Чешскій учитель греко-латинской грамоты, нѣкогда отравлявшій наши юные дни аористами и частицей an, закрылъ цѣлому поколѣнію доступъ въ самую яркую и интересную эпоху исторіи и своими тяжелыми единицами вколотилъ въ насъ убѣжденіе, что въ огромномъ античномъ мірѣ нѣтъ ничего, кромѣ школьной номенклатуры: panis, piscis, crinis, finis. Впечатлѣніе отъ его науки было такъ сильно, что его не могли поколебать ни Момзенъ, ни Ренанъ, и мнѣ потребовалось заблудиться въ кипарисовыхъ рощахъ, насаженныхъ Мессалой и Адріаномъ, и столкнуться лицомъ къ лицу съ безчисленной мраморной ратью, для того, чтобы, наконецъ, убѣдиться воочію, что римскіе Юній Брутъ и Тиберій Семпроній Гракхъ не имѣлъ ничего общаго съ наукою Хомы Брута и Тиберія Горобця изъ Кіева.
Къ вечеру, утомленный мраморной толпою музеевъ, я уходилъ къ развалинамъ древнихъ храмовъ и бродилъ среди колоннъ, которыя еще стоятъ на римскихъ улицахъ и площадяхъ, какъ погубленный, на половину вырубленный лѣсъ. Отъ этого лѣса колоннъ остались только несимметричные пни. Варвары разбивали ихъ въ куски, жгли изъ нихъ известку, тѣмъ не менѣе Римъ еще полонъ ими. Всѣ церкви и дворцы скрываютъ сотни и тысячи этихъ высокихъ, прямыхъ и круглыхъ столбовъ изъ сѣраго мрамора, изъ краснаго порфира, изъ нѣжнаго, гладко отполированнаго, пятнисто-фіолетоваго камня. Онѣ были натасканы съ разныхъ сторонъ, изъ храмовъ, съ площадей, безъ соотвѣтствія величины и безъ симметріи въ размѣщеніи, и даже мраморныя кресла римскихъ бань, передѣланныя монахами въ престольныя сидѣнья, съ удивленіемъ глядятъ на эти разнокалиберные стволы.
Но ни варвары, ни монахи, даже за цѣлую тысячу лѣтъ, не успѣли разрушить всего античнаго наслѣдія, и бронзовая статуя великаго Марка еще стоитъ на вершинѣ Капитолійскаго холма, и съ высоты своего огромнаго коня онъ попрежнему глядитъ на прохожихъ своимъ меланхолическимъ, глубоко разочарованнымъ взглядомъ.
Колонны Траяна и того же Марка Аврелія еще поднимаются на своихъ природныхъ площадяхъ подъ вольнымъ и голубымъ небомъ, и безконечныя процессіи племенъ, побѣжденныхъ мощью Рима, по-прежнему восходятъ вверхъ по ихъ круглой грани. Но на вершинѣ колоннъ вмѣсто генія славы стоитъ грузный монахъ въ мантіи, подвязанной веревкой, съ жидкимъ золотымъ нимбомъ вокругъ жирной тонзуры, и это есть послѣдняя печать, которую сирійскій аскетизмъ наложилъ на великое наслѣдіе античной красоты.
И во время праздничныхъ процессій изъ храма выносятъ, вмѣсто прекрасной и нагой богини, серебряный истуканъ такого же монаха съ мантіей на плечахъ и съ плѣшью на темени, и возвышаясь на плечахъ своихъ жрецовъ, онъ глядитъ вокругъ суровыми старческими глазами и говоритъ себѣ: «это все мое!»
Среди безчисленныхъ церквей какимъ-то чудомъ уцѣлѣлъ старый Пантеонъ съ его огромнымъ сѣрымъ куполомъ; въ ожиданіи будущихъ великихъ людей Италія помѣстила въ немъ своихъ савойскихъ королей, Виктора-Эмануила II, который далъ ей объединеніе, и Гумберта I, который далъ абиссинскую войну.
Окрестности Рима усыпаны развалинами виллъ. Онѣ стоятъ среди цвѣтниковъ, въ платановыхъ рощахъ, съ длинными аллеями кипарисовъ. Ихъ кровли развалились, чеканная бронза содрана со стѣнъ, фрески слиняли, и мозаики разрушены, но даже эти обломки древнихъ дворцовъ превосходятъ все, что могла намъ дать наша собственная архитектура.
