Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга — страница 2 из 13

— Политика, развѣ это новое? Мы всегда были самые политики, да только не понимали этого…

У всѣхъ этихъ людей, богатыхъ, и бѣдныхъ, упорныхъ и покладистыхъ, есть одно объединяющее ихъ свойство.

Они оторвались отъ прежнихъ устоевъ. И, какъ сказалъ мнѣ одинъ старый садовникъ въ городѣ Сызрани, — у нихъ передвинулись души на новое мѣсто.

Ибо они лежали, какъ старыя бревна на родномъ погостѣ, и гнили или проростали въ землю; но великая смута сорвала ихъ съ корня, и теперь они плаваютъ въ морѣ и больше не тонутъ. Иные выброшены на берегъ, но этотъ берегъ новый…

Линіи разрыва еще совсѣмъ свѣжи и не покрылись плѣсенью. И нѣтъ на свѣтѣ зрѣлища поучительнѣе, какъ наблюдать эти живыя фибры человѣческаго духа, выброшенныя внезапнымъ потрясеніемъ изъ глубины на поверхность.

Надо ихъ наблюдать, пока онѣ свѣжи. Пройдетъ немного лѣтъ, и новое станетъ старымъ, живая ткань отвердѣетъ и станетъ корою.

Я хочу набросать въ этихъ очеркахъ рядъ фигуръ, схваченныхъ налету, мимоходомъ. Я не претендую на художество. Буду писать о живыхъ людяхъ, приводить дѣйствительные факты.

Однако при нынѣшнихъ порядкахъ излагать дѣйствительность трудно. Приходится лавировать между Сциллой и Харибдой. Съ одной стороны, провинція задыхается отъ молчанія… И какъ цирульникъ лидійскаго правителя Мидаса, она готова выкопать ямку въ пескѣ и шепнуть: «У стараго Мидаса ослиныя уши»…

Съ другой стороны, она трепещетъ отъ страха и предвкушенія кары и шепчетъ: «Не выдавайте меня, не пишите обо мнѣ прямо». Оттого мнѣ придется переставить имена городовъ и измѣнить фамиліи; и иное, слишкомъ крѣпкое, оставить до другого времени.

С.-Петербургъ, 1909 г.

1. По Волгѣ

1. На рѣкѣ

У-гу!

Послѣдній свистокъ, хриплый и какъ будто простуженный. Въ такую погоду немудрено простудиться даже желѣзной машинѣ. Хотя пароходъ у насъ музыкальный и называется «Глинка». Онъ медленно отчаливаетъ и выходитъ на средину. Узкія лѣстницы спусковъ на городскомъ обрывѣ отходятъ назадъ, и на другомъ берегу открывается устье рѣки Тверды, утлый мостъ, пески, зеленые откосы, и широкой стѣною бѣлѣетъ Отрочъ монастырь. Много лѣтъ тому назадъ Тверской князь отнялъ невѣсту у собственнаго отрока. Отрокъ съ горя ушелъ въ лѣсъ и построилъ скитъ. Скитъ сталъ монастыремъ. Спутникъ показываетъ рукой на маленькое круглое окошко. Тамъ келья, въ которой Малюта Скуратовъ удушилъ митрополита Филиппа.

Все истинно-русскія воспоминанія.

Тверь только что осталась сзади. Я перебираю свои послѣднія впечатлѣнія. У самаго спуска стояли два столба, оба съ объявленіями. На правомъ столбѣ были афиши о зрѣлищахъ:

«Боевая оперетта „Ночь Любви“».

Бытъ чумаковъ Запорожской Сѣчи въ первобытномъ состояніи. Артисты: Приблуда, Ткачевъ-Хохолъ, Сирко.

На лѣвомъ столбѣ красовался гигантскій плакатъ городского ломбарда о распродажѣ просроченныхъ вещей. Шесть столбцовъ и послѣдній номеръ 42,557, а всего населенія въ Твери съ женами и дѣтьми 40,000. Чего только тутъ нѣтъ! Хивинковая шкурка, одинъ подъодѣяльникъ, одинъ дамскій горжетъ (что такое «горжетъ», — одежда или мебель?), ватныя юбки, серебряныя серьги, ротонды на кроличьемъ, козьемъ, кошачьемъ и рыбьемъ мѣху. Кажется, бѣдная Тверь заложила все, что у ней было, и ходитъ голая.

На пристани нищіе попадались на каждомъ шагу. — «Подайте убогому», даже: «подайте плѣшивому!»… — «То есть, какъ это — плѣшивому?» — «Ей-Богу, плѣшивому, совсѣмъ безволосому», увѣряетъ нищій. Мой товарищъ лѣзетъ въ карманъ и достаетъ монету. — «Какое у васъ лицо, — восторгается проситель, — совсѣмъ какъ у Бисмарка»… Образованные нищіе!..

На пристани я купилъ газету «Тверская Жизнь». Она была похожа на этого образованнаго нищаго. Газета безъ телеграммъ, безъ направленія и безъ всякаго содержанія. Выходитъ «временно по воскресеньямъ», какъ сказано въ заголовкѣ. Между прочимъ, запрещено писать объ администраціи и о полиціи, о городскихъ дѣлахъ и о земскихъ, и о всякихъ другихъ. Тѣмъ не менѣе, редакторъ ухитрился нажить себѣ штрафъ въ триста рублей и уже три недѣли сидитъ въ узилищѣ, и за редактора подписывается его жена, согласно послѣднему разъясненію вятскаго губернатора, и на деревянномъ столбѣ подъ плакатомъ ломбарда приклеено еще объявленіе: «Въ редакціи газеты „Тверская Жизнь“ продается зеркало, узкій коверъ и половая лампа»… Что такое половая лампа я не знаю, но распродажа редакціонной обстановки идетъ плохо. Боюсь, что редакторъ соберетъ свой штрафъ только къ концу отсидки.

— Не думайте, — живо возражаетъ мой спутникъ. — У насъ прежде была настоящая газета, я редакторомъ былъ.

— Да? — спрашиваю я вѣжливо. — А сколько вышло номеровъ?

— Номеровъ мало, — признается спутникъ.

— Сколько?

— Одинъ всего, — кротко сообщаетъ спутникъ; — былъ конфискованъ на станкѣ, — прибавляетъ онъ съ нѣкоторой гордостью.

— Позвольте, — припоминаю я, — не за эту ли газету вы попали подъ судъ?

— Да, — соглашается спутникъ, — но вѣдь меня оправдали. Прокуроръ почти отъ обвиненія отказался.

Обѣднѣла Тверь, разорилась и обезлюдѣла, прижучилась, молчитъ. Вся верхняя Волга прижалась, нахохлилась и только пересчитываетъ по пальцамъ своихъ плѣнныхъ депутатовъ и разсказываетъ шопоткомъ анекдоты о своихъ губернаторахъ.

Въ Твери — Петрункевичъ (онъ еще не сидитъ), въ Рыбинскѣ — Строгановъ, въ Ярославлѣ — Шаховской, въ Костромѣ — Френкель. Это первый рядъ.

Въ Твери — фонъ Бюнтингъ, въ Ярославлѣ — Римскій-Корсаковъ, въ Костромѣ — Веретенниковъ. Это второй рядъ.

Славные анекдоты разсказываетъ Волга о губернаторахъ, сочные, съ подъемомъ. Каждый городъ старается побить рекордъ: — Вотъ пишутъ о Думбадзе. Что вашъ Думбадзе. Вотъ у насъ…

Я соберу эти анекдоты въ отдѣльную книгу и издамъ особо.

— А какія у васъ есть общества?..

— Не регистрируютъ ихъ.

— А собранія бываютъ?..

— Нѣтъ, не бываютъ!

— А просвѣтительныя учрежденія есть?..

— Нѣтъ, — нѣту…

Чертъ знаетъ что.

— Зато населеніе развилось, — сообщаетъ одинъ, — стало больше достоинства, но перепуганы ужасно, свободнѣе говорятъ, но разговаривать боятся…

Чертъ знаетъ что такое.

— Наше населеніе по существу черносотенное, — сообщаетъ другой, — но очень сознательное, такъ сказать, конституціонное. Даже тѣ, что управу громили, были истые конституціоналисты…

Ничего не разберешь.

Среди «третьяго элемента» развелось по нынѣшней модѣ множество скептиковъ. Что они говорятъ, понять трудно. Они путаютъ свои прежнія надежды и новое уныніе.

Если обратиться къ дѣламъ матеріальнымъ, получаются свѣдѣнія болѣе осязательныя. Растетъ травосѣяніе, сохи смѣняются плугами, мѣстами происходятъ передѣлы полей на болѣе широкія полосы вмѣсто прежнихъ узкихъ.

Тверской агрономъ разсказывалъ мнѣ слѣдующую исторію. Первая пароходная станція отъ Твери по Волгѣ внизъ, это — село Лисицино. Въ этомъ селѣ пятнадцать лѣтъ тому назадъ одинъ крестьянинъ, Яковъ Черный, завелъ плугъ. Сельскій сходъ собрался и запретилъ ему пахать плугомъ, даже бумагу составилъ въ этомъ смыслѣ. — Плугъ землю воруетъ — говорили крестьяне. Дѣло въ томъ, что крестьяне пашутъ на узкихъ полосахъ безъ всякихъ межниковъ. Межа есть только математическая линія. Соха при пахотѣ сваливаетъ землю въ сосѣднюю борозду. Плугъ сваливаетъ землю внутрь. Если нѣсколько сосѣдей пашутъ сохами, къ концу пахоты каждый сваливаетъ сосѣду землю съ крайней правой борозды и, въ свою очередь, получаетъ чужую землю на крайней лѣвой бороздѣ. Если пахать рядомъ сохою и плугомъ, то плужный участокъ каждый годъ получаетъ наваленной земли на одну лишнюю борозду. Полосы бываютъ очень узкія, десять бороздъ, даже пять бороздъ. Такимъ образомъ годъ за годомъ одинъ участокъ будетъ отдавать свою землю другому, понижаться и бѣднѣть. Оттого крестьяне и говорятъ, что плугъ землю воруетъ.

Яковъ Черный однако обозлился.

— Я не брошу плуга, — заявилъ онъ, — а за соху нипочемъ не возьмусь, видѣть ее не могу. Лучше хозяйство нарушу и уйду въ городъ.

Запрещеніе схода оказалось незаконнымъ. Теперь я вамъ задамъ, — объявилъ Яковъ Черный и привелъ въ городъ семь новыхъ единомышленниковъ покупать плуги. — Теперь не запретите!..

Примиреніе состоялось на томъ, что рѣшили пахать плугами и сохами въ разные часы или, если возможно, въ разные дни.

Теперь въ селѣ Лисицинѣ не осталось ни одной сохи. Всѣ пашутъ плугами.

— Особенно бабы за плуги стоятъ, — разсказывалъ агрономъ. — У насъ мужики уходятъ на отхожіе промыслы, а бабы пашутъ. Сохою пахать трудно, надо умѣнья больше, ее нужно ладить; плугъ проще работаетъ. На прошлой недѣлѣ пришелъ въ складъ мужикъ съ дочерью: «Дѣвку замужъ выдаю, надо плугъ выбрать въ приданое. Нейдетъ безъ плуга». А въ тѣ деревни, гдѣ сохами пашутъ, дѣвки изъ ближнихъ селъ совсѣмъ не идутъ замужъ: «Мы сохами пахать не умѣемъ».

— Клеверу сѣменного роздалъ тысячу-пятьсотъ пудовъ, — разсказывалъ агрономъ, — тимофеевки два-три вагона. Льны тоже развелись.

Однимъ словомъ, мужики покрѣпче интеллигентовъ[1].

Впрочемъ, даже въ скептическихъ рѣчахъ интеллигентовъ часто можно услышать совсѣмъ другія ноты. И весь ихъ скептицизмъ выходитъ напускной, навѣянный лѣтнею лѣнью или дождливой погодой.

— Худшее, кажется, прошло, — признаются они. — Земство, напримѣръ, хотя и поправѣло, но ничего не разрушило, какъ было въ другихъ губерніяхъ. И кажется, теперь люди перестали правѣть. Съ новаго года будемъ въ нормы входить.

Въ Тверской губерніи будущей осенью предстоитъ переизбраніе гласныхъ, но эту будущую кампанію уже теперь учитываютъ.

Дождемся и увидимъ, какія будутъ эти новыя нормы?..

Пароходъ быстро идетъ впередъ внизъ по теченію. На Волгѣ почти половодье. Дождь льетъ безъ конца. Снизу вода, сверху вода, кругомъ сѣрый туманъ. Въ этой водѣ мы — словно живые утопленники, и судно наше — какъ будто подводное судно. Но этотъ маленькій мокрый пароходъ самъ по себѣ представляетъ особый мірокъ. Пассажировъ у насъ не больше полусотни во всѣхъ трехъ классахъ. Но въ нашемъ составѣ представлены всѣ русскія настроенія, даже всѣ партіи справа налѣво. Онѣ, помѣщенныя рядомъ, сталкиваются, разговариваютъ, и каждая остается при своемъ.

Въ каютѣ второго класса небольшая компанія пьетъ чай; ихъ всего трое: закройщикъ изъ Петербурга (онъ ѣдетъ на побывку въ Ярославскую губернію), приказчикъ изъ Твери и еще мелкій чиновникъ въ штатскомъ платьѣ. Закройщикъ тощій и сѣрый, очень говорливый. Приказчикъ румяный и плотный, какой-то тяжкодумный, говоритъ какъ во снѣ. Чиновникъ больше молчитъ и улыбается, но глаза у него умные, живые. Они пьютъ чай, не торопясь, и мѣняютъ чайникъ за чайникомъ.

— Еще чашечку!

— Ну-ка, что жъ! Чай не порохъ, не разорветъ.

— Производительности мало, — говоритъ закройщикъ, — покупатели ослабѣли. А главное, что насъ губитъ, это — порто-франко.

— Какое порто-франко? — спрашиваетъ приказчикъ съ тяжелымъ недоумѣніемъ.

— Владивостоцкое, — рѣшительно заявляетъ закройщикъ. — Если его не прекратить, изъ-за одной Сибири вся Россія погибнетъ…

Въ какой октябристской газетѣ онъ вычиталъ эти унылыя мысли?

— Мнѣ за нашихъ рабочихъ совѣстно, — продолжаетъ закройщикъ. — Чуть что — забастовка. А, между прочимъ, заграницей рабочія руки куда дешевле?

— Кто вамъ говорилъ? — спрашиваетъ чиновникъ съ легкой ироніей.

— Мнѣ французъ говорилъ, — объясняетъ закройщикъ довольно невинно.

— Какой французъ?

— Никита Оглоблинъ, французъ изъ Лондона, — отвѣчаетъ закройщикъ уже язвительно… — Конечно, разныя такія партіи, милостивые кадеты говорятъ, что надо землю. Но дѣло не въ землѣ. Спимъ много. Всѣ люди спятъ, отъ мужиковъ и до самаго верху. Проснуться бы надо.

Чиновникъ улыбается и молчитъ. Онъ едва ли не кадетъ…….

— Въ Черномъ морѣ вода голубая, — неожиданно заявляетъ приказчикъ.

Впрочемъ, подъ этимъ дождемъ легко заговорить о водѣ ни къ селу, ни къ городу.

Закройщикъ заинтересовывается. — Какъ же голубая? А если въ стаканъ набрать?

— Въ стаканѣ чуть замѣтно, — говоритъ приказчикъ, — а море голубое и дно прозрачное.

Онъ, кажется, мечтаетъ объ солнцѣ и объ югѣ.

— Въ нашемъ Ростовскомъ уѣздѣ, — сообщаетъ закройщикъ, — купцовскій поселокъ, собственно нашъ, мелкаго народу, на купленныхъ участкахъ, девяносто дворовъ, очень старательныя семейства. Я тоже купилъ десятину. Построю домикъ получше. Не въ своемъ селѣ, — никто завидовать не станетъ…

… — Вамъ бы соединиться вмѣстѣ, — говоритъ приказчикъ.

— Какъ же соединиться? Мы разнаго общества.

— Корпоративно, — говоритъ приказчикъ съ запинкой.

— Какъ вы сказали?

Приказчикъ хотѣлъ сказать кооперативно. Онъ начинаетъ съ нѣкоторымъ усиліемъ, но довольно понятно, объяснять преимущества сельско-хозяйственной коопераціи.

— Данія, можетъ, на многіе милліоны обогатѣла отъ этого, — сообщаетъ онъ въ подтвержденіе.

— А это не соціальное? — спрашиваетъ закройщикъ.

— Храни Богъ. Соціальное это отрицаніе собственности, а это паевое. Наличная выгода… Напримѣръ, вы закройщикъ портняжнаго цеха. Но вы бы могли соединиться съ другими портными и завести большое дѣло.

Закройщикъ прикидываетъ въ умѣ.

— У насъ это не пойдетъ, — рѣшаетъ онъ. — Дѣла не такія. То есть даже у Схефальсовъ въ большомъ магазинѣ каждый день триста рублей убытку, а у нихъ капиталы. Намъ крупные торговцы завернутъ такого бойкоту…

На палубѣ съ лѣвой стороны стоитъ дьяконъ въ парусиновомъ подрясникѣ. У него злое лицо и узкая борода, мочальная съ просѣдью. Онъ ѣдетъ изъ Твери въ село Кимры.

— У насъ въ Кимрахъ народъ трезвый, богобоязненный, — разсказываетъ онъ, — правильно живутъ, ихъ нельзя притѣснять, — у нихъ ножики.

— Какіе ножики?

— Сапожные ножики, сапожникъ всегда съ ножомъ, — объясняетъ дьяконъ. — Есть люди такіе, наступательные… Противъ вѣры и противъ власти. Пагубныя души… Они въ Кимры не смѣютъ придти. Тамъ ихъ ножомъ.

— Что вы такое говорите?!

— Изъ-за одной пары сапогъ выходятъ на ножи, — объясняетъ дьяконъ. — Одинъ говоритъ: моя пара, и другой говоритъ: моя. Приходится духовенству выходитъ въ облаченіи, разнимать ихъ.

На правой сторонѣ палубы еще человѣкъ. Это сапожный мастеръ изъ села Кимры, живая иллюстрація къ словамъ дьякона.

Мастеръ человѣкъ зажиточный, ѣдетъ во второмъ классѣ. Онъ выпивши и видимо радъ бесѣдѣ. Съ первыхъ словъ онъ начинаетъ ругать скупщиковъ нехорошими словами.

— Они насъ денегъ лишили, — говоритъ онъ, — завели записки, векселя, серіи безъ купоновъ, даютъ въ расплату, а мы въ лавку несемъ на учетъ, за товаръ, да еще ненужный. Я ребятамъ говорю: «Сдѣлайте забастовку, тогда добьетесь чего-нибудь». Говорятъ: аргитаторъ. А я ничего не аргитаторъ. «Ты, — говорю, — скрозь ночь работаешь, мастеръ несчастный, да ни шиша не вырабатываешь, а фабричные стали работать отъ шести до шести…».

Онъ смотритъ мнѣ въ глаза и рѣзко говоритъ: — Я не знаю васъ, вы, можетъ, сыщикъ; но я только скажу, дойдетъ въ нашей державѣ до великаго шуму, какъ во Франціи былъ великій Наполеонъ. Конституція у насъ, — говоритъ онъ язвительно. — Люди врутъ и намъ надо врать… Я въ Бога вѣрую и угодниковъ чту, но этакую подлость я не согласенъ почитать…

Я ничего не отвѣчаю. Голосъ его неожиданно мѣняется.

— Вонъ въ Женевѣ, — начинаетъ онъ мечтательно, — люди живутъ: республика у нихъ, все ровное. Браки, напримѣръ, гражданскіе на пробную запись, на одинъ годъ. А если сдѣлается брюхо, то есть для ребятъ общественный домъ. Вотъ я вамъ покажу брушурку.

Онъ досталъ изъ бокового кармана цѣлую пачку какихъ-то грязныхъ бумагъ. Я смотрю на него съ подозрѣніемъ и готовъ повторить его недавнія слова: — я васъ не знаю, вы, можетъ быть, сыщикъ.

Мастеръ перебираетъ свои бумаги одну за другой.

— Вотъ счетъ отъ господина исправника за сапоги для стражниковъ, — говоритъ онъ, — гуманные люди. Вотъ Натъ Пинкертонъ. А это наша книжка — «Въ царствѣ обуви», это про Кимры. А вотъ брушурка… нелегальщинка, — сообщаетъ онъ таинственно.

Брошюрка маленькая, въ осьмушку, листковъ тридцать, въ стихахъ. Хороша нелегальщинка! Такая похабщина, что дастъ сто очковъ впередъ даже Баркову. Заглавіе и то нельзя написать, скажемъ «Лука Гудищевъ».

Мастеръ читаетъ вслухъ изъ своей «брошурки». Я спасаюсь отъ него на носъ. «Только Санина не хватаетъ», говорю я почти вслухъ.

Но на носу есть и Санинъ. Молодой человѣкъ и барышня сидятъ подъ навѣсомъ и ведутъ разговоръ. Кажется, народный учитель и учительница. У нея строгое лицо, черные глаза и славная длинная, пушистая коса. Учитель защищаетъ Санина, учительница сердится:

— Зачѣмъ же навязываютъ читать? — говоритъ она. — Тамъ сплошная грязь. У насъ вѣдь гражданскій бракъ на удовольствіе мужчинъ…

Я отхожу отъ нихъ какъ можно дальше и принимаюсь смотрѣть впередъ на Волгу. Слѣва и справа скользятъ берега, изгороди, нивы зеленой ржи, скотъ, лежащій у воды. На каждомъ поворотѣ село, въ соломенныхъ крышахъ, бѣлая церковь, лодки у берега. Мимо проходитъ пароходъ, онъ тащитъ двѣ пузатыя баржи: на одной написано «Свобода», на другой «Реформа». Имена громкія, но трудно ихъ тащить вверхъ противъ теченія.

Вотъ славная роща и посрединѣ какой-то нелѣпый домъ — старый, деревянный, съ новыми желтыми колонками и амбаромъ спереди. Это бывшая помѣщичья усадьба. Ее купилъ богатый скупщикъ изъ села напротивъ и передѣлалъ по своему вкусу. Онъ выѣзжаетъ сюда лѣтомъ, «на дачу».

Еще поворотъ, и Волга стала шире, и туманъ порѣдѣлъ, какъ будто его не хватило на всю ширину рѣки.

Впереди, гдѣ-то далеко — словно открылась щель и брызнулъ тонкій лучъ. Онъ заигралъ въ водѣ и блеснулъ слабою искрой, какимъ-то мокрымъ золотомъ на крестѣ колокольни.

Кругомъ все чисто, свѣжо, нарядно.

Хорошо на Волгѣ даже въ дождливый день.

2. Вольный газетчикъ

Я встрѣтилъ его въ Нижнемъ, въ пріемной комнатѣ редакціи «Вѣстника». Лицо у него было суровое, злые глаза, крѣпкій круглый черепъ. На немъ былъ короткій пиджакъ, синяя рубашка и штаны съ бахромой внизу.

— Позвольте рекомендоваться, — сказалъ онъ: — я — Аргонавтъ.

— Какой Аргонавтъ? — спросилъ я довольно откровенно, — я не понимаю.

— Аргонавтъ — корреспондентъ: еще Грандъ, Пикъ. Есть папиросы Пикъ, такъ вотъ. Это все мои имена.

— Какія папиросы? — спросилъ я еще разъ. Мой собесѣдникъ меньше всего походилъ на коммиссіонера табачной фабрики.

— Ахъ, Господи, — сказалъ онъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія. — Дѣло не въ папиросахъ. Это все мои газетныя имена. Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ, вольный газетчикъ, вашъ коллега.

— Очень пріятно, — сказалъ я примирительнымъ тономъ. — Извините, пожалуйста, я не здѣшній.

— Я тоже не здѣшній, — объяснилъ Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ. — Сегодня пріѣхалъ… На тормазѣ, — прибавилъ онъ, помолчавъ.

Я ничего не сказалъ.

— Не думайте, — быстро прибавилъ Пикъ-Грандт и такъ далѣе, — что я — по безденежью. То есть, конечно, у меня нѣтъ денегъ. Семь копеекъ въ карманѣ и греческая монета. Но я ѣзжу на тормазѣ изъ любви къ спорту…

— Трудный спортъ, — сказалъ я съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Пустяки, — возразилъ Пикъ-Грандъ. — Одинъ разъ на тормазѣ, а то больше въ товарномъ вагонѣ или верхомъ на нефтянкѣ.

— Позавчера кондукторъ меня замѣтилъ, — разсказывалъ Пикъ-Грандъ, — и тоже полѣзъ по крышамъ. Надлѣзъ до моего мѣста и сверху кричитъ: «Слазь долой». Я, говорю, не для того садился. Стану я слазить для всякой морды.

— Откуда вы? — спросилъ я съ понятнымъ любопытствомъ.

— Конечно съ Кавказа, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Откуда больше. Проѣздомъ…

— Куда же вы ѣдете?

— Въ Петербургъ!

— Развѣ это дорога въ Петербургъ?

— Всѣ русскія дороги ведутъ въ Петербургъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ сентенціозно. — Я заѣхалъ сюда, чтобы денегъ разжиться. Въ родѣ аферы.

«Плохая афера», подумалъ я.

Контора «Вѣстника» уже три мѣсяца не платила даже за бумагу, не говоря о сотрудникахъ.

Я внимательно оглядѣлъ моего собесѣдника. Онъ былъ брюнетъ, но глаза у него были сѣрые, носъ башмакомъ и какая-то особенная русская неуклюжесть.

— Вы не грузинъ, — сказалъ я полуутвердительно.

— Что?.. Говорите громче. Я не слышу на это ухо. Контуженъ подъ Мукденомъ.

— Что!?.. — тотчасъ же прибавилъ онъ на два тона выше. — Я грузинъ?.. Черта съ два. Я русскій дворянинъ, Сергѣй Ивановичъ * * *, — онъ назвалъ громкое историческое имя. — Но я не признаю дворянства, — прибавилъ онъ, тотчасъ же успокоившись.

— А что на Кавказѣ дѣлается? — спросилъ я.

— Денегъ не платятъ, — тотчасъ же сказалъ мой собесѣдникъ, — редакціи то-есть. Это и дѣлается. Всѣхъ нашихъ заработковъ не хватитъ блоху прокормить… — Это вы виноваты, — прибавилъ онъ неожиданно.

— Почему я?

— Всѣ вы съ вашими днями свободы. Сколько денегъ зря истратили. Теперь ни одного издателя нѣтъ. Была полнокровная пресса. Теперь стала совсѣмъ малокровная.

По существу дѣла онъ былъ правъ. Русская литература за послѣдніе три года истратила всѣ свои деньги, милліоновъ десять рублей или болѣе. Издательство c.-д., издательство с.-p., «Донская Рѣчь», «Колоколъ», новыя газеты, закрытія, штрафы. Съ точки зрѣнія доходовъ всѣ эти деньги были истрачены зря, зарыты въ землю… на заднемъ дворѣ полицейскихъ участковъ.

Я все-таки счелъ за лучшее огрызнуться. — Вы, небось, не тратили. Навѣрное тоже издавали газету?

— Издавалъ, — признался Пикъ-Грандъ и поникъ головой, — въ долги вошелъ. Никому не заплатилъ.

— Славное было время, — сказалъ онъ вдругъ. Я одного пристава посадилъ на семь сутокъ при гауптвахтѣ.

— Вы… посадили?.. — признаюсь, въ голосѣ моемъ звучало сомнѣніе.

— Не посадилъ, но заставилъ посадить, — отчеканилъ Пикъ-Грандъ. Лицо его имѣло гордое выраженіе. — Пресса — сила, вы что думаете….

— Разскажите, какъ это случилось? — попросилъ я.

— Видите ли, — началъ Пикъ-Грандъ. — Это случилось въ дни свободы. To-есть въ другихъ мѣстахъ еще были дни свободы. А у насъ ввели военное положеніе и назначили генералъ-губернаторовъ. Этого пристава назначили генералъ-губернаторомъ третьей части нашего города, на Новомъ Базарѣ. Грязь, я вамъ скажу, невылазная. Онъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ и издалъ обязательное постановленіе: «Господа домовладѣльцы обязуются устроить черезъ дорогу деревянные мостки. Нарушеніе сего моего постановленія, по законамъ сего времени, будетъ караемо штрафомъ до трехъ тысячъ рублей или тюремнымъ заключеніемъ не свыше трехъ мѣсяцевъ». Принесли намъ это постановленіе въ хронику. Я подумалъ и напечаталъ. А кромѣ того закатилъ передовую статью: «Отдавая должную дань энергіи господина временнаго начальника, сожалѣемъ, что его постановленіе прислано намъ въ составъ хроники. Мы предпочли бы помѣстить, его среди распоряженій правительства». Приставу очень понравилось, но старшій генералъ-губернаторъ — общій городской, — прочелъ и взбѣленился. Тогда пристава посадили на семь сутокъ. А насъ закрыли.

— А тепло на Кавказѣ? — сказалъ я почти невзначай. Проливной дождь барабанилъ въ окна. Это, должно быть, навѣяло мнѣ мой неожиданный вопросъ.

— Чудной вы человѣкъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Что изъ того, что тепло, когда денегъ не платятъ? Я вѣдь вамъ говорилъ. Не вѣрите, такъ посмотрите.

Онъ извлекъ изъ кармана и подалъ мнѣ листокъ бумаги. Это было печатное объявленіе. Оно и теперь находится въ моемъ владѣніи. Объявленіе это гласитъ: «Судебный приставъ при хайтумскомъ мировомъ отдѣлѣ симъ объявляетъ, что 8 марта сего 1908 года въ г. Хайтумѣ будетъ продаваться съ публичнаго торга движимое имущество, а именно право на изданіе въ г. Хайтумѣ ежедневной газеты: „Хайтумскій Вопль“, описанной на удовлетвореніе С. И. * * * по исполнительному листу за № 339 на сумму 63 р. 70 к. Подлинный подписалъ судебный приставъ Д. Алайшвили».

Внизу была напечатана еще одна подпись, довольно странная: «Съ подлиннымъ вѣрно: Пикъ-Грандъ-Аргонавтъ».

— Я описалъ у нихъ право издательства, — сказалъ Пикъ-Грандъ.

— Эка, нашли что описать, — возразилъ я.

— А какъ же сдѣлать, — сказалъ Пикъ-Грандъ, — когда у нихъ ничего другого не было?..

— Такіе подлецы, — заговорилъ онъ уже возмущеннымъ тономъ, — я у нихъ писалъ обѣими руками, сочинялъ въ день три захватывающихъ фельетона и еще одну хроникерскую замѣтку, а они дали мнѣ десять рублей авансу, а дальше nichts.

— А вы бы построчно, — посовѣтовалъ я..

— Да, построчно, — проворчалъ Пикъ-Грандъ. — Такая расцѣнка… Раньше платили двѣ копейки за строчку, потомъ полторы, потомъ копейку, а теперь дробями даютъ, три копейки за пять строкъ.

— Не можетъ быть, — воскликнулъ я.

— Какъ хотите, — хладнокровно возразилъ Пикъ-Грандъ. — Можете не вѣрить. Но это правда. Они завели даже построчныя марки, съ дырочками, вродѣ китайскихъ чоховъ, желѣзныхъ денегъ.

— Зачѣмъ же марки? — спросилъ я уже безпомощно.

— Въ лавку носить, — спокойно объяснилъ Пикъ-Грандъ. — На мѣновую торговлю. Отдашь вязку желѣзныхъ марокъ, получишь вязку бубликовъ.

— Какъ же живутъ, — спросилъ я, — съ такимъ заработкомъ?

— Не живутъ, помираютъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Я оттуда уѣхалъ въ Ростовъ-на-Дону, а тамъ еще хуже. Вся хроника обложена данью, копейка со строки. Если не заплатишь, то тебѣ и номеръ не пропустятъ.

— Скверно! — сказалъ я.

— Въ Казань поѣхалъ, — пожаловался Пикъ-Грандъ. — А тамъ цензура возстановлена, частнымъ образомъ, по просьбѣ газетчиковъ, въ видѣ особой любезности. И все-таки штрафуютъ… Я вольный казакъ. Мнѣ съ цензурой не жить…

Кстати сказать, я могу вполнѣ подтвердить сообщеніе Пикъ-Гранда. Будучи въ Казани, я видѣлъ въ редакціяхъ газетныя гранки, исчерканныя цензоромъ, видѣлъ также и номеръ газеты, оштрафованный за небрежность этой частной и любезной цензуры… Бываетъ. На свѣтѣ и не то бываетъ…

— Вы бы попробовали писать въ столичныя газеты, — посовѣтовалъ я.

— Пробуемъ давно. Вотъ посмотрите письмо.

Онъ подалъ мнѣ письмо секретаря большой столичной газеты весьма умѣреннаго направленія. Письмо просило присылать свѣдѣнія, «вполнѣ объективныя и возможно точнѣе провѣренныя».

— Провѣряешь, провѣряешь, — жаловался Пикъ-Грандъ. — А они пять строкъ напечатаютъ. На пересылку не хватаетъ. Потомъ я сталъ писать корреспонденціи на открыткахъ. Подъ конецъ и на открытки денегъ не стало хватать. Я покупалъ открытки съ частными объявленіями по полторы копейки штука и писалъ на нихъ.

Онъ показалъ мнѣ странное открытое письмо съ обыкновеннымъ трехкопеечнымъ штемпелемъ и печатной прибавкой: цѣна полторы копейки. Обѣ стороны были испещрены объявленіями. Только для адреса былъ оставленъ крошечный квадратикъ и на оборотѣ другой квадратикъ немного побольше для письма. На этомъ квадратикѣ тонкимъ перомъ и микроскопическимъ почеркомъ была написана корреспонденція.

Въ ней говорилось: «Къ сожалѣнію, общество трезвости встрѣтило препятствія»… Чернила были блѣдныя, и тутъ же сверху крупныя красныя буквы въ яркой виньеткѣ гласили: «Вездѣ покупайте коньякъ Асланова. Вездѣ».

— А какъ вы въ Мукденъ попали? — спросилъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.

Мнѣ было тяжело слушать голодные разсказы газетнаго пролетарія.

Вязка построчныхъ марокъ за вязку бубликовъ. Хорошая жизнь.

— Я на своемъ вѣку попадалъ въ разныя мѣста, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — Шестнадцати лѣтъ изъ дому ушелъ.

— Зачѣмъ?

— А затѣмъ… У отца было имѣніе. Сытая жизнь; все готовое. Я сталъ думать: «Зачѣмъ же я долженъ жить на всемъ припасенномъ. Что я за человѣкъ? Могъ ли бы я самъ себѣ пропитаніе добыть?!». Думалъ, думалъ, ушелъ. Пѣшкомъ ушелъ. Такъ долго шелъ, до Баку дошелъ.

— А въ Баку что дѣлали?

— Кули таскалъ. Хорошо кули таскать. Особенно, если ловко подаютъ на плечи. Такъ вкусно спина крякнетъ, какъ будто у верблюда. Носишь часъ, другой, ѣсть захочется. Потомъ, какъ пообѣдаешь да съ часъ отдохнешь, такое нетерпѣніе взойдетъ въ спину и въ плечи. Таскалъ бы, не перетаскалъ бы.

Онъ, кажется, серьезно увлекался этой верблюжьей идилліей.

— И долго вы кули таскали? — спросилъ я.

— Два года. Въ одно утро я подумалъ: надо запахъ перемѣнить. Очень большая вонь въ Баку. Было у меня двѣ рубашки. Я верхнюю продалъ за восемнадцать копеекъ, купилъ хлѣба и ушелъ на Каспій, на рыбные промыслы.

— А когда же вы газетчикомъ стали?

— Тогда же и сталъ. Поступилъ къ армянину. Собака былъ армянинъ, а рабочіе персы. Онъ ихъ обчекрыживалъ безъ всякой милости. Я объ немъ написалъ корреспонденцію, — мое первое дѣтище.

Онъ улыбнулся ласковой, почти нѣжной улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше они, разумѣется, догадались. Пришлось уходить, а я не ушелъ. Армянинъ велѣлъ персамъ меня ногами пинать.

— Что же, пинали?..

— Конечно, пинали. Ихъ сорокъ человѣкъ, а я одинъ. Ножъ у меня былъ. Я двоихъ легонько окровянилъ.

— Какъ они не убили васъ?

Пикъ-Грандъ презрительно сморщился.

— Не съ ихнимъ рыломъ. Они и пинаться толкомъ не умѣютъ. Босые они, въ бабушахъ. Пнетъ ногой, а туфля въ сторону улетитъ. Я отъ ихняго пинанья уползъ въ море. Вонъ шахъ персидскій, — пошутилъ Пикъ-Грандъ, — не можетъ никакъ запинать своихъ депутатовъ. Я хочу написать ему письмо. Пусть онъ переобуетъ своихъ сарбазовъ изъ бабушей въ сапоги.

— Тегеранскіе казаки пинаются какъ слѣдуетъ, — возразилъ я въ тонъ. — Я думаю, полковникъ Ляховъ переобулъ ихъ въ подкованные сапоги.

— Послѣ того я въ городъ уѣхалъ обратно, сталъ газетчикомъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ.

— Имѣли успѣхъ? — сказалъ я вѣжливо.

— Ого, — воскликнулъ Пикъ-Грандъ. — Знаютъ Пика на Каспіи, знаютъ и на Черномъ морѣ. Моя подпись ручательство. Вексель на чистую правду. Три раза меня высылали. Два раза въ тюрьму сажали. Посадятъ и выпустятъ. Убить хотѣли въ Хайтумѣ. Подсылали шпиковъ и провокаторовъ, да съ меня взятки гладки. Я вольный газетчикъ и баста.

— Какъ же вы въ Мукденъ попали? — вернулся я къ прежнему вопросу.

— Добровольцемъ, на собственный счетъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ. — У меня въ то время былъ свой промыселъ рыбный, маленькій промыслишко, рублей на пятьсотъ, двѣ нефтяныя заявки. Я все продалъ, уѣхалъ въ Харбинъ. Они меня сначала принимать не хотѣли. А я объявилъ: — Хочу защищать свое отечество и не уѣду отсюда. Тогда они меня приняли и послали въ Читу крупу караулить.

— А вы что?

— А я дезертировалъ, — хладнокровно заявилъ Пикъ-Грандъ, — и опять пріѣхалъ въ Харбинъ, а оттуда на позиціи. Былъ я въ мундирѣ, никто меня не тронулъ. Гдѣ ѣхалъ, а гдѣ шелъ, до рѣки Шахе дошелъ, а тамъ какъ разъ — что надо, битва идетъ. Прошелъ я впередъ, дошелъ до генерала. — «Ты откуда?» — «Изъ Читы». — «Зачѣмъ ты сюда попалъ, такой сякой?» — «Драться пришелъ, ваше пре-ство!» — «Ахъ, ты… можешь ли ты отнести мой приказъ на лѣвый флангъ». — «Могу, ваше пре-ство». — Тутъ меня въ голову контузили гранатой…

Я не зналъ, какъ отнестись къ этому странному разсказу. Мѣшки и персы, построчныя марки и японскія гранаты. Все это было слишкомъ много для одного человѣка.

— Я и теперь въ Петербургѣ, — заговорилъ Пикъ-Грандъ, — тоже пойду въ Лигу обновленія флота. Приду и прямо скажу: «Не такъ вы дѣло дѣлаете. Не съ того конца». Я ихъ реформирую.

— Экъ вамъ неймется, — замѣтилъ я.

— Я патріотъ, — сказалъ Пикъ-Грандъ надменнымъ тономъ. — И что у меня есть, того я не оставлю. Есть у меня газетная работа, я съ голоду помру, а ее не оставлю. Конечно, я знаю, — принадлежу къ гербу и роду, записанному въ шестой книгѣ. И могъ бы надѣть дворянскую шапку съ кокардой: «не бей меня въ рыло», и тоже запѣть: «Задѣть мою амбицію я не позволю вамъ». Но у меня другая амбиція. Я представитель прессы, — общественное мнѣніе. Лопну, а не оставлю. И, если у меня отечество есть, его тоже не оставлю. Надо чинить, буду чинить, надо спихнуть, буду пихать, а развалиться не дамъ…

— Васъ проситъ пожаловать господинъ редакторъ…

Пикъ-Грандъ не кончилъ фразы, всталъ съ мѣста и пошелъ изъ комнаты. Я тоже ушелъ и въ тотъ же день уѣхалъ изъ Нижняго. Не знаю, что съ нимъ сдѣлалось. Доѣхалъ ли онъ до Петербурга, и удалось ли ему реформировать Лигу обновленія флота? Что-то не замѣтно.

3. Пинкертонъ изъ земской управы

— Еще одного снялъ!

Николай Петровичъ бросилъ на столъ офиціальное «отношеніе» и даже схватился руками за волосы.

— Кого снялъ, откуда снялъ!

— Съ поста снялъ, понимаете, двадцать перваго снялъ. Всѣхъ писцовъ со всѣхъ столовъ; я одинъ остался.

— Съ какого поста? Что вы, воюете, что ли?

— Воюемъ, да. Насъ воюютъ… Нѣтъ, вы скажите, гдѣ я новыхъ возьму? Изъ рукава достану? Что я за Пинкертонъ, въ самомъ дѣлѣ?..

— О комъ вы говорите?..

— О дѣлопроизводителяхъ. — Николай Петровичъ широко развелъ руками въ обѣ стороны. — О секретаряхъ, о всякихъ служащихъ…

— Ну!..

— Изволите видѣть: я — членъ управы.

— Знаю.

— Вы посмотрите на эту груду бумагъ!..

Онъ трагическимъ жестомъ указалъ на столъ. На столѣ лежала большая кипа четвертушекъ сѣрой бумаги съ управскимъ заголовкомъ. Чья-то длинная рука въ сѣромъ обшлагѣ безъ рукавчика поминутно высовывалась въ окошечко и подваливала еще.

— У меня только хватаетъ времени, — сказалъ Николай Петровичъ, — чтобы брать эти бумаги и подписывать: Карповъ, Карповъ, Карповъ.

— Нѣтъ вы скажите, — закричалъ онъ опять, — могу я требовать, чтобы мои дѣлопроизводители были интеллигентные люди? Они мнѣ «союзниковъ» подсовываютъ. Извольте посмотрѣть.

Онъ быстро открылъ ящикъ и выхватилъ листъ бумаги. Прошеніе. «Состоя членомъ союза русскаго народа и будучи преданъ вѣрѣ, престолу, отечеству, покорнѣйше прошу опредѣлить меня на какую-нибудь должность»…

— Пускай «союзники», плевать! Такъ вѣдь они дуботолки, козлы. Тремъ свиньямъ корму не раздѣлятъ. Почитайте, какъ онъ пишетъ. Ему бы оглоблей ворочать, а не перомъ.

Онъ схватилъ другую бумаженку, лежавшую въ сторонѣ, и сунулъ ее мнѣ.

Бумага дѣйствительно была написана странно. Мнѣ особенно запомнилась одна фраза: «Имѣемъ поставить на видъ г-на исправника, какъ онъ вполнѣ не въ курсѣ будучи на предметъ установки предѣльнаго возраста свыше 74 лѣтъ».

— Подъ судъ съ ними попадешь, — закричалъ Николай Петровичъ, — подъ арестантскую шапку. Знаете, я сталъ на домъ брать доклады. До полуночи работаю. А вѣдь теперь лѣто.

— Почему же вы не возьмете интеллигентныхъ служащихъ? — спросилъ я довольно невинно.

— Беру, беру-съ! Онъ не утверждаетъ…

— Кто онъ?

— Гу, гу… — Николай Петровичъ захлебнулся отъ волненія, — … бернаторъ, — выпалилъ онъ наконецъ, собравшись съ духомъ. — Ни одного интеллигентнаго, — такъ и сказалъ.

Онъ снова вскочилъ съ мѣста и простеръ руки впередъ, какъ будто молился или дѣлалъ заклинанія.

— Циркуляръ, — шипѣлъ онъ, — плевинскій, сипягинскій — всѣ земскіе служащіе, кромѣ сторожей, утверждаются губернаторомъ.

Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на эту нервную жестикулирующую фигуру.

Какъ будто это было не русское Поволжье, а устье Роны, буйный Марсель или крикливый Тарасконъ. Видно, здорово доняли губернаторы земскихъ дѣятелей, если они такъ орутъ и машутъ руками.

— Службу нашу надо считать какъ въ портъ-артурской крѣпости, — говорилъ Николай Петровичъ. — Годъ за мѣсяцъ. А обо мнѣ такъ и знайте: я или чахотку наживу, или въ нервную больницу попаду.

— Неужели это такъ серьезно? — сказалъ я съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.

— Вотъ я вамъ покажу, — сказалъ Николай Петровичъ болѣе спокойнымъ тономъ. Онъ досталъ изъ стола пачку газетъ и показалъ мнѣ мѣста, отчеркнутыя синимъ карандашомъ. Это были штрафы. Они были напечатаны петитомъ, въ каждомъ номерѣ около половины столбца. Чего тутъ только не было: — Крестьянинъ Е. Зашиваловъ за незаконное сборище — 25 р., священникъ Е. Постниковъ за непоспѣшную прописку одного лица — 5 рублей.

…Обязательное постановленіе: За посѣщеніе заключенныхъ съ билетомъ на чужое имя 500 рублей штрафу или три мѣсяца ареста.

— Я вамъ еще покажу.!..

Николай Петровичъ постучалъ пальцемъ въ окошечко. — Пошлите Касьянова писца!

Черезъ минуту вошелъ человѣкъ маленькій, тощій, плохо одѣтый и очень унылаго вида.

— Что, не сложили штрафъ? — спросилъ Николай Петровичъ.

Касьяновъ покачалъ головой и ничего не сказалъ.

— Онъ получаетъ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ и у него четверо дѣтей. Губернаторъ оштрафовалъ его на двѣсти рублей.

— За что?

— За то, что онъ въѣхалъ въ садикъ на велосипедѣ.

— Въ какой садикъ?

— Ахъ, Боже мой, было обязательное постановленіе, чтобы въ этотъ садикъ на велосипедѣ не въѣзжать.

— Мнѣ городовой объяснилъ, — сказалъ Касьяновъ, — я тотчасъ и уѣхалъ.

— Можетъ быть, вы ему что-нибудь сказали? — замѣтилъ я.

Касьяновъ жалобно посмотрѣлъ на меня и не рѣшился возразить.

— Что онъ скажетъ, — презрительно фыркнулъ Николай Петровичъ. — Этакая мокрая курица!..

— Вы бы сходили къ губернатору.

— Ходилъ, не допускаютъ, — уныло и покорно сказалъ Касьяновъ. — Я лучше отсижу…

— Газету «Лугарь» оштрафовали на триста рублей за статью о коннозаводствѣ. Изволите ли видѣть: «статья возбуждаетъ одну часть населенія противъ другой» — лошадей, что ли, простыхъ битюговъ противъ кровныхъ рысаковъ? «Листокъ» наказали всего вмѣстѣ тысячъ на шесть, даже несчастную «Биржу» — на сто рублей за Льва Толстого.

— Нѣтъ, я знаю, — вспылилъ опять Николай Петровичъ. — Онъ добивается меня оштрафовать. Но я не заплачу, шалишь. Веди меня въ тюрьму. Вѣрите, у меня прислуга уѣхала на двѣ недѣли и поставила на свое мѣсто бабу, а у бабы паспорта нѣтъ. Я говорю: «не надо!» Двѣ недѣли самъ воду носилъ, самовары ставилъ, булки пекъ трудами рукъ своихъ, только бы ему не подать повода. Съ гавриками сидѣть мѣсяца два, клопы закусаютъ…

Мнѣ стало смѣшно.

— Экъ онъ васъ, — сказалъ я непочтительно.

Николай Петровичъ обидѣлся.

— Кому смѣхъ, а мнѣ полсмѣха нѣтъ, — проворчалъ онъ. — А, Петръ Васильичъ, сюда идите…

Къ столу подошелъ плотный человѣкъ, съ густой черной бородой, блестящими глазами и очень бойкимъ жизнерадостнымъ видомъ.

— Ѣздили объясняться? что онъ вамъ сказалъ?

— Онъ чудакъ, — весело заговорилъ Петръ Васильевичъ. — «А, говоритъ, вы опять пришли. Кажется, съ тѣхъ поръ, какъ я отказался васъ утвердить, ничто не измѣнилось… Ну-съ, что вы можете сказать въ свою пользу?» Какъ будто я подсудимый… «У васъ, говоритъ, очень дурное прошлое». Я хотѣлъ было возразить: «Я, ваше превосходительство, не дѣвица», да придержалъ языкъ. «Вы, говоритъ, съ полиціей ссоритесь и двоихъ тамъ освободили съ разрывомъ замковъ». — «Однако, говорю, мой бывшій министръ вполнѣ оправдалъ меня по всѣмъ этимъ дѣламъ». — «Какъ министръ, какой?» — «Министръ финансовъ!» — «Имя назовите». — «Я не помню точно: Коковцовъ или Шиповъ». — «Неправда-съ, Кутлеръ». — Ага, думаю, попался. — «Кутлеръ, ваше превосходительство, ни когда не былъ министромъ финансовъ». Тутъ онъ поневолѣ сбавилъ тону.

— Что же онъ утвердилъ васъ? — спросилъ Николай Петровичъ…

— Не знаю.

Петръ Васильевичъ задумался.

— Я полагаю, теперь онъ долго не отвѣтитъ, — сказалъ онъ медленно. — Петровскому шесть мѣсяцевъ резолюціи не было, все-таки онъ служитъ…

— А что Петя? — спросилъ Николай Петровичъ.

Человѣкъ съ черной бородой покачалъ головой.

— Отказалъ директоръ… Сынъ у меня есть, — объяснилъ онъ мнѣ мимоходомъ, — Петръ Петровичъ, пятнадцати лѣтъ. Въ девятьсотъ-пятомъ году ему было тринадцать лѣтъ. Онъ на народномъ митингѣ рѣчь говорилъ, и такъ эта рѣчь собранію понравилась. Одинъ дворянинъ закричалъ: «Что дальше слушать, если ужъ камни вопіютъ и младенцы говорятъ? Намъ, дворянамъ, осталось только пожертвовать своими привилегіями и бросить ихъ на алтарь отечества, вотъ такъ». И бросилъ шапку о землю. А кромѣ этой шапки, ничего у него не было, — хорошо ему было жертвовать. Изъ-за этихъ рѣчей моего сына теперь никуда не принимаютъ…

Человѣкъ съ черной бородой широко усмѣхнулся, какъ будто разсказывалъ что-нибудь въ высшей степени пріятное.

— Держалъ переходной экзаменъ. Первымъ выдержалъ, бестія, и то не приняли.

— Скажите, пожалуйста, что здесь происходитъ? — спросилъ я, обращаясь къ человѣку съ черной бородой.

— Гм, что происходитъ?… Да своего рода политическій бильярдъ. Господа губернаторы катаютъ нашего брата изъ одного угла въ другой. Земское дѣло — сложное дѣло, безъ третьяго элемента не можетъ идти, а они гонятъ. Мы только перекатываемся съ мѣста на мѣсто. Дѣло даже доходитъ до дипломатическихъ сношеній съ равносильными державами. На прошлой недѣлѣ губернаторъ призываетъ Золотова: — «Знаете, Горчаковъ, губернаторъ изъ Вятки пишетъ мнѣ, что вы своимъ отъѣздомъ предупредили его высылку. Онъ считаетъ васъ бѣглымъ. А мнѣ какъ прикажете?»..

— Правда, что онъ не утвердилъ двадцать одного кандидата?

— Пусть, — безпечно сказалъ Петръ Васильевичъ. — Другіе найдутся. Кого-нибудь и онъ утвердитъ.

— А что вы думаете, найдутся, — заговорилъ Николай Петровичъ. — Я самъ найду двадцать-второго и двадцать-третьяго. Если на то пошло, я еще пятьдесятъ кандидатовъ найду. Недаромъ меня въ городѣ называютъ: Пинкертонъ изъ земской управы. Третьяго дня Шваровъ уѣздный даже говоритъ мнѣ: «Гдѣ вы ихъ только берете? Приспособьте мнѣ парочку. У меня тоже не утверждаютъ». — А кого онъ отвергаетъ, я тѣмъ нахожу прекрасныя мѣста. Печонкинъ, напримѣръ, меньшевичекъ, бывшій, положимъ, покладистый такой. Я его пристроилъ въ биржевой комитетъ. Предсѣдатель не нахвалится: — «Гдѣ вы отыскали такого прекраснаго работника? Умница, интеллигентный. Пришелъ на службу, взялъ перо, пишетъ. Дѣвицѣ диктуетъ другое. Полчаса пописалъ, докладъ написалъ безъ черновика, блестящій. Дѣло было такое сложное. Онъ почиталъ, въ законахъ пошвырялся, все обмозговалъ… А какіе итоги подводитъ! Одинъ восторгъ… Давайте мнѣ еще такихъ»… — Такъ-то вотъ, другимъ могу, а себѣ самому не могу. Самъ безъ работниковъ. Нашъ предсѣдатель видитъ: Я не родныхъ принимаю, не изъ знакомства или лицепріятія, а только работники хорошіе. — Да вѣдь вы нашимъ ходу не даете! — Чѣмъ же я виноватъ, что они тупоголовые? Одинъ дѣлопроизводитель подходитъ пьяный, другой шатается, третій водкой пахнетъ, алкоголики несчастные. Напримѣръ, Емельяновъ; ему пятнадцать рублей цѣна, онъ въ полиціи писцомъ былъ. Подастъ бумагу, а предсѣдатель разорветъ: — Какая нелѣпость. Позвать Печонкина. — «Напишите, пожалуйста!» Онъ въ полчаса можетъ написать жалобу въ сенатъ… Какое же мнѣ дѣло, что онъ былъ эс-декъ?

Мы помолчали.

— Цѣпкіе они, эс-деки, даже и бывшіе, — внезапно заговорилъ Николай Петровичъ, — а мы, кадеты, терпимые. Но если бы я оказался безъ мѣста, мнѣ бы эти товарищи мѣста не дали…

— А вотъ эти барыни, соціалъ-демократки, я ихъ, извините, называю халдымократки. Если бы я предсѣдателемъ былъ, я бы ихъ не подпускалъ на пушечный выстрѣлъ.

— Слушайте, Николай Петровичъ, — перебилъ я его. — А кто у васъ предсѣдателемъ?

— Предсѣдатель человѣкъ путный, — другой членъ черносотенецъ. А раньше говорилъ: «Я во всемъ согласенъ съ кадетами, только жидишкамъ не надо правъ давать»…

— А какъ идутъ земскія дѣла?

— Земскія дѣла идутъ попрежнему. Школа есть школа, а больница — больница. Черносотенную медицину никакъ не выдумаешь.

Николай Петровичъ окончательно развеселился.

— Пойдемте въ залу, я вамъ покажу картину.

Мы вошли въ огромный залъ въ два свѣта.

Слѣва и справа были двѣ картины во всю стѣну; обѣ изображали Минина на площади.

— Вотъ это черносотенный Мининъ, — сказалъ Николай Петровичъ, указывая направо.

Грузный мужчина стоялъ на столѣ. У него была густая борода, темная съ просѣдью, и осанка волостного старшины, только медалей не хватало. Рядомъ съ нимъ стояло нѣсколько такихъ же фигуръ, деревянныхъ, безжизненныхъ и скучныхъ.

— Это мѣстная работа, — сказалъ Николай Петровичъ, — триста цѣлковыхъ мы заплатили. — А вотъ настоящій Мининъ!

Съ лѣвой стороны была громадная картина Маковскаго, полная жизни и движенія. Мининъ, рыжій, сухой и жилистый, что-то, повидимому, кричалъ и отчаянно размахивалъ руками. Я вспомнилъ длинныя машущія руки самого Николая Петровича, за десять минутъ тому назадъ.

— А вонъ тамъ воевода, — говоритъ Николай Петровичъ, — видите, какъ онъ смотритъ, хочется, ему, пожалуй, оштрафовать Минина рублей на пятьсотъ, да сила неберетъ. А этотъ бояринъ съ высокимъ ожерельемъ у кафтана — по меньшей мѣрѣ, октябристъ. А Мининъ земецъ. Оттого онъ такъ волнуется. Когда мнѣ станетъ невмоготу, я прихожу сюда и любуюсь на Минина. Имъ въ свое время легче было. Эхъ-ма! У нихъ сила Минина, у насъ душа глиняна. Трудно намъ…

4. Современная идиллія

— Нѣтъ, вы скажите, для какой надобности устроено охранное отдѣленіе?

Мой вопрошатель былъ сухопарый человѣкъ въ очкахъ, съ сѣрымъ лицомъ, въ сѣромъ пальто, очень похожій на народнаго учителя. Только руки у него были другія — большія, корявыя, въ шрамахъ и трещинахъ; со знаками отъ ожоговъ и слѣдами черной копоти въ каждой складкѣ кожи, онѣ свидѣтельствовали о постоянномъ обращеніи съ желѣзомъ, напилкомъ и колесомъ станка.

Я, впрочемъ, предпочелъ уклониться отъ отвѣта.

— Охранное отдѣленіе, — сказалъ мой собесѣдникъ, — устроено для того, чтобы икскреннымъ образомъ надзирать за исполненіемъ законовъ.

— Искреннимъ образомъ?

— Не искреннимъ, а икскреннымъ.

Я понялъ, что онъ хочетъ сказать экстреннымъ.

Въ видѣ отвѣта я покачалъ головой, потомъ сказалъ:

— Сумлѣваюсь штопъ…

— А я не сумлѣваюсь, — возразилъ мой собесѣдникъ. — Я такъ и дѣлаю. Пишите: старшій никкелировщикъ Петръ Семеновъ Молотковъ экскренно хочетъ блюсти законы черезъ охранное отдѣленіе. Запишите мое имя. Пусть всѣ знаютъ. Я не боюсь.

Должно быть, мысли мои было не трудно прочесть на моемъ лицѣ.

Мой собесѣдникъ нахмурился.

— Конечно, — сказалъ онъ угрюмымъ тономъ. — Я знаю, бываютъ разные случаи. Не безъ того. Напримѣръ, на самую Троицу такъ случилось. Пришли въ заводъ агенты за обыскомъ и стали рыть въ подвалѣ и вырыли желѣзное ведро. Въ ведрѣ двѣ бомбы и двѣ оболочки. Сейчасъ сторожа за бока. — Кто клалъ? — «Знать не знаю». Забрали его и еще двухъ рабочихъ по верховымъ догадкамъ. Стали находку смотрѣть. Бомбы, какъ бомбы, никакихъ знаковъ особенныхъ. Потомъ взялись ведро въ разныя стороны вертѣть. На днѣ отыскали марку: 00 — два нуля. Стали придумывать, къ чему же эти два нуля. Одинъ говоритъ: мука крупчатка бываетъ на два нуля высшаго сорта. Другой говоритъ: — Машинки бываютъ для стрижки самыя короткія въ два нуля. Третій говоритъ: — Еще въ уборныхъ на дверяхъ пишутся два нуля… Еще одинъ молчалъ — молчалъ, думалъ — думалъ и говоритъ: «А можетъ быть, это и не нули, а просто буквы: О. О…» Вотъ вѣдь какъ сдѣлали!.. Свое собственное ведро въ землю закопали и даже знаковъ не уничтожили. Безъ приказанія, сами… Двое агентовъ… Пришлось поневолѣ прекратить дознаніе.

— Ну вотъ, видите, — сказалъ я.

— Не безъ того, — повторилъ онъ, — но ежели я гражданинъ, я стану добиваться, чтобы было по иному.

Я опять ничего не сказалъ.

Мнѣ вспомнился Зубатовъ, отецъ Георгій Гапонъ, 9-е января.

Видно, тоже мочало, — начинай опять сначала.

— Вы думаете, это Зубатовъ, — сказалъ мой собесѣдникъ какъ будто въ отвѣтъ… Ничуть не Зубатовъ. Здѣсь дѣло иное. Ежели вы слыхали, дѣло о «бракѣ Шатунскомъ»?

— Слыхалъ.

Онъ говорилъ объ извѣстной исторіи съ бракованными шрапнелями, которая недавно обошла всѣ газеты. Казенный пріемщикъ, капитанъ Шатунскій ставилъ на нихъ свой обычный знакъ: Б. Ш. — «Бракъ, Шатунскій». Но чья-то невѣдомая рука искусно замѣняла букву Б буквой Г. И такимъ образомъ получался другой знакъ: Г. Ш. — «Годенъ, Шатунскій». Шрапнели поступали въ пріемку, но въ пробной стрѣльбѣ ихъ негодность выступала еще ярче прежняго. Капитанъ Шатунскій сталъ задумываться и довольно скоро дошелъ до самоубійства.

Конечно, неизвѣстная рука, передѣлывавшая знаки, была не одна. За ней стояла цѣлая техническая организація во славу благополучной пріемки казеннаго заказа.

— Когда убился капитанъ Шатунскій, — продолжалъ Молотковъ, — слѣдствіе назначили. Потомъ слышимъ — слѣдствіе кончилось. Все благополучно. Тутъ я подумалъ: не будетъ такъ… Мы написали заявленіе и подписались въ свидѣтели двѣнадцать человѣкъ, потомъ въ газетѣ напечатали. Но заводъ намъ ничего не отвѣтилъ.

— Да вы увѣрены, что эти шрапнели передѣлывались на заводѣ?.. — спросилъ я.

— Какъ же не увѣрены! Ежели мы сами надъ ними работали, — отвѣтилъ онъ съ классической простотой.

— А что, вы соціалъ-демократъ? — спросилъ я неожиданно. Рабочіе на этомъ большомъ заводѣ отличались лѣвымъ настроеніемъ, и во время оно соціалъ-демократы имѣли въ ихъ средѣ наиболѣе успѣха.

Молотковъ покачалъ головой.

— Я не партійный. Конечно, и я тоже книжки читалъ и около кружковъ состоялъ, но партіи, — это не мое дѣло. Вотъ когда за расцѣнки спорили, — я всегда впередъ выступалъ. Оттого они озлобились. «Мы тебѣ удѣлаемъ». Пока я работалъ, хорошо относились. Потомъ со службы погнали. Теперь не хотятъ принимать обратно.

Всѣ рабочіе завода были расчитаны, и теперь шла обратная пріемка съ большимъ «разборомъ». За послѣдніе три года это происходитъ, кажется, въ третій разъ.

— А обыски у васъ были?

Молотковъ покачалъ головой.

— Я человѣкъ трезвый. Какіе обыски? Веду себя хорошо. Обыски больше всего изъ-за казенки выходятъ.

— Какъ такъ?

Это была совсѣмъ новая теорія.

— Которые ведутъ себя неаккуратно, — сказалъ Молотковъ. — Бываютъ грабители, экс-про-прі-аторы, — онъ произнесъ это длинное слово раздѣльно, слогъ за слогомъ, — подлые люди, я ихъ презираю. Пьяные напьются, такъ ихъ пьяныхъ и забираютъ.

Впрочемъ, онъ поспѣшилъ вернуться къ занимавшему его вопросу.

— Не то, что они доведутъ меня до обыску, — похвасталъ онъ, — я ихъ самихъ еще скорѣе доведу… Они думаютъ: «Голодомъ сморимъ. Пусть поклонится». Да ни подъ какимъ видомъ. Какъ началъ дѣло, такъ дойду до конца.

— Разскажите, что вы сдѣлали, — предложилъ я.

— По мытарствамъ пошелъ, — сказалъ Молотковъ съ блѣдной улыбкой. Сперва къ прокурору. Прокуроръ говоритъ: «Это военное дѣло и мнѣ оно не подсудно». Потомъ къ начальству высшему. Начальство говоритъ: «Позвольте васъ спросить, вамъ какое дѣло?» — «А какъ же, — говорю. — Я защищаю интересъ Его Императорскаго Величества, морского министерства». — «Знаемъ мы васъ. Вы да кадеты, какъ можете защищать». Я не сробѣлъ: «Какъ, молъ, угодно, а я разсказалъ чистую правду». — «Да-съ, правду. Вотъ вы написали въ газетахъ замѣтку. А заводъ будетъ подъ подозрѣніемъ. Казенные заказы ему не дадутся. Вотъ вамъ и почва для волненій. Вамъ того и надо. Идите отсюда». Сталъ я думать, куда теперь идти. Тутъ я придумалъ: въ охранное отдѣленіе. И такъ рѣшилъ. Теперь ни за что не отстану. Пусть меня забираютъ, либо пусть составятъ протоколъ по всей формѣ…

Я заинтересовался. Это не была зубатовщина. Это былъ какой-то новый оттѣнокъ. Зубатовщина шла сверху внизъ и стремилась полонить рабочихъ. Эта затѣя шла снизу вверхъ и, въ свою очередь, стремилась полонить казенную марку «въ два нуля».

— «Пришелъ я въ охрану, звоню, — продолжалъ Молотковъ. — Дверь пріоткрылась. Такой бравый мужчина высунулъ голову, оглядѣлъ меня съ ногъ до головы:

— Что вамъ угодно?

— Начальника мнѣ.

— Самого начальника?

— Да, самого.

— А ежели секретаря?

— Ну, ладно, давайте хоть секретаря.

Тутъ провели меня къ начальнику. — „Такъ и такъ, молъ. Составьте протоколъ!“ Они очень удивились. — „У насъ, говорятъ, и формы такой нѣтъ. Это въ первый разъ въ Россіи приходятъ съ такимъ дѣломъ въ охрану“. А я говорю: „Въ первый, такъ можетъ не въ послѣдній. Если зовется охрана, то пусть охраняетъ законъ“. Тутъ начальникъ перечиталъ протоколъ и говоритъ: „Вы, кажется, тутъ наврали. По слѣдствію у насъ оказалось, что капитанъ Шатунскій покончилъ себя отъ сифилиса, въ припадкѣ помѣшательства“… А я говорю: „Ничего я не навралъ. Мы знаемъ всѣ факты. И кто знаки заколачивалъ, и кто приказывалъ, и кто новые знаки ставилъ. И свидѣтели у насъ есть. Ежели бы вы знали факты, то не говорили бы такъ“.

Они согласились со мной. Ласково отнеслись, я имъ имена назвалъ. „Хорошо, — говорятъ, — приходите на той недѣлѣ въ среду“.

Вышелъ я. Думаю: надо еще крѣпче сдѣлать. Пошелъ въ жандармское управленіе. „Я, молъ, изъ охраны къ вамъ. Составьте протоколъ“. Послѣ того я пошелъ домой».

— А теперь что же?

— Теперь наше дѣло въ ходъ пойдетъ, — сказалъ онъ съ увѣреннымъ видомъ. — Должны обратить вниманіе. Главное дѣло было довести до свѣдѣнія.

Мнѣ стало даже завидно на эту увѣренность. Послѣ всего, что было въ Россіи и даже именно здѣсь, на этомъ самомъ заводѣ… «Главное дѣло довести до свѣдѣнія». Впрочемъ, быть можетъ, разборчивость намъ не къ лицу. Жизнь не можетъ стоять на мѣстѣ и пробуетъ всѣ пути, даже и тупики.

— А какъ вы живете? — спросилъ я Молоткова.

— Надо бы жить хорошо, — сказалъ онъ, — а живу плохо. Работы нѣтъ. Заводы почти стоятъ. Заказовъ не попадаетъ. Развѣ для Амурской дороги дадутъ новые заказы! Мнѣ у Пьянкова обѣщали дать мѣстечко…

Я былъ на заводѣ Пьянкова въ то самое утро. Пьянковъ былъ заводчикъ новаго смѣшаннаго типа. Онъ смолоду былъ скупщикъ, скупалъ желѣзныя цѣпи кустарнаго издѣлія. Потомъ понемногу разбогатѣлъ и поставилъ небольшой заводъ. Дѣло стало шириться. Пьянковъ завелъ переписку съ Англіей о новыхъ машинахъ. Лѣтъ семь тому назадъ Пьянковъ съѣздилъ въ Англію и, не зная ни слова по-англійски, тѣмъ не менѣе внимательно осмотрѣлъ все производство цѣпей и металлическихъ скрѣпъ. Потомъ вернулся домой и оборудовалъ свой заводъ согласно всѣмъ послѣднимъ усовершенствованіямъ. Производство выросло, и явилась новая забота: заказовъ не хватаетъ… Пьянковъ человѣкъ упрямый, но очень толковый и по-своему честный.

Между прочимъ онъ разсказывалъ: — Съ мѣсяцъ тому назадъ явилась ко мнѣ въ контору дама, истинно-русская дама… — «Я, говоритъ, хочу имѣть съ вами частный разговоръ. Можно получить огромный заказъ на цѣпи и скрѣпы за столько-то процентовъ». — А я говорю: «Если обходнымъ путемъ, то я не согласенъ». Она помялась, ушла. На другой день присылаетъ письмо: «Нѣтъ ли у васъ подъ руками заложеннаго имѣнія? Можно еще получить по двадцати рублей за десятину». — Вотъ какія дѣла…

Я не былъ вполнѣ увѣренъ, дѣйствительно ли заводчикъ Пьянковъ проявилъ на дѣлѣ столько безкорыстія. Но все-таки разсчеты Молоткова «получить мѣстечко» показались мнѣ довольно проблематичны.

— Я химію знаю, — говорилъ Молотковъ, — электрическій элементъ. Могу всякую кислоту составить. Я отъ студента научился на практической работѣ.

— А вы кто, крестьянинъ?

— Да, городской крестьянинъ заштатнаго города Починки. Землю бросили обществу. Можетъ, подъ старость годится. Выдѣлить землю у насъ трудно. Одинъ захотѣлъ выдѣлиться, фотографіей живетъ. Заклевали его. На сходѣ кричатъ: «Не надо, не хотимъ!» Кто антихристомъ его называетъ, а кто анархистомъ. — «Думаешь, помѣщикомъ будешь, — такимъ же мужикомъ!».. Чертъ съ ними.

— Теперь совсѣмъ безъ мѣста сижу, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Была телеграмма изъ Оренбурга, товарищъ мѣсто сулилъ. Изъ-за этого дѣла не уѣхалъ. Остался ждать.

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Ежели долго отвѣта не будетъ, придется попуститься, — сказалъ онъ негромко. — Богъ съ ними, пусть дѣлаютъ, какъ знаютъ. У меня семейство…

Теперь я понималъ его ближе. Это былъ обыкновенный россійскій обыватель, который уже отказался отъ своего новоявленнаго гражданскаго долга и думалъ о своемъ семействѣ и о кускѣ хлѣба.

— Должны же они обратить вниманіе, — выкрикнулъ Молотковъ высокимъ, почти истерическимъ звукомъ. — Изъ-за этого дѣла человѣкъ убился…

Да, должны же.

5. Погромъ

Горбатовскій погромъ не привлекъ особеннаго вниманія. Газеты упомянули о немъ, потомъ напечатали краткое извлеченіе изъ судебнаго отчета и въ свое время — извѣстіе о Высочайшемъ помилованіи преступниковъ.

Въ то время было слишкомъ много погромовъ. Писать приходилось о самыхъ, такъ сказать, эффектныхъ, гдѣ число жертвъ доходило до сотенъ, — Одесса, Баку, Томскъ, Бѣлостокъ, Сѣдледъ. Всѣхъ не перечтешь.

Черносотенцы, однако, оказались внимательнѣе къ Горбатовскому погрому. Адвокатъ Булацель затѣялъ цѣлую кампанію противъ нижегородскаго суда и довелъ его побѣдоносно до конца, даже получилъ офиціальное одобреніе.

Дѣйствительно, горбатовскій погромъ — одинъ изъ самыхъ любопытныхъ и многозначительныхъ.

Другіе погромы были шире и грандіознѣе. Но этотъ, благодаря особому стеченію обстоятельствъ, представляетъ собой какъ бы соціологическій препаратъ россійской неразберихи, взятый въ самой толщѣ народнаго тѣла и свободный отъ постороннихъ примѣсей. И если изучить его даже со стороны, то можно видѣть болѣе или менѣе ясно, откуда пошло освободительное движеніе, какъ протекало оно и обо что разбилось.

Мнѣ пришлось видѣть рядъ пострадавшихъ и свидѣтелей Горбатовскаго погрома. Я говорилъ съ людьми, которые часами сидѣли въ чуланѣ или подъ казеннымъ столомъ, ежеминутно ожидая гибели. Столъ былъ покрытъ зеленымъ сукномъ, и на столѣ стояло зерцало. Кругомъ бѣгали погромщики съ кирпичами и окровавленными палками. Складки казеннаго сукна висѣли до полу и дали защиту. Другой защиты не было. Я разспрашивалъ людей, которые видѣли, какъ Завирущевъ «скакалъ» и «топтался» по тѣлу Горбунова, и Чичеринъ набивалъ осколки стекла въ горло Романову, и были безсильны вступиться.

Память о погромѣ не прошла безслѣдно даже для уцѣлѣвшихъ. Курочкинъ, членъ управы, высокій мужчина въ цвѣтѣ лѣтъ, сталъ нервнымъ и мнительнымъ. Мы переѣзжали Волгу вмѣстѣ съ нимъ въ лодкѣ, въ ясный лѣтній день при тихой погодѣ.

Когда набѣжала легкая зыбь и лодка качнулась, онъ сталъ волноваться и хвататься руками за бортъ.

— Пустите меня обратно, — сказалъ онъ, — я не могу…

Ему пришлось пережить во время погрома ужасныя минуты.

Убійцы, покончивъ съ Горбуновымъ и Романовымъ, ворвались въ комнату, гдѣ скрывались Курочкинъ и Воскресенскій.

Они не знали ихъ въ лицо и спрашивали: «Гдѣ Курочкинъ?»

— Я такъ растерялся, — разсказывалъ Курочкинъ, — что, кажется, пробормоталъ: «я здѣсь». Но они не слышали. Воскресенскій, спасибо ему, былъ смѣлѣе. Онъ сталъ говорить: «Какого вамъ Курочкина? Вы видите, насъ только двое здѣсь».

— Что вы чувствовали? — спросилъ я.

— Тупое такое ощущеніе, какъ будто ударъ по головѣ… Дали или дадутъ… Я все фуражку нахлобучивалъ… О дѣтяхъ думалъ…

Онъ замолчалъ и потомъ попросилъ: «Будетъ объ этомъ».

— Я не могу, — повторялъ онъ. — Недавно встрѣтилъ на пароходѣ Лаврентьева, подальше отошелъ. Рожа эта, я не могу…

Кромѣ живыхъ разсказовъ я пересмотрѣлъ также судебные акты, полицейскіе протоколы и показанія свидѣтелей..

Изо всего этого матеріала я постараюсь выдѣлить прежде всего основныя особенности горбатовскаго погрома, которыя отличаютъ его отъ другихъ подобныхъ событій.

Начну съ того, что въ горбатовскомъ дѣлѣ вовсе не было «жида».

Правда, Лаврентьевъ, городской голова, который выписывалъ газету «День» (тогда еще не было ни «Вѣча», ни Дубровинскаго «Знамени») въ тридцати экземплярахъ и раздавалъ ее безплатно въ трактирѣ, пробовалъ заговаривать и объ евреяхъ. Но даже трактирщикъ могъ дать только одинъ отвѣтъ: «Я ихъ не знаю, никогда не видѣлъ».

Уже черезъ годъ на судѣ защитникъ погромщиковъ Баженовъ попробовалъ вернуться къ тому же предмету. Онъ говорилъ:

— Въ Кіевѣ евреи кричали: «Мы вамъ дали Бога, дадимъ и царя». Одинъ помощникъ присяжнаго повѣреннаго вырѣзалъ на портретѣ лицо Государя Императора и вставилъ свое собственное съ пейсами.

Но эти разсказы не нашли отклика даже среди подсудимыхъ. Ибо Горбатовъ такое мѣсто, куда евреи не доѣзжаютъ (да и не пускаютъ ихъ). Въ городѣ, кажется, нѣтъ ни одного еврея. Горбатовымъ владѣютъ собственные, истинно-русскіе купцы, русскіе ростовщики, русскіе заводчики. Они платятъ рабочимъ истинно-русскую плату: сорокъ копеекъ въ день.

Они чувствуютъ себя отлично. Газеты ненавидятъ. Съ особеннымъ остервенѣніемъ рвутъ книги въ мелкіе клочки. У Серебровскаго при погромѣ изорвали библіотеку болѣе тысячи томовъ.

Ихъ девизъ простъ и ясенъ. Когда городскому головѣ Лаврентьеву предложили присутствовать на молебнѣ по поводу 17 октября, онъ отвѣтилъ: «Я этихъ свободъ не понимаю. Я жилъ свободно и раньше…»

Другая отличительная черта. Въ горбатовскомъ дѣлѣ не было воздѣйствія начальства. Былъ только нейтралитетъ.

Многіе склонны приписывать воздѣйствію начальства въ нашихъ послѣднихъ неудачахъ слишкомъ большое значеніе. Они разсматриваютъ его какъ нѣчто чуждое, совсѣмъ постороннее, Deus ex machina русской жизни. Между тѣмъ, воздѣйствіе начальства, — это сила бытовая и даже творческая. Она выросла изъ почвы, и корни ея проросли до самой глубины. Будочникъ Мымрецовъ такая же коренная національная фигура, какъ торговецъ Разуваевъ и даже деревенскій мужикъ, дядя Власъ, старикъ сѣдой.

Итакъ, въ Горбатовѣ начальство хранило нейтралитетъ. Правда, это былъ нейтралитетъ благожелательный.

Исправникъ Петръ Предтеченскій заявилъ священнику Алмазову: «Намъ не велѣно вмѣшиваться въ народное движеніе». А дьякону прямо сказалъ: «Мнѣ неудобно присутствовать на молебнѣ».

Послѣ молебна толпа погромщиковъ качала исправника и кричала: ура!

Даже тужурка его запачкалась въ крови.

Воинскій начальникъ еще въ іюлѣ говорилъ: «Жалко, упустили ихъ». Земскій начальникъ Шалимовъ, по словамъ свидѣтелей, говоря о манифестѣ 17 октября, всегда выражался: «Швабода, швабода!»

По показанію свидѣтелей, полиція не принимала никакихъ мѣръ противъ избіенія.

Они говорили: стоило бы одному городовому поднять кулакъ — и всѣ бы разбѣжались.

У исправника были свои счеты съ мѣстной интеллигенціей, особенно съ мелкими людьми, народными учителями, волостными писарями изъ новыхъ, «непьющихъ и образованныхъ», какъ говорили свидѣтели.

Одинъ изъ такихъ писарей 20 октября, тотчасъ же послѣ манифеста, написалъ восторженно въ письмѣ: «Ура, да здравствуетъ свобода! Берегись, Петрушка Балаганчикъ». Балаганчикъ было уличное имя исправника Предтеченскаго. Въ захолустныхъ городахъ люди слывутъ по прозвищамъ, по уличнымъ именамъ. Я зналъ другого исправника, маленькаго и злого. Его уличное имя было: Фунтикъ.

Черезъ два дня восторженнаго писаря чуть не убили на погромѣ. Ему выбили глазъ и вывихнули руку.

Третья особенность. Въ Горбатовѣ не было такъ называемыхъ постороннихъ элементовъ, пріѣзжихъ агитаторовъ, соціалъ-демократической пропаганды, рабочихъ забастовокъ.

— Предлагали эс-деки партійнаго оратора прислать, — разсказывалъ мнѣ одинъ мѣстный человѣкъ довольно откровенно, — да мы отказались. У насъ, признаться, не было яснаго представленія объ этихъ партіяхъ. Богъ съ ними.

Въ Горбатовѣ были коренные, мѣстные, уѣздные люди. Елизвой Серебровскій до погрома ни разу ни выѣзжалъ изъ Горбатова.

Убитый Горбуновъ былъ мѣстный рабочій, канатчикъ.

Это былъ одинъ изъ мѣщанскихъ самородковъ, какіе стали попадаться на Руси еще со временъ россійскаго изобрѣтателя Ивана Кулибина, восемнадцатаго вѣка. Хлопотунъ, непосѣда, очень кроткій, но любитель правды. Безъ всякаго образованія, но много читалъ. Его жалѣютъ до сихъ поръ. Даже черносотенцы говорятъ: «Этого убили напрасно. Онъ хотѣлъ народу добра».

Такъ называемыхъ революціонныхъ эксцессовъ тоже не было въ Горбатовѣ.

Многіе опять-таки склонны приписывать этимъ эксцессамъ слишкомъ большое значеніе. До сихъ поръ раздаются громкіе упреки по адресу лѣваго фланга: «Если бы вы не кричали и не дѣлали жестовъ, мы бы имѣли теперь настоящую конституцію».

Настроеніе Горбатовской интеллигенціи было, напротивъ, самое мирное, идеалистическое:

— Вѣрили людямъ. Думали: общее забвеніе обидъ. Не враги, но друзья…

— Мы искренно хотѣли сдѣлать что-нибудь полезное для народа, — говорилъ мнѣ одинъ изъ мѣстныхъ дѣятелей, — воодушевленіе такое было, подъемъ духа… Подхватило насъ и несло, какъ на крыльяхъ.

Самый рѣшительный человѣкъ прогрессивной стороны говорилъ мнѣ почти съ самоудивленіемъ:

— Я раньше культурникомъ былъ, о политикѣ не думалъ. Теперь только эпоха положила на меня свою чеканку. Я сталъ опредѣленнѣе. Прежде я былъ благожелательнымъ чиновникомъ, увлекался работой, очень ужъ почва подходящая. Такъ много можно бы сдѣлать добраго, если бъ начальство не мѣшало.

Этотъ рѣшительный человѣкъ въ своей новой опредѣленности сдѣлался только кадетомъ — правда, кадетомъ лѣваго склона. Съ тѣхъ поръ онъ былъ уволенъ со службы по третьему пункту, перемѣнилъ шесть мѣстъ и, вмѣсто трехсотъ рублей въ мѣсяцъ, получаетъ только семьдесятъ пять. У него четверо дѣтей, но онъ не унываетъ: «Ничего, мы по-спартански!»

Именно поэтому горбатовская интеллигенція явилась такой безпомощной во время погрома.

— Намъ говорили, что будетъ погромъ, но мы не вѣрили, — разсказываютъ всѣ пострадавшіе въ одинъ голосъ. — Вздоръ, за что?..

Этотъ самый вопросъ: «Братцы, за что?» — выкрикнулъ Романовъ, когда его стащили съ табуретки и ударили ломомъ по головѣ.

По словамъ знакомыхъ, Романовъ былъ толстякъ, говорунъ, весельчакъ, выпивоха, пѣвецъ, душа-человѣкъ, рубаха-парень. Онъ былъ человѣкъ атлетической силы, но даже не поднялъ руки на свою защиту. Въ эти самыя минуты онъ былъ настроенъ совсѣмъ по иному.

Передъ началомъ погрома онъ былъ на молебнѣ, все время пѣлъ съ добровольцами и по показанію свидѣтелей молился горячо и со слезами.

Между прочимъ, безпомощность русской интеллигенціи во время черносотенныхъ погромовъ — общее явленіе. Защищались инородцы, отчасти евреи и очень сильно армяне. Тамъ, гдѣ русскіе били русскихъ, въ Горбатовѣ, въ Твери, въ Томскѣ, въ Архангельскѣ, въ Вологдѣ, никто не защищался. Въ Твери, во время погрома, членъ управы Медвѣдевъ выскочилъ на крыльцо и сталъ отнимать у толпы избиваемыхъ дѣвушекъ, управскихъ служащихъ. Онъ тоже былъ человѣкъ атлетической силы, и у него были пустыя руки. Ему пробили голову и сломали два ребра. Онъ долго хворалъ, потомъ оправился, попалъ въ Государственную Думу, а оттуда въ Выборгъ, и такъ далѣе, вплоть до трехмѣсячной отсидки. Но въ минувшее лѣто увѣчья опять отозвались, и Медвѣдевъ умеръ.

Послѣ погромовъ многіе хватились, но было поздно.

— Хоть бы одинъ револьверъ, — съ горечью говорилъ мнѣ одинъ изъ пострадавшихъ, — ничего бы не было… Черносотенцы тоже боятся. Они любятъ бить за православную вѣру, но умирать за православную вѣру не любятъ…

Револьверы были, но ихъ оставили дома.

— Мы шли мирно, — говорилъ тотъ же пострадавшій, — совершали мирное шествіе черезъ собственные трупы…

Послѣ погрома иные изъ мѣстныхъ интеллигентовъ дошли до крайней ненависти. Они строили планы мести, неправдоподобные, фантастическіе: «Поджечь городъ. Гдѣ спальня Лаврентьева, зарѣзать его».

Планы, конечно, остались планами.

Черносотенцы тоже были въ страхѣ. По городу ходили слухи: идутъ богородскіе рабочіе мстить за погромъ. По ночамъ выставляли караулы. Разъ или два начинали бить въ набатъ.

Однимъ словомъ, просыпались страсти и страхи междоусобной войны.

Я помню, въ городѣ Гомелѣ, послѣ перваго погрома, ночью, евреи попрятались на чердаки и даже въ клозеты, и женщины зажимали дѣтямъ ротъ, чтобъ они не плакали. И въ то же самое время на желѣзнодорожной слободкѣ, гдѣ жили мѣщане-погромщики, былъ пущенъ слухъ, будто изъ ближнихъ лѣсовъ идетъ 6,000 вооруженныхъ евреевъ мстить за погромъ. Женщины съ плачемъ бѣжали на вокзалъ и заперлись въ амбарѣ. Мужчины вооружались и всю ночь ходили дозоромъ по улицамъ. И на другой день погромъ возобновился…

Впрочемъ, общее настроеніе горбатовской интеллигенціи было подавленное. Многіе разбѣжались. Пострадавшіе такъ и не вернулись въ Горбатовъ, даже потомъ для устройства личныхъ дѣлъ. Елизвой Серебровскій продалъ заочно остатки своего дома за пятьсотъ рублей. Домъ стоилъ ему больше трехъ тысячъ.

Тѣ, кто остался въ Горбатовѣ, были запуганы до крайности.

Мнѣ разсказывалъ одинъ изъ пострадавшихъ, который вернулся потомъ на короткое время по неотложному дѣлу.

— Сходилъ въ присутствіе, иду назадъ съ револьверомъ въ карманѣ. Вижу, компанія молодежи, все знакомые. Даже поздороваться боятся. Обернулся назадъ: идетъ городской голова и еще два черносотенца…

Старая и новая Россія встаютъ передъ нами во весь ростъ въ Горбатовскомъ дѣлѣ.

Вотъ Елизвой Серебровскій, центральная фигура погрома. Это горбатовскій мѣщанинъ, старинной, но бѣдной семьи. Отца его звали Елизвоемъ, сына тоже зовутъ Елизвоемъ. Онъ учился въ уѣздномъ училищѣ и достигъ знанія самоучкой.

Горбатовцы могли бы скорѣе гордиться Елизвоемъ Серебровскимъ. Даже по словамъ прокурора, «онъ пробилъ себѣ дорогу собственнымъ горбомъ, сталъ образованнымъ человѣкомъ и центромъ кружка интеллигенціи, желавшей блага народу».

И дѣйствительно, горбатовцы знали Елизвоя Серебровскаго. Въ день погрома толпа убійцъ бѣгала по городу, заглядывала въ городскую управу, и въ частные дома, шарила, искала и кричала: «Изволка, выходи!».

Елизвой Серебровскій построилъ себѣ въ Горбатовѣ домъ, устроилъ большое венеціанское окно; выписывалъ журналы, покупалъ книги, статуэтки, завелъ много бѣлья. Все это пріобрѣталось въ теченіе 14 лѣтъ, вещь за вещью, изъ очень скромнаго жалованья.

Елизвой Серебровскій гордился своимъ домомъ, но мѣстные купцы не одобряли его вкуса. Они заводили только иконы въ серебряныхъ окладахъ.

Даже адвокатъ Баженовъ нашелъ нужнымъ задать ему вопросъ во время суда:

— Зачѣмъ вамъ была такая масса бѣлья?

Серебровскій отвѣтилъ: «Культурный человѣкъ привыкъ часто мѣнять бѣлье. Кромѣ того, часть бѣлья была заготовлена въ приданое дочери.

Во время погрома это бѣлье разобрали по рукамъ. Горбатовъ — городъ маленькій. Бѣлье молодой Серебровской разошлось по мѣщанскимъ невѣстамъ, — почти на полгорода.

— Носятъ теперь, — благодушно говорили свидѣтели.

— Зачѣмъ вамъ была такая масса книгъ? — настаивалъ Баженовъ. На этотъ вопросъ Серебровскій не отвѣтилъ. Я уже упоминалъ, что книги были предметомъ особой ненависти черносотенцевъ. Иныя изъ нихъ были съ картинками. Мальчишки, бѣжавшіе вслѣдъ за погромщиками, пытались унести нѣсколько книгъ, но ихъ били по рукамъ, книги отнимали и рвали въ клочки.

— Не читай, сволочь, а то станешь такимъ, какъ Изволка!..

Портреты писателей поднимали на колья съ крикомъ „ура“».

Я встрѣтилъ точно такую же ненависть къ книгамъ въ другомъ извѣстномъ погромѣ той же эпохи. Я говорю о городѣ Александровскѣ, гдѣ дѣйствовалъ знаменитый ротмистръ Будогосскій. Толпа громилъ разграбила домъ секретаря земской управы Чижевскаго, который потомъ былъ депутатомъ Государственной Думы. Съ особеннымъ стараніемъ громилы уничтожали библіотеку Чижевскаго, большую, старинную.

— Это колдовскія книги, — кричали они. — Это жидовскій талмудъ.

— Зачѣмъ у васъ былъ фотографическій аппаратъ? — приставалъ адвокатъ Баженовъ. Зачѣмъ вамъ была такая масса негативовъ? Зачѣмъ у васъ была электрическая машина?

Мѣстные купцы задавали Серебровскому еще болѣе элементарные вопросы: «Зачѣмъ водку не пьешь? Зачѣмъ въ карты не играешь?»

Горбатовскій погромъ разорилъ Серебровскаго въ конецъ. Все, что было накоплено за 14 лѣтъ, пропало. Изъ всего имѣнія остались только малыя дѣти. Елизвой Серебровскій забралъ своихъ дѣтей и отправился искать себѣ новаго мѣста…

На другой сторонѣ цѣлая галлерея черносотенныхъ типовъ.

Вотъ купцы патріоты: Стешовъ, Спиринъ, Орѣховъ, Склянинъ. Они возмущены нападками прогрессистовъ на Куропаткина.

— Зачѣмъ поминаете, зачѣмъ? Газеты читаете, ахъ, вы…

Психологія у нихъ упрощенная: «Придемъ на собраніе и выкидаемъ всѣхъ изъ окошекъ».

Съ другой стороны, они возмущены также дѣйствіями земской веревочной артели, которую устроили интеллигенты. Она повышаетъ цѣны на трудъ. Еще хуже: она успѣла взять большіе казенные подряды.

— Подряды и намъ годились бы, — говорятъ купцы.

Пріемы дѣйствій купцовъ старинные, испытанные, еще со временъ Бориса Годунова и Василія Шуйскаго.

— Михайло Васильевичъ Стешовъ денегъ даетъ, чтобы раскидать этотъ домъ по бревнышкамъ.

Это говорилось подъ окнами у Серебровскаго совершенно открыто.

Во время погрома Стешовъ прислалъ къ дому Серебровскаго рабочихъ спеціалистовъ. Печники ломали печи. Кровельщики разбирали кровлю.

По словамъ свидѣтелей, послѣ погрома городской голова Лаврентьевъ угощалъ громилъ за то, что «постарались за вѣру и отечество».

Впрочемъ, на самомъ погромѣ купцы не выступали. Дѣйствовали ихъ приспѣшники и довѣренные люди.

Первый изъ нихъ Федяковъ, писецъ уѣзднаго съѣзда, дѣятель мѣстнаго союза русскаго народа.

Фигура тоже характерная. Человѣкъ способный, дока, законникъ, мастеръ писать бумаги. Недурной ораторъ. Старый, чахоточный, злой. Беретъ взятки, но небольшія. Кое что скопилъ. Даетъ деньги на проценты. Ярый приверженецъ стараго строя.

У него на сердцѣ дворяне… Ему льститъ, что земскій начальникъ обращается къ нему на вы.

— Изъ лавки у Стешова не выходитъ, — говорили свидѣтели. — Съ богатыми купцами за ручку здоровается. Его благодарятъ и называютъ опорой. Онъ обѣщаетъ заслужить.

Онъ былъ однимъ изъ организаторовъ погрома, но не удержался въ этой роли и перешелъ въ «активную борьбу». Это онъ нанесъ первый ударъ Романову.

Дальше идутъ простые исполнители. Чичеринъ служитъ у Стешова по разнымъ порученіямъ. Бывшій воръ, сидѣлъ въ тюрьмѣ. Козырыхинъ — комиссіонеръ Стешова; Федотовъ, единовѣрческій дьячокъ, фигура дикая. Во время погрома, по показаніямъ свидѣтелей, скакалъ передъ толпой на одной ногѣ, съ бѣлымъ флагомъ въ рукахъ.

На какой почвѣ возникла въ Горбатовѣ вражда между интеллигенціей и «народомъ»? Погромщики изъ подсудимыхъ говорятъ: на политической, пострадавшіе интеллигенты утверждаютъ: на экономической. Но дѣло въ томъ, что горбатовская экономика была въ то-же время и политикой. Тамъ наблюдалось въ полной мѣрѣ старо-русское единеніе основъ.

Горбатовъ хотя и городъ, но мѣсто отсталое. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ главныхъ русскихъ путей. Въ немъ нѣтъ даже прогимназіи, есть только нѣсколько начальныхъ училищъ.

Съ другой стороны, уже полтора вѣка въ Горбатовѣ и въ окрестностяхъ существуетъ значительное веревочное производство.

Формы этого производства старыя. Мелкіе заводчики имѣютъ раздаточныя конторы, раздаютъ пеньку рабочимъ и принимаютъ канатъ. Канатчики занимаются также земледѣліемъ и огородничествомъ.

Заработки чрезвычайно низкіе. Множество посредниковъ, коммерсантовъ, раздатчиковъ, маклеровъ, хозяевъ и хозяйчиковъ, мастеровъ и мастерковъ. Нравы тоже соотвѣтственные, старинные, московскіе нравы, описанные еще Герберштейномъ.

Точно такіе же нравы существуютъ и въ другихъ отсталыхъ центрахъ полукустарнаго производства, напримѣръ въ Кимрахъ.

Звѣриная эксплоатація, съ одной стороны, и полная продажность — съ другой. Общее невѣжество, общій развратъ, общій взаимный обманъ.

Это та самая затхлая мѣщанская среда, которая даже въ большихъ городахъ валомъ валила на первые публичные митинги, но спрашивала при этомъ ораторовъ съ тревогой и даже съ угрозой: «Чего вы хотите, что вамъ надо?»

— Зачѣмъ надо было разъяснять манифестъ? — спросилъ предсѣдатель суда свидѣтеля Фіалковскаго, судебнаго слѣдователя.

— Затѣмъ что по этому поводу шли кривотолки. Даже помощникъ бухгалтера Бобылинъ говорилъ: «Что такое свобода? — Кого хочу, того и изругаю». Это говорилось въ серьезъ, безъ всякихъ шутокъ.

Многіе изъ насъ были потомъ свидѣтелями, какъ эта мѣщанская, обывательская толпа пьянѣла отъ смѣлаго слова, какъ будто отъ вина, и вдругъ разбивала свои старые кумиры и создавала себѣ новые кумиры…

Эта перемѣна шла быстро и захватила многіе уѣздные города и захолустные посады, какъ о томъ свидѣтельствуютъ выборы въ Государственную Думу, первую и вторую.

Въ одномъ изъ южныхъ городовъ я видѣлъ человѣка, который пережилъ слѣдующую эволюцію.

Лѣтомъ 1905 года ѣздилъ съ депутаціей въ Царское Село, весною 1906 года привлекался по подозрѣнію въ принадлежности къ соціалъ-демократической партіи, а теперь, увы! состоитъ подъ подозрѣніемъ, уже съ другой стороны, какъ агентъ-провокаторъ…

Эта перемѣна, однако, не коснулась города Горбатова. Онъ, какъ былъ, такъ и остался. Горбатовскіе выборщики въ Государственную Думу были черносотенные.

Еще въ 1901 году горбатовскіе купцы учредили клубъ для карточной игры. Они пьянствовали, наливали пива въ рояль. Они протестовали даже противъ устройства любительскихъ спектаклей. Клубъ этотъ существуетъ и теперь.

Съ другой стороны, податной инспекторъ Владиславлевъ, устроитель земской раздаточной конторы, которая пыталась вести борьбу съ эксплоатаціей, говорилъ мнѣ, что съ городскими канатчиками нельзя было имѣть никакого дѣла. Они норовили сдавать негодный товаръ. Даже съ деревенскими кустарями, сравнительно болѣе честными, приходилось держаться насторожѣ и строго браковать сдаваемый канатъ.

Поставленное такимъ образомъ дѣло стало развиваться. Купцы платили рабочимъ 59 коп. съ пуда, а земская контора до 70 коп. съ пуда.

Въ первое же полугодіе получился оборотъ въ 18,000 руб. и чистая прибыль въ пользу земства 900 руб.

Земская контора сумѣла достать подрядъ у интендантства, преодолѣвъ затрудненія. Даже никакой взятки не было дано, хотя обычная норма считается 15 % валовой суммы. Зато заказъ былъ исполненъ безукоризненно, и придраться было не къ чему.

Дѣло это было поставлено такъ крѣпко, что даже теперь, когда всѣ другія начинанія горбатовской интеллигенціи разгромлены, это одно уцѣлѣла и существуетъ черезъ пень колоду.

Земскіе доходы слишкомъ плохи, и даже черносотенное земство не хочетъ отказаться отъ этихъ канатныхъ барышей.

Раздаточная контора была устроена весною 1904 года. Лѣтомъ 1905 года была устроена потребительная лавка, чайная трезвости, съ высокими потолками, съ газетами, съ граммофономъ…

— Мы всѣ работали, — говорилъ мнѣ г. Владиславлевъ. — Я самъ прибиралъ пьесы для граммофона.

Купцы стали коситься. Они говорили довольно прямо: «Зачѣмъ интеллигенція ссорится съ фабрикантами? Мирно жили».

Въ Горбатовскомъ уѣздѣ, кромѣ уѣзднаго города, лежитъ большое село Богородское. Это село является центромъ кожевеннаго производства. Оно люднѣе и промышленнѣе, чѣмъ городъ Горбатовъ.

Это село расположено здѣсь какъ будто нарочно, для удобства соціологическихъ сравненій, ибо оно типично для новой Россіи, какъ Горбатовъ типиченъ для старой.

Село Богородское съ самаго начала переживало всѣ перипетіи освободительной эпохи. Здѣсь была пропаганда, и были аресты. Въ апрѣлѣ 1905 года была забастовка, большая, успѣшная. Наконецъ, послѣ забастовки была военная экзекуція.

Организаторомъ забастовки былъ рабочій Согедъ, полякъ изъ Вильны, ибо у богатаго промышленника Равкинда было два завода, одинъ въ Вильнѣ, другой въ Богородскомъ, и рабочіе переходили съ одного завода на другой. Дѣло, такимъ образомъ, не обошлось безъ «инородца»…

Горбатовская интеллигенція принимала во многомъ посильное участіе. Такъ, 10 іюля при ея содѣйствіи былъ созванъ въ селѣ Богородскомъ экономическій совѣтъ съ участіемъ крестьянъ и рабочихъ. Засѣданія совѣта прошли ярко, съ подъемомъ. Крестьяне говорили рѣчи, разбирали газеты нарасхватъ. Старые крестьяне плакали «Боже мой, до какихъ дней дожили».

— Мы полагали, оно уже въ рукахъ, — говорилъ мнѣ простодушно одинъ изъ устроителей, — было въ рукахъ, кромѣ физической силы…

Апрѣльская забастовка прошла со стихійною силой.

Толпа рабочихъ въ 2–3 тысячи дефилировала по улицамъ. Шли непрерывные митинги.

Въ уѣздѣ прошелъ слухъ, будто бы кружокъ интеллигентовъ пожертвовалъ на забастовку 25,000 руб. Хозяева испугались и уступили во всемъ. Рабочій день сразу сократился съ 15 часовъ на 10. Спросъ на рабочія руки соотвѣтственно выросъ въ полтора раза. Рабочая плата поднялась. Въ руки рабочихъ попали лишнія деньги передъ самой ярмаркой. Начался торговый подъемъ.

Безпорядки начались съ приходомъ полуроты солдатъ и продолжались непрерывно. Впрочемъ, и безпорядки были мирные и выражались, по словамъ офиціальнаго доклада, въ многочисленныхъ арестахъ (?).

Одно время даже собраніе фабрикантовъ просило губернатора убрать войска ради умиротворенія. Роль интеллигенціи была, по преимуществу, примирительная. Нѣкоторые даже получили одобреніе министра за спасеніе станового пристава отъ натиска рабочихъ. Въ то же самое время они были отданы подъ судъ за вмѣшательство въ дѣло полиціи. Дѣло протянулось до манифеста и утонуло въ забвеніи…

Однако именно эта мирная дѣятельность интеллигенціи подала поводъ къ ожесточенной враждѣ.

Купцы испугались.

По словамъ прокурора:

«Идея коопераціи была ненавистна купцамъ. Опасно было уже и то, что создался новый пріютъ, куда люди могутъ идти за работой, помимо нихъ. Богородская забастовка несла съ собой непосредственную опасность для кармана заводчиковъ. И съ этого же момента возможно установить связь съ событіями 24 октября»…

Заводчики составили синдикатъ, но этого было мало.

Они старались уговаривать собственныхъ рабочихъ.

«Злонамѣренные люди хотятъ устроить забастовку. Мы закроемъ заводы, хоть на два мѣсяца. У насъ капиталовъ много».

Городскіе мѣщане, однако, стали интересоваться богородскими дѣлами. Нужно было обратить ихъ вниманіе въ другую сторону.

Среди земскихъ служащихъ началось броженіе.

8 іюля Елизвой Серебровскій созвалъ собраніе для того, чтобы «обсудить положеніе».

Купцы воспользовались удобнымъ случаемъ. На базарахъ стали говорить, что земскіе служащіе хотятъ прибавки жалованья, а платить придется крестьянамъ и купцамъ.

Пускались въ дѣло обычныя обвиненія. Чичеринъ говорилъ на пароходѣ «Наслѣдникъ»: «Надо заявить, что они идутъ противъ царя. Тогда, если избить ихъ, ничего не будетъ».

Эти обвиненія падали на благодарную почву. Въ день собранія къ земской управѣ сошлась огромная толпа народа. Начало дня было совсѣмъ какъ въ Твери, но до свалки не дошло. Земскіе служащіе были всѣ въ сборѣ, и черносотенцы не рѣшались напасть.

— Подождите, — кричали они, — мы послѣ наверстаемъ.

Какъ я уже упоминалъ, подкупъ и угощеніе тоже пускались въ дѣло.

Одинъ изъ мѣстныхъ обывателей попросилъ у Серебровскаго милостыню.

— Зачѣмъ тебѣ? У тебя свой домъ.

— Выпить хочется, — сказалъ проситель и потомъ прибавилъ: — я удивляюсь: такого добраго барина бить велятъ.

Вскорѣ послѣ того къ г-жѣ Серебровской явился мѣстный босякъ, Гогинъ, съ полѣномъ въ рукахъ и попросилъ рубль. Онъ говорилъ: «Это полѣно я могу обратить и противъ васъ, и противъ тѣхъ, кто меня нанялъ».

Впрочемъ, пострадавшіе отмѣчаютъ отсутствіе «босой команды» среди погромщиковъ.

Громили и убивали: городскіе мѣщане, прядильщики, дьячокъ, тюремный надзиратель…

Удобный случай представился только во время манифеста.

24 октября кричали въ толпѣ передъ управой: «Нельзя пропускать. Вотъ мы имъ покажемъ манифестъ».

Послѣ молебна членъ суда Усть-Волжскій всталъ на табуретку передъ толпой и началъ объяснять манифестъ. Серебровскій не утерпѣлъ, высунулъ голову изъ окна и крикнулъ: «Свободному крестьянину, свободному рабочему, свободному народу, ура!»

Толпа зашумѣла. На табуретку поднялся Романовъ, его стащили прочь, и, по выраженію одного изъ свидѣтелей, «пошла потѣха».

Самый погромъ отличался звѣриной жестокостью и слѣпотой.

Романовъ былъ человѣкъ совершенно чужой и никому неизвѣстный въ Горбатовѣ. Онъ пріѣхалъ изъ Нижняго за два дня передъ этимъ по земскимъ дѣламъ и, по выраженію свидѣтелей, попалъ, какъ куръ во щи.

Послѣ погрома убійцы стали говорить, что Романовъ будто бы велъ агитацію среди новобранцевъ и требовалъ у священника Алмазова служить «молебенъ безъ иконъ», но воинскій начальникъ и священникъ не поддержали этого утвержденія. Я упоминалъ, что во время молебна Романовъ молился горячо и со слезами.

Чичеринъ на судѣ показалъ: Романовъ кричалъ: «Свобода, царя не надо. Да здравствуетъ республика! Ура!»

Но цѣлый рядъ свидѣтелей удостовѣрилъ, что Романовъ не успѣлъ даже рта раскрыть.

По словамъ свидѣтеля Соколова, — его били за то, что полѣзъ на скамейку. Били бы всякаго, кто сталъ бы говорить.

Романова и Горбунова повалили на землю и избили до полусмерти. Поворачивали и били. Били и смотрѣли, есть ли духъ… Но они были еще живы. Ихъ унесли въ больницу и сдѣлали имъ перевязку. Почти тотчасъ же убійцы ворвались въ больницу и добили ихъ. По медицинскому осмотру, у Романова вся кожа съ головы была содрана, какъ скальпъ, кожа съ лица была сорвана клочьями и заворочена кверху. Горбунову былъ забитъ въ глотку деревянный колъ, на головѣ было пятнадцать рваныхъ ранъ…

— Потѣшились, — хвастался потомъ Чичеринъ.

Этотъ Чичеринъ какая то каннибальская фигура. Онъ рѣзалъ Романову лицо склянкой и приговаривалъ: «Слава Богу, сподобилъ Господь принять».

По свидѣтельству прокурора, когда читали протоколы осмотра искалѣченныхъ труповъ, на лицѣ Чичерина и нѣкоторыхъ другихъ подсудимыхъ играла улыбка.

«Возможно, что они и теперь разсчитываютъ на безнаказанность, — сказалъ возмущенный прокуроръ, — на какія-нибудь внѣшнія силы, но здѣсь въ этомъ безпристрастномъ храмѣ правосудія ихъ надежды во всякомъ случаѣ будутъ тщетны».

Разсчеты погромщиковъ, какъ извѣстно, оправдались. Мнѣ разсказывали мѣстные люди: Раньше, во время суда они опустили голову, а теперь опять задрали носъ: «Надо, говорятъ, было всѣхъ перебить. А то непріятности вышли, свидѣтели, суды, — никто бы не показывалъ».

Съ другой стороны, прокуроръ и весь окружной судъ поплатились серьезными непріятностями за свою смѣлость.

Послѣ двойного убійства толпа громилъ хлынула къ дому Серебровскаго. По дорогѣ нашли бывшаго волостного писаря Сергѣя Мерзлова и избили его до безчувствія.

Били также Макарова, Смирнова и другихъ.

Дѣти Серебровскаго, Елизвой, 12 лѣтъ, и Нина, 14 лѣтъ, спрятались на чердакѣ, но ихъ нашли. Чичеринъ говорилъ, что ихъ надо убить, но другіе возражали: «не надо!»

Они опять убѣжали и спрятались въ банѣ.

— Я Чичерина знаю, — сказалъ мальчикъ на судѣ.

— Какъ не знать, — возразилъ Чичеринъ съ усмѣшкой. — Вмѣстѣ съ отцомъ у насъ въ усадьбѣ прокламаціи раскидывалъ.

Мальчикъ трясся и молчалъ.

Это одна изъ многихъ выдумокъ того же черносотеннаго стиля…

Послѣ того погромщики ворвались въ домъ мѣстнаго купца Кочуева. Они кричали: «Гдѣ ихъ прячешь? Отдавай!» Но у Кочуева никого не было.

Серебровскій съ женою и еще одинъ служащій, Ложкаревъ, спрятались въ управѣ.

Они видѣли изъ оконъ, какъ убивали Романова. Онъ повернулся на животъ въ лужѣ крови. Его стали топтать ногами. Тогда они отошли отъ окна и встали за перегородку. Они простояли здѣсь до вечера, ежеминутно ожидая смерти. Погромщики приходили и уходили разъ пять.

Сторожъ бралъ метлу и принимался мести полъ.

— Вы видите: никого нѣтъ. Я убираю!

Воскресенскій и Курочкинъ тоже скрывались въ управѣ.

Передъ вечеромъ исправникъ прислалъ сказать: «Будьте спокойны». Они испугались еще больше, но исправникъ тоже трусилъ и не зналъ, что дѣлать. Они вышли садами въ поле, пробирались оврагами, канавами, позади черносотенныхъ селъ. Потомъ достали лошадь и уѣхали на хуторъ въ семи верстахъ отъ города.

Когда стемнѣло, группа Серебровскихъ тоже рѣшилась выйти. Имъ пришлось проходить больничнымъ коридоромъ. Окна смотрителя-черносотенца сіяли огнями напротивъ. Тамъ шла пирушка. Но ихъ не замѣтили. Они перелѣзли черезъ заборъ. Г-жа Серебровская оборвала на себѣ платье. Они оказались на краю города.

— Вездѣ дозоры ходятъ, — говорилъ Ложкаревъ, — стерегутъ насъ.

Онъ залегъ въ канаву. Серебровскіе рѣшили идти черезъ заводы, окружающіе городъ.

Въ довершеніе всего Серебровскому нездоровилось еще съ вечера, и онъ насилу шелъ.

Жена понукала: — Пойдемъ потихоньку, до Павлова дойдемъ.

— Какъ мы дойдемъ? — возражалъ Серебровскій. — Замерзнемъ, голодные, раздѣтые.

Онъ разсказывалъ мнѣ дальше: — «Пошли мы. На улицахъ было тихо. Народу не было. Только какой-то дядя раму тащилъ изъ нашего дома. Жена узнала.

Я шапку потерялъ, жена свою дала. А голову себѣ повязала обрывкомъ юбки. Я изображалъ пьянаго, очки снялъ, спряталъ. А она жену такую. Въ тотъ день было много пьяныхъ.

Дошли до села Окулова, стали лошадей нанимать.

— Кто, откуда? — „А, не надо, дойдемъ пѣшкомъ“.

Спасибо, на полдорогѣ встрѣтили горбатовскаго ямщика обратнаго. За большія деньги поворотилъ въ Павлово, повезъ насъ.

Ѣдемъ, темно. А эти рожи передъ глазами, и зубы стучатъ.

Въ Павловѣ выѣхали на пристань. Тамъ освѣщенный пароходъ. Крики: ура! Мы испугались, думали: тоже погромъ. Потомъ отрезвились, видимъ, это свои…»

Такъ совершилось бѣгство интеллигенціи изъ города Горбатова.

— Какія перемѣны произошли въ Горбатовѣ за послѣдніе три года послѣ погрома?

— Ничего хорошаго, — говорили мнѣ свѣдущіе люди.

Федяковъ и его товарищи завладѣли потребительской лавкой и немедленно ликвидировали ее, просто разобрали по рукамъ. Синдикатъ пеньковаго производства преуспѣваетъ. И даже заработная плата стала ниже прежняго. Канатчики совсѣмъ отощали.

И опять таки любопытно сравнить село Богородское по сосѣдству. Несмотря на аресты и экзекуціи, пріобрѣтенія недавней эпохи наполовину сохранились въ Богородскомъ. Рабочій день короче прежняго и плата выше. Только продукты вздорожали. Въ Горбатовѣ продукты, конечно, тоже вздорожали, а платежныя средства упали.

— Есть ли какой поворотъ въ настроеніи? — полюбопытствовалъ я.

— Есть поворотъ… Теперь всѣ соболѣзнуютъ женѣ Горбунова. Ей собрали въ Нижнемъ 300 рублей, она лавочку открыла. Покупаютъ у ней. «Мужа твоего занапрасно убили. Все занапрасно». Медленно, тупо идетъ… А купцы все ругаются…

Трудно сдвинуть съ мѣста такую твердыню, какъ Горбатовъ…

6. Извозчикъ

Очеркъ.

Я встрѣтилъ его въ первый разъ три года тому назадъ, въ Нижнемъ. Онъ стоялъ на площади передъ толпой, заложивъ полы кафтана за поясъ, и говорилъ рѣчь. Шла забастовка извозчиковъ, въ началѣ іюля предъ ярмаркой, далеко до октябрскаго разлива.

Онъ говорилъ вещи, нынѣ всѣмъ извѣстныя, о бюрократіи, и о городской управѣ, и о новой таксѣ на проѣздъ, о пьяныхъ сѣдокахъ, о Портъ-Артурѣ и и о мордобоѣ въ участкахъ.

— Надо бы намъ немножко полегчить свое положеніе!..

И послѣ каждаго пункта прибавлялъ, подобно Гапону: «Не правда ли, братцы?»

И братцы ревѣли въ отвѣтъ: «правда!» и даже кричали «ура».

Окончивъ рѣчь, онъ повернулся въ нашу сторону и сказалъ: «Ну, на сегодня довольно. Я имъ преподнесъ хорошую зажигалку».

Черезъ полчаса мы сидѣли въ трактирѣ. Насъ было шестеро. Три интеллигента и три извозчика изъ забастовочнаго комитета. Онъ былъ главный.

На столѣ появилась водка. Но онъ не пилъ. Онъ былъ пьянъ своимъ возбужденіемъ, неистощимымъ краснорѣчіемъ и множествомъ мыслей, которыя внезапно проснулись въ его головѣ. И онъ говорилъ, не умолкая, не давалъ другимъ слова сказать.

Я смотрѣлъ на него и слушалъ съ безмолвнымъ удивленіемъ. Это былъ для меня новый, невиданный типъ. Все въ немъ было кудрявое, волоса, рѣчи и жесты рукъ, и всѣ движенія. Карманы его были набиты бумагами. Тутъ были копіи прошеній, таблицы старыхъ таксъ и примѣрный образецъ новой таксы, какая-то книжонка о берлинскихъ извозчикахъ. И въ рѣчи своей онъ поминутно цитировалъ стихи и прозу, Некрасова и псалтирь Давида, Дрожжина и и Печерскій Патерикъ и новую тогда книжку Мускатблита «О народномъ представительствѣ» ростовскаго изданія.

Помню, я написалъ о немъ потомъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», и газеты подхватили. Кажется Альбовъ въ «Нашей Жизни» заговорилъ объ этомъ новомъ кудрявомъ типѣ русскаго народа и сравнивалъ его съ деревомъ, которое распускаетъ весною новыя кудрявыя почки.

Кстати сказать, забастовка окончилась полной побѣдой. То было особенное время. Интеллигенція помогала, и весь обыватель былъ «на сторонѣ справедливости». И даже городская управа, та самая, которую обличали ораторы, «шла навстрѣчу разумнымъ требованіямъ»; а господинъ полицеймейстеръ «ничего не имѣлъ противъ» и разрѣшалъ сходки на площади. Городовые стояли и слушали и никого не тащили въ участокъ. Однимъ словомъ, всѣ были за и никто не былъ противъ. И если на той же недѣлѣ въ Тихомъ переулкѣ произошелъ довольно бурный погромъ студентовъ и евреевъ, и забастовщиковъ, то его произвели какіе-то никому невѣдомые хулиганы. Они свалились прямо съ неба, проломили съ десятокъ головъ и провалились сквозь землю. Полиція не знала ничего и была невинна, какъ новорожденный младенецъ.

Таково было наше первое знакомство. А теперь я встрѣтилъ его случайно въ городской управѣ, среди просителей. Взглянулъ и узналъ, и подумалъ: «Вотъ человѣкъ, кому революція пошла на пользу». Онъ раздобрѣлъ и похорошѣлъ, ставъ шире въ плечахъ, и какъ будто выросъ. И движенія его утратили прежнюю юркость и стали плавныя, какъ у профессора.

Кафтана на немъ не было. Онъ былъ въ картузѣ и обычной мѣщанской одеждѣ, потертой, но чистой. Карманы его были попрежнему набиты бумагами.

Черезъ полчаса мы сидѣли въ томъ же трактирѣ. Но теперь насъ было только двое. Другіе интеллигенты изъ прежней компаніи были далеко. Присяжный повѣренный Жемчуговъ былъ высланъ въ Вологду, попалъ въ глухое село и былъ тяжко боленъ. Газетный репортеръ Улановъ попалъ въ Сибирь. Помню: онъ жилъ на площади какъ разъ напротивъ острога.

— Чтобъ ближе было садиться, — объяснялъ онъ совершенно серьезно. Сажали его чуть ли не каждые три мѣсяца, но потомъ выпускали.

Два другіе извозчика, члены тогдашняго комитета, были, должно быть, на биржѣ, съ лошадьми.

— Разсказывайте, что съ вами было.

— «Много было. — Онъ даже глаза закрылъ. — Горы и ухабы… Всего и не припомню…

Первую-то забастовку, вы знаете, мы выиграли; въ скорости составили союзъ, юрисконсульта своего поимѣли, того же господина Жемчугова, а я предсѣдателемъ былъ. Есть чего добромъ помянуть, два года жили вольготно, дышали, не стѣсняясь. Не было штрафовъ, и полиція насъ не касалась.

Отъ города имѣли обязательныя правила. Если согрѣшишь, ступай къ мировому судьѣ. На день, на два посадитъ, а то оправдаетъ.

Веселое было время. Дай Богъ еще разъ…

Судьи гуманно относились къ извозчикамъ. Кайзеръ судья знаменитый. Онъ нипочемъ не судилъ извозчиковъ, все оправдывалъ. Иные хулиганы пользовались и лишку брали, но мы слѣдили, чтобы вывести этотъ позоръ. Знаете, наша извозчичья тактика вырабатывалась вѣками, — запрашивать, какъ можно больше. Полтинникъ или рубль, — если сѣдокъ поддается.

Теперь опять стали насъ подтягивать безъ всякой милости… Пусть бы и такъ, да не черезъ мѣру строго. Шкуру дерутъ, у насъ шкура тонкая, скоро не нарастетъ.

Союзъ нашъ былъ скромный, профессіональный. Намъ велѣли закрыться. Мы основали профессіональное общество. Подъ конецъ и это закрыли, взяли насъ, извозчиковъ, подъ чрезвычайную охрану. Такъ мы воротились къ разбитому корыту. Бѣжали-бѣжали, оттуль шагомъ пошли».

— А можетъ и вовсе встали, — замѣтилъ я.

— Встать не встали, — задумчиво сказалъ извозчикъ.

«Я вамъ могу объяснить. Народу очень много. Разное племя, русскіе, татары, чуваши…

Но какъ сказано у Беранже:

Въ ногу, ребята, идите.

Полно, не вѣшать ружья.

Трудно такому множеству нога въ ногу идти… Полтораста милліоновъ. Надо поднять полтораста милліоновъ правыхъ ногъ и поставить на землю, потомъ полтораста милліоновъ лѣвыхъ ногъ… Триста милліоновъ ногъ поднять, оторопь беретъ… А подвинутся на одинъ шагъ…».

Мы помолчали.

— Я вамъ это изъ практики скажу, — началъ опять извозчикъ, — не такъ теоретично въ кабинетѣ, какъ Майнъ-Ридъ или Жюль-Вернъ. Тупого народа болѣе, чѣмъ остраго. Ораторамъ правда другое привидѣлось, глазообманъ вышелъ.

— Какой глазообманъ?

— Такой, наглядный… Есть книга физика. По физикѣ выходитъ: насыпь бѣлыхъ бобовъ на широкое блюдо. Прибавь горсть цвѣтныхъ, тряхни хорошенько. Что выйдетъ? Выйдетъ, какъ будто на всемъ блюдѣ цвѣтные бобы. А ихъ горстка. Это глазообманъ.

— Экъ вы поумнѣли!

Я не выдержалъ и вставилъ свое слово. Теперь, какъ извѣстно, такихъ поумнѣвшихъ сколько хочешь, съ обществѣ и въ народѣ. Всѣ одумались и, главное дѣло, нашли виноватыхъ. Виноваты «ораторы» въ возрастѣ до восемнадцати лѣтъ и ниже.

Мы всѣ правы. Они же кстати утверждены въ этомъ званіи судомъ и законопачены подъ спудъ…

Извозчикъ усмѣхнулся.

— Да, поумнѣли. Узнали, гдѣ раки зимуютъ. Зналъ бы, гдѣ упалъ, соломки подостлалъ бы…

Онъ былъ искреннѣе, чѣмъ многіе интеллигенты.

— Какъ же вы теперь живете? — спросилъ я.

— Пришлось въ деревню уѣхать, — сказалъ извозчикъ, — за добра ума, пока изъ полиціи не выслали. Наше Мартышкино село. Три десятины земли, а платежей сходитъ четыре рубля тридцать-семь копеекъ за полугодіе. Сбавляли намъ, сбавляли, а ихъ еще много.

— Какъ это много?

— Волостныхъ рубль тридцать, деревенскихъ рубль, уѣздныхъ рубль тридцать-восемь, губернскихъ семьдесятъ-девять копеекъ. Еще есть пожарные да пастушьи. Богъ съ ними, всѣхъ и не перечтешь… Бѣдное наше село, а земли не укупишь. Графъ сосѣдъ. Онъ зачѣмъ продастъ?.. Рядомъ деревня Худобино, генерала Козлова, облегающія земли. А мужичонки-то вышли на даровой надѣлъ. Притѣсненные до самой смерти. У самихъ неудобица, пески. Только арендой и дышутъ.

— Вамъ-то, все-таки, съ виду не худо живется.

— Я не жалуюсь. Я человѣкъ оборотистый. Семья маленькая. Хватаетъ хлѣба. Работаешь, работаешь, ѣсть нечего…

Я посмотрѣлъ на его цвѣтущее лицо и невольно усмѣхнулся. Онъ покачалъ головой.

— «Это я самъ отъ себя подобрѣлъ. Отъ характера легкаго. Скучно въ деревнѣ, я въ городъ пріѣду. Живу скитаючи, гдѣ у пріятеля добрую землю найду, тамъ и ночую.

Не за дѣломъ, за бездѣльемъ

Я хожу вездѣ съ весельемъ.

Богатства не нажилъ, а ума прибавилось. Вотъ добрые люди говорятъ: Мы трактиръ откроемъ, тебя за стойку поставимъ».

Я посмотрѣлъ на него опять. Конечно, изъ него выйдетъ прекрасный трактирщикъ, ловкій и услужливый, пріятный себѣ самому и людямъ.

Мы помолчали.

— Что же теперь въ деревнѣ дѣлается? — спросилъ я.

— Землю дѣлимъ, — сказалъ извозчикъ.

— Какъ же это? Изъ вашей губерніи не было такихъ сообщеній.

— Не дѣлимъ, но дѣлить хотимъ. Старики все присматриваются, думаютъ: не было бы какого худа съ этимъ раздѣломъ… — Бываетъ, господишки новый обманъ выдумали.

— А по-вашему какъ?..

— А кто его знаетъ! — сказалъ извозчикъ задумчиво. — Умному человѣку подмога, а глупому разоръ.

— А политика какъ?

— «Политика попрежнему. На двѣ партіи… Волостной старшина монархистъ, тяжелый человѣкъ. Богатый, гордый. Жизни крестьянской не знаетъ, мелкихъ людей ни во что не считаетъ. Ручку и то не всякому подастъ. Не старшина, министръ. Я его Юпитеромъ зову. Съ земскимъ начальникомъ хлѣбъ-соль водитъ, и земскій начальникъ по его дудкѣ пляшетъ.

Не страшатъ его громы небесные,

А земные онъ держитъ въ рукахъ…

Имѣетъ четыре медали. Былъ на двухъ коронаціяхъ. Самъ и разсказываетъ: Ходилъ по грановитымъ палатамъ. Сзади дама идетъ: — „Фи, зачѣмъ мужиковъ пускаютъ“? А еще сзади флигель-адъютантъ говоритъ: „Мужикъ, да разрѣшенный“. Вотъ чѣмъ гордится.

Противъ него крестьяне озлоблены. А земскій начальникъ велѣлъ ему прибавить сто рублей жалованья. Пріятели. Не переборешь ихъ…

Волостной писарь тоже гордый. Каковъ попъ, таковъ и приходъ.

— Нашей партіи тоже есть… Сельскій писарь, парень съ большимъ сердцемъ, изъ штрафованныхъ солдатъ. Пьянистъ немного, водку хлыщетъ. Учитель хорошій. Бережетъ литературу…

Главное дѣло, грамотныхъ людей мало. Училище у насъ второй годъ. Я и подзыкалъ. Сами кирпичъ возили. Мой отецъ питейнымъ сидѣльцемъ былъ, оттого я грамотный.

Время стало такое, трудно жить. Сторожко надо держаться. Урядникъ былъ хорошій. Зачѣмъ мало крамолы?.. Уволили его.

Надѣлали параграфовъ. За малое слово на два мѣсяца арестъ. Каждый день штрафы. Думать объ этомъ и то страшно. Легка бѣда, чей бы ни былъ доносъ, все утверждаютъ. Лавировать приходится. Повернули круто назадъ и застопорили.

Гдѣ больше школъ, тамъ народъ иной. Вонъ уѣздъ Нижегородскій, повыше нашего Макарьевскаго. Село Полканово, старая школа. Ни на что не обращаютъ вниманія. Тамъ на стражниковъ ужъ не надѣются, призываютъ чеченцевъ. Такіе сознательные, ухъ, — правленіе сожгли. Разбойный народъ. Мы считали: зауголъ село, а они дальше нашего ушли. Старшину и десять человѣкъ въ Архангельскъ выслали… Эхъ, кабы и нашего идола туда выслали. Я былъ бы, можетъ, на его мѣстѣ».

— Вишь, куда вы мѣтите! — сказалъ я.

— «Очень просто. Мы куражу не теряемъ. Грамотные люди. Безъ насъ въ деревнѣ тоже никуда. Счетчиковъ взять или судей. Теперь дѣла путанныя.

Одною ихнею палкой много не наработаешь. Только народъ изувѣчишь. Вонъ Полкановцы порѣзче нашего. Есть солдаты заслуженные, съ медалями. Духомъ не упадаютъ. По вечерамъ марсельезу задуваютъ. Урядникъ вылѣзать боится. Артелью поютъ… кто, какъ, нельзя узнать…

Село Анютки тоже, сундучный промыселъ, фабричные люди, другихъ взглядовъ. Ко Кресту Животворящему пять человѣкъ выходятъ. — „Грѣхъ“, — скажутъ имъ. „А ты его видѣлъ? Покажите намъ, какой онъ, мохнатый или голоспинный?“ Такіе озорники…

Весь Нижегородскій край давно въ училищахъ, а нашъ только теперь починается…

Этотъ народъ теперешній — послѣдышъ. Надо имъ дать умереть въ ихнихъ рамкахъ. Молодежь, гдѣ книжку прочтутъ, гдѣ изъ газетъ вычерпнутъ, смотришь, у нихъ по иному выходитъ.

Словъ нѣтъ, въ народѣ есть перемѣна. На фабрикахъ весь народъ молодой. Мало осталось додѣлать. Крестьянство заскорбло. Безработица теперь. Молодые домой придутъ, отцовскій хлѣбъ ѣдятъ, а раньше много зарабатывалъ. Вотъ и начнутъ старики пилою пилить: „Что, мало было? Испортили все. Отцовское ѣдите!“. — Они напротивъ скажутъ, склока пойдетъ.

Мы тоже дѣлаемъ, что можемъ. Я книжки читать даю, Щедрина соціалистическія сказки: „Какъ пропала совѣсть“, „Дикарь помѣщикъ“. Говорить станешь, частью духовенство задѣнешь, о религіи пустишь волынку. Они приходятъ въ столбнякъ. Отецъ говоритъ: „Какъ можно въ постъ пить чай съ молокомъ? Ты Бога не признаешь“. — „Сами себя не ѣшьте, говорю. — А я вотъ ѣсть разрѣшаю“… Писаніе приведу, текста изъ псалмовъ: „Заповѣдь Христа короткая: Любите ближняго. А мы дѣлаемъ заповѣди съ постомъ, съ масломъ“… Пущу имъ философію Льва Толстого…

О правительствѣ зайдетъ. Крестьяне говорятъ: „Ничего не сдѣлать, начальства не осилимъ. А безъ начальства тоже нельзя.“ Скажешь имъ: „Что жъ намъ съ урядниками легче?“ Такъ оно вотъ и катится помаленьку.

Вотъ грамотность продвинется, черное по бѣлому. Поймутъ, легче будетъ.

При мирномъ ходѣ лѣтъ двадцать. Мы плавали поверху съ жиромъ, теперь сѣли на дно, въ холодную воду. Хоть близокъ локоть, да не скоро укусишь…»

7. Во градѣ Кислоградѣ

Передъ самымъ отъѣздомъ изъ Петербурга я получилъ сперва письмо, потомъ телеграмму. И то и другое было изъ Кислограда. Письмо было написано на бланкѣ съ заголовкомъ: Лучшія резиновыя галоши. Плащи. Зонтики.

Пониже было напечатано болѣе мелкимъ шрифтомъ:

Торговля книгами и газетами.

Еще ниже была, приписка отъ руки:

Секретарь театральнаго кружка.

Письмо просило: «Ради Бога, пріѣзжайте къ намъ прочесть какую-нибудь лекцію. У насъ скука смертная и денегъ совсѣмъ нѣтъ».

Мнѣ даже неловко стало. Какъ будто отъ одного петербургскаго литератора можно сразу добыть и хлѣба и зрѣлищъ…

Телеграмма была еще энергичнѣе:

«Пришлите немедленно программу лекцій, назначьте день. Мы согласны на всякія условія. Надежды на разрѣшеніе нѣтъ почти никакой».

Признаюсь, когда я прочиталъ послѣднюю фразу, у меня отлегло отъ сердца, и я рѣшилъ, что по дорогѣ непремѣнно заѣду въ Кислоградъ.

Какъ водится, я перепуталъ адресъ и два раза прошелся по улицѣ безъ всякаго толку. Потомъ я увидѣлъ зеркальное окно и въ окнѣ большой прейскурантъ издѣлій фирмы «Проводникъ» съ огромной галошею въ центрѣ. Подъ прейскурантомъ скромно лежали двѣ декадентскія книжки, и, какъ будто на смѣхъ, на обложкѣ было клеймо: издательства «Оры» съ вѣнкомъ и треугольникомъ «штемпелеванной галоши». Дальше помѣщались: одинъ сонникъ, два письмовника, новая игра «Винтъ Буланже», куплеты Пушкина, не Александра Пушкина, а какого-то Ѳедора Пушкина, торбаниста; Шерлокъ Холмсъ, Натъ Пинкертонъ, Никъ Картеръ, и такъ далѣе, безъ конца.

Я, не колеблясь, вошелъ въ магазинъ, спросилъ хозяина и назвалъ свое имя.

Но онъ замахалъ на меня руками:

— Тсс!..

Онъ вышелъ изъ-за конторки и подошелъ ко мнѣ на цыпочкахъ.

— Вы секретарь театральнаго кружка? — спросилъ я.

— Ради Бога!..

Онъ опять зашипѣлъ, сердито и испуганно, какъ гусь. Мнѣ стало досадно.

— Да что у васъ, родильница, что ли?

— Не родильница, а обыскъ, — сказалъ злосчастный секретарь.

— Обыскъ, гм…

Я пощупалъ рукою боковой карманъ. Паспортъ былъ на мѣстѣ. И также бумажникъ. Въ бумажникѣ были два разрѣшенія на чтеніе лекцій въ Петербургѣ. Я вожу ихъ съ собою вмѣсто талисмана, они дѣйствуютъ лучше паспорта.

— Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день, обыскъ…

— Только что ушли, — шепнулъ театральный секретарь.

— Что же, вы боитесь, что они назадъ вернутся? — спросилъ я, какъ будто въ шутку. Въ сущности мнѣ тоже было страшно.

— Все утро просидѣли, — вздохнулъ секретарь. — Приставъ у насъ новый.

Несмотря на его волненіе, я увидѣлъ по его лицу, что они не вернутся…

— А нашли что-нибудь?

— Новый, ревностный, — вздыхалъ секретарь, — онъ Каутскаго нашелъ… Я полтора ведра Каутскаго въ печкѣ спалилъ…

Я ничего не понялъ.

— Какъ это вы мѣрите Каутскаго ведрами?

— Что подъ руку попадетъ, тѣмъ и мѣримъ, — сказалъ секретарь. — Была брошюра Каутскаго, отъ дней свободы. Мое изданіе. Въ двухъ старыхъ ведрахъ…

— Позвольте, — сказалъ я. — Вы говорите, сожгли.

— Да, спалилъ.

— А онъ, говорите, нашелъ?

— Да, нашелъ.

— Я не понимаю… Что же онъ сказалъ, по крайней мѣрѣ?

— Сказалъ: «Жгите эту дрянь. Такъ ей и надо»… А я берегъ… Жалко.

— Чего жалѣть, — сказалъ я въ утѣшеніе, — все равно — спроса не было.

Онъ покачалъ головой: — Все-таки память!.. Я ему говорилъ: «Я думалъ, вы книжки ищете». — «Не книжки, — говоритъ, — я васъ самихъ ищу». Зачѣмъ вы попали подъ нашъ перекрестный обстрѣлъ?..

— Да, — сказалъ я и почесалъ въ затылкѣ. Его волненіе было для меня понятно. Въ воздухѣ пахло гороховымъ пальто.

— А что такое скрестилось? — полюбопытствовалъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Я почемъ знаю? Теперь все скрестилось, спуталось. Ничего не разберешь. Взяли недавно купца по эс-эровскому комитету. А онъ говоритъ: «Зачѣмъ мнѣ идти противъ существующаго строя? У меня закладныхъ до ста тысячъ рублей»…

— Какъ же они васъ не забрали? — спросилъ я довольно неделикатно.

— За что же меня забирать? — сказалъ секретарь. — Я ничего не сдѣлалъ. Такъ и полковнику скажу. Онъ человѣкъ сообразительный. Пойметъ…

Мы помолчали.

— Острый человѣкъ, — началъ опять секретарь. — У насъ, какъ полагается, помпадуръ и при немъ помпадурша. Онъ пріѣхалъ къ ней съ визитомъ. Посидѣлъ и говоритъ: «Я знаю, вы его превосходительству приходитесь немножко съ лѣвой стороны, но я ничего противъ этого не имѣю. Когда я служилъ въ полку, нашъ полковникъ тоже приспособилъ себѣ такую пышечку, кралю, танцорку; она все ножками этакъ выдѣлывала. И представьте себѣ, ее всѣ приглашали»…

— Ого, — сказалъ я. — И сошло?

— Поневолѣ сойдетъ, — проговорилъ секретарь, — только потомъ истерика была..

Я постоялъ въ нерѣшительности, затѣмъ подошелъ къ двери и посмотрѣлъ вдоль по улицѣ, сперва влѣво, потомъ вправо.

Гороховыхъ пальто не было видно.

— А, все равно!..

Я вернулся въ лавку, взялъ стулъ и твердо и демонстративно усѣлся передъ конторкой.

Театральный секретарь сѣлъ рядомъ со мной на конторку.

— А какъ у васъ насчетъ лекціи? — спросилъ я, признаюсь, не безъ лукавства.

Театральный секретарь вздохнулъ тяжелѣе прежняго.

— «Генералъ у насъ тоже острый, — сказалъ онъ. — Одинъ земскій служащій, — не утверждали его, а онъ человѣкъ бѣдный, — пошелъ хлопотать:

— Что же я такое сдѣлалъ?

— А крестъ у васъ есть?.. — И сталъ ему разстегивать рубашку.

— Есть, ваше превосходительство! — И показалъ крестъ.

— Ну, ладно, идите, я сегодня подпишу бумагу».

— И вамъ тоже подписалъ? — вставилъ я.

Секретарь покачалъ головой. — «Какое подписалъ? Ходилъ къ нему депутатъ Думы, кадетъ, мирнообновленецъ, словомъ сказать, человѣкъ порядочный, пожелалъ остаться членомъ земской управы для тридцати-лѣтняго юбилея, съ подлежащаго разрѣшенія.

„— Дозвольте спросить: какой вы партіи?“

Депутатъ помялся: — Я октябристъ.

А генералъ говоритъ: „По-моему, кадеты и октябристы — все та же мразь. Запишитесь въ союзъ русскаго народа. Единственная порядочная партія“.

— Но какъ же насчетъ лекціи? — настаивалъ я.

— Ходили мы. Онъ насъ принялъ стоя.

— Кто вы такіе? Я васъ не знаю.

— Мы, ваше-ство, члены театральнаго кружка». — А онъ говоритъ: — «Я, знаете, не признаю искусства. Самое пустое занятіе. И никогда не хожу въ театръ.

Конечно, вреда вы не принесете, но и пользы тоже. Идите себѣ. Я васъ закрывать не буду»…

— Ловко, — сказалъ я одобрительнымъ тономъ. Грѣшный человѣкъ, — я люблю быстроту и натискъ.

— «У насъ тоже многіе одобряютъ, — подтвердилъ уныло секретарь. — Говорятъ: — Онъ человѣкъ прямой, объявляетъ просто: „Иду на вы“, въ родѣ Святослава. — „Я васъ сокрушу, я васъ съѣмъ“. Мы, молъ, не хотимъ, чтобы его убрали, назначатъ другого — еще хуже. Вонъ рядомъ, въ провинціи Вышнегородской, начальникъ любезный, мягко стелетъ, да жестко спать. Только дамы въ восторгѣ, даже либеральныя. Дали ему прозвище: „Черносотенная конфетка“».

— Какъ же насчетъ лекціи? — спросилъ я снова.

— О лекціи мы и не заикаились. Ушли поскорѣе. Чиновникъ тутъ былъ особыхъ порученій. Даже ему неловко стало. Когда генералъ прошелъ, онъ наклонился ко мнѣ и говоритъ въ утѣшеніе: «Ничего. Въ девятьсотъ-первомъ году еще хуже было».

— Правда, — согласился я. — Въ девятьсотъ-первомъ году, дѣйствительно, было хуже.

— Я то же самое чиновнику сказалъ: «У насъ, говорю, теперь ѣзда безъ колесъ»…

— Какая ѣзда?

— «Есть такой старый разсказъ, — сказалъ театральный секретарь. — ѣхали двое въ телѣгѣ, колеса есть, а чеки забыли заткнуть. Одно колесо соскочило. Одинъ говоритъ другому: Утѣшь меня, придумай что-нибудь. — „Хорошо, я придумаю. У шарабана два колеса, а у насъ три. Полтора шарабана“. — Поѣхали дальше. Еще колесо соскочило. — „Теперь шарабанъ!“ Еще дальше. Третье колесо соскочило. — „А теперь что?“ — „Сани бываютъ безъ колесъ. У насъ одно колесо лишнее“».

Онъ остановился:

— У насъ въ Кислоградѣ теперь сани, ѣзда безъ колесъ, — сказалъ онъ въ заключеніе въ видѣ морали.

Мораль была неутѣшительная.

— Какъ же вы теперь жить будете? — спросилъ я.

— Теперь мы надѣемся на разъединеніе власти. У генерала съ полковникомъ ссора вышла, я вамъ докладывалъ. Все-таки будемъ ходить отъ Понтія къ Пилату…

— Что же, — подтвердилъ я, — и это шансъ. Дастъ Богъ, будете жить.

— Дастъ Богъ, — машинально повторилъ секретарь. — Но если бы чертъ помогъ, и черта позвали бы!..

Онъ сразу замолкъ и какъ будто осѣкