоны на щитѣ Аѳины Паллады.
Оттого знаменитымъ людямъ не ставятъ статуй при ихъ жизни, но портреты ихъ рисуютъ красками и ежегодно выставляютъ на художественной выставкѣ напоказъ.
Картина — это свѣтлая иллюзія, и, пока яркая жизнь ея красокъ еще не стала блекнуть, она выходитъ предъ нами изъ рамы и говоритъ съ нами такимъ же слабымъ и страстнымъ языкомъ, какъ та другая иллюзія, которая зовется — людская жизнь.
И потому красота картинъ полнѣе, чѣмъ красота статуй. Онѣ проходятъ предо мной, какъ хороводъ прекрасныхъ женщинъ, и заглядываютъ мнѣ въ лицо своими лучезарными глазами. Во главѣ ихъ идетъ юная Флора Тиціана, въ ореолѣ золотыхъ волосъ надъ ея полуобнаженнымъ, блистающимъ, цѣломудреннымъ тѣломъ, и юная Заря Гвидо Рени, погоняющая своихъ лошадей пурпурными возжами на лонѣ яркаго восхода, святая Катерина Мурильо, чистая, какъ лебедь, какъ будто вся сотканная изъ лебяжьяго пуха, чуждая малѣйшей земной тѣни или желанія, и вдохновенныя дѣвы Рафаэля, Поэзія въ лавровомъ вѣнкѣ и Правосудіе съ важнымъ лицомъ и вѣсами въ рукахъ, и Философія, разсматривающая свитокъ, и святыя дѣвы Карло Дольче съ ихъ прозрачными чертами и взоромъ, устремленнымъ въ небеса, Богородицы Андрея Сарто и Сассоферато и столькихъ другихъ, которые оставили намъ тысячами эти прекрасныя созданія своихъ грезъ.
Такимъ образомъ я постоянно колебался между средневѣковыми картинами и античными статуями. Статуи, впрочемъ, одолѣвали чаще, ибо женственной красотѣ картинъ онѣ противопоставляли свою крѣпкую мужественную силу и почти противъ моей воли увлекали меня въ свой мраморный кругъ.
И многіе дни я странствовалъ отъ Ватикана къ Капитолію, разсматривая фигуры и лица этихъ удивительныхъ античныхъ людей, которые такъ рано и такъ ярко вдохновились первымъ воспріятіемъ красоты.
Здѣсь была цѣлая толпа портретовъ, патриціи, матроны, императоры, и я скоро свелъ съ ними близкое знакомство и потомъ узнавалъ ихъ всѣхъ съ перваго взгляда, какъ старыхъ пріятелей, Августа съ его тонкимъ саркастическимъ профилемъ, Каракаллу съ хищнымъ и злымъ, испуганнымъ и мстительнымъ лицомъ, смирнаго и, должно быть, недалекаго Гету, Адріана съ его низкимъ черепомъ, при видѣ котораго мнѣ всегда вспоминается его страсть къ юному Антиною, Тита съ широкимъ лбомъ и тяжелыми челюстями и благороднаго Марка Аврелія съ его мужественнымъ и задумчивымъ взглядомъ, и Люція Вера съ его правильной красотой, Демосѳена съ упрямо выпяченной верхней губой, Сократа съ спокойными глазами и широкимъ утинымъ носомъ. Предо мной прошла вереница фигуръ и группъ, неслыханно дерзкихъ въ своей потрясающей реальности, божественно-совершенныхъ въ своей пластической красотѣ. Умирающій гладіаторъ глядѣлъ мнѣ въ лицо своими блѣдными глазами. Рабскій ошейникъ обвивалъ его шею, и пальцы его судорожно сжимались, какъ будто все еще отыскивая безсильно выпавшій мечъ. Рядомъ толстый мальчуганъ старался удержать гуся, неистово вырывавшагося изъ его короткихъ объятій. Красивый подростокъ, граціозно изогнувшись, вынималъ занозу изъ своей босой подошвы. Приземистый фавнъ съ тупымъ носомъ и особеннымъ «голымъ» лицомъ училъ играть на свирѣли молодого фригійскаго пастуха. И тяжелый Нилъ съ курчавой бородой лѣниво лежалъ на своемъ гладкомъ ложѣ, опираясь на рогъ изобилія, и малютки-мѣсяцы, игравшіе вокругъ него, походили на мраморныя копіи дѣтскихъ ангеловъ Рафаэля. Я привыкъ также узнавать въ лицо боговъ, которые въ этихъ заколдованныхъ предѣлахъ казались реальнѣе людей, Юпитера съ профилемъ аристократическаго жуира, тяжеловѣсную Юнону, хвастливаго и проворнаго Марса и лукавую Венеру съ роскошнымъ тѣломъ и безстыдно смѣющимся взглядомъ, козлоногаго Пана съ наивной и похотливой усмѣшкой на толстыхъ губахъ и весь легіонъ нимфъ, сатировъ и фавновъ, болѣе многочисленный, чѣмъ вся человѣческая толпа. И надъ всѣми богами и людьми возвышался божественный Аполлонъ, столь лучезарный и совершенный, что какъ-то не вѣрилось, что человѣческія руки создали это мраморное чудо, и казалось, что это самъ идеалъ, воочію сошедшій на землю и воплотившійся въ бездушной глыбѣ холоднаго мрамора и оживившій ее своимъ теплымъ и творческимъ дыханіемъ.