Историки говорятъ, что естественный путь прогресса пролегаетъ съ юга на сѣверъ, и что будущее на землѣ принадлежитъ скучнымъ жителямъ «умѣренно-холодныхъ» странъ, англичанамъ и пруссакамъ, бостонскимъ янки и петербургскимъ чиновникамъ.
Не знаю, быть можетъ, этому слѣдуетъ радоваться съ точки зрѣнія дешевыхъ ситцевъ или быстроты желѣзнодорожныхъ сообщеній, но я знаю одно, что, по мѣрѣ удаленія на сѣверъ, жизнь потеряла свои свѣжія краски и изъ теплой цвѣтной картины превратилась въ сѣрую фотографію.
Вмѣсто искрометнаго вина мы напиваемся тяжелымъ пивомъ и крѣпкимъ спиртомъ, вмѣсто яркаго солнца бродимъ въ сыромъ туманѣ, наши жилища закупорены отъ стужи, и наша литература и философія есть цѣпь тяжелыхъ сѣверныхъ рефлексовъ, которые вѣчно ищутъ виноватаго внутри и внѣ себя и составляютъ преддверіе самоубійства. Наша добродѣтель колюча, какъ прокрустово ложе, и наши пороки ужасны, какъ грезы каторжника. Съ переселеніемъ на сѣверъ человѣчество утратило свою юношескую невинность и уже никогда, даже въ вѣнцѣ своей осуществленной мечты, оно не вернетъ себѣ древней, безхитростной и наивной радости бытія.
Нечего поэтому удивляться, что вмѣсто изящной роскоши античныхъ построекъ, простой и цѣлесообразной въ своемъ величіи, рядомъ съ этими открытыми дворами, куда солнечные лучи проникаютъ такъ свободно, гдѣ воздухъ освѣжается фонтанами и дыханіемъ живыхъ цвѣтовъ, предъ этими портиками и искусно расположенными террасами, наши современные дворцы превратились въ унылыя казармы, въ батареи каменныхъ коробокъ, поставленныхъ другъ на друга въ нѣсколько ярусовъ, какъ будто на широкой землѣ уже не хватаетъ мѣста для жилищъ человѣческой плѣсени. Эти дворцы — печальное созданіе людей, которые не вѣрятъ ничему, кромѣ смерти.
Средніе вѣка имѣли, по крайней мѣрѣ, мужество своей вѣры и, разрушивъ языческіе храмы, они воздвигли своему Богу памятники странные, но запечатлѣнные духомъ творчества, которые стремятся въ вышину, не для того, чтобы спорить съ небесами, какъ вавилонская башня, но для того, чтобы вознести къ нимъ свое безграничное почтеніе и любовь. Самое полное выраженіе этого чувства заключено въ крестообразной границѣ собора святого Петра, и, стоя подъ каменнымъ небомъ этого высокаго купола, чувствуешь себя такимъ маленькимъ, ничтожнымъ и невольно начинаешь повторять желѣзныя слова, выписанныя вокругъ арки твердыми и огромными знаками: «Ды еси Петръ, и на семъ камени созижду церковь Свою, и врата адовы не одолѣютъ ю».
Для того, чтобы видѣть начало католическаго христіанства, нужно съ высоты святого Петра спуститься подъ землю и посѣтить катакомбы Калликста.
Это лабиринтъ узкихъ и черныхъ улицъ, перекрещивающихся по всѣмъ направленіямъ, гдѣ нельзя сдѣлать шагу безъ факела и проводника. Подобно античному Риму это тоже городъ мертвыхъ, но вмѣсто мраморныхъ статуй здѣсь черные склепы, и смерть является здѣсь въ своей реальной неподкрашенной наготѣ. Вездѣ могилы, могилы. Старыя, полуразрушенныя, наполненныя мягкимъ и жирнымъ прахомъ. Онѣ расположены ярусами и стѣснились какъ ячеи въ соту. Каждый вершокъ пространства занятъ чьими-нибудь костями, ибо шестьсотъ тысячъ мертвецовъ нашли здѣсь свой послѣдній пріютъ. И исторіи, которыя разсказываетъ старый монахъ, идущій впереди со своимъ восковымъ факеломъ, подъ стать этимъ полуразрушеннымъ и заплѣсневѣлымъ плитамъ. На этомъ камнѣ было найдено тѣло святой Цециліи съ тремя ранами на шеѣ, по этой полуразрушенной лѣстницѣ ворвались воины Деція, чтобы напасть на молящихся; здѣсь лежатъ кости сорока малолѣтнихъ мучениковъ, заколотыхъ палачами Максимина. Мрачныя зловѣщія преданія, черныя ямы вмѣсто свѣтлаго храма, ничего кромѣ праха, тлѣнія и мертвыхъ костей. Неудивительно, что римскіе патриціи столь ужасались этому пришлому культу, который дерзко стремился замѣстить поклоненіе красотѣ своими бурыми, осыпанными землей черепами.
Но безплотная мечта побѣдила тѣлесную красоту и опрокинула античный міръ.
Какимъ неожиданнымъ чудомъ Италія помолодѣла?
Какъ изъ этого древняго племени, истощеннаго въ тысячелѣтнихъ войнахъ, служившаго добычей сотнѣ иноплеменныхъ нашествій, еще полвѣка тому назадъ задыхавшагося между австрійской капральской палкой, папской инквизиціей и неаполитанской тюрьмой, внезапно выросъ новый народъ, молодой, даже варварскій, бѣдный и жадный, трудолюбивый и плодовитый, которому тѣсно въ узкихъ географическихъ предѣлахъ итальянскаго «сапога» и который ежегодно переправляетъ черезъ Атлантическій океанъ сотни тысячъ своихъ дѣтей и угрожаетъ отвоевать у испанцевъ половину латинской Америки для своего собственнаго языка. Италія много работала въ послѣднія сорокъ лѣтъ, и, несмотря на налогъ съ помола и битву при Адуѣ, цѣлая бездна отдѣляетъ ее отъ добраго стараго времени, когда министры Пармы и Неаполя дарили своимъ любовницамъ готовые приказы объ арестѣ съ правомъ вписать туда какое угодно имя. Мелкія княжества управляли страной при помощи маленькой домашней тиранніи и отечески спускали шкуру съ провинившихся подданныхъ. Теперь Италія выросла въ великую державу, и даже полицейская прижимка и казнокрадство расширились до размѣровъ, соотвѣтствующихъ ея международному положенію.
Я былъ на собраніи, гдѣ Энрико Ферри, только что приговоренный судомъ къ аресту за свои дерзкія рѣчи по адресу казнокрадовъ, давалъ новую отповѣдь своимъ недавнимъ судьямъ. Слушателей было больше двухъ тысячъ, и успѣхъ, который получилъ ораторъ, выдѣляется, даже если принять во вниманіе крайнюю склонность итальянцевъ къ усиленной жестикуляціи и крику. Самые мелкіе люди, плохо одѣтые, почти оборванные, задавали оратору вопросы, свидѣтельствовавшіе объ ихъ близкомъ знакомствѣ съ дѣятельностью кровососныхъ піявокъ, высасывающихъ всѣ соки изъ бюджетовъ итальянской арміи и флота. И резолюція, принятая единодушно, гласила о необходимости бороться изо всѣхъ силъ противъ этихъ паразитовъ.
Рядомъ съ этимъ идетъ другая борьба, и путемъ непрерывныхъ стачекъ рабочая плата непрерывно возвышается, по крайней мѣрѣ въ сѣверной и средней Италіи.
«Взгляни на Неаполь и потомъ умри!» говоритъ неаполитанская пословица. Дѣйствительно, послѣ первой же прогулки по неаполитанской улицѣ, можно умереть отъ шума и нестерпимой вони, пропитавшей самые камни этого нечистоплотнаго города.
Когда съ высоты аббатства Санъ-Мартино мы смотрѣли на живописную массу домовъ разстилавшихся подъ самыми нашими ногами, крики уличныхъ торговцевъ, ревъ ословъ и громкая ругань извозчиковъ сливались вмѣстѣ и ударялись объ отвѣсную скалу крѣпости, какъ грохотъ валовъ, и Неаполь шумѣлъ подъ нами громче, чѣмъ Средиземное море.
Мы спустились съ высоты аббатства и отправились въ Пуццоли. Этотъ ужасный притонъ лежитъ на лазурномъ берегу великолѣпнаго залива и утопаетъ въ своихъ отбросахъ. Онъ наполненъ грязными рыбаками, оборванными женщинами, нищими и дешевыми гидами по полуфранку въ часъ. Они набросились на насъ, какъ на свою добычу, и чуть не разорвали насъ въ куски, такъ что намъ не осталось ничего, кромѣ стремительнаго бѣгства. Самыя яростныя изъ нихъ гнались за поѣздомъ нашего трамвая чуть не до самаго Неаполя, и долго потомъ земля и небо, и рельсы, и Средиземное море пахли тухлой рыбой и горѣлымъ лукомъ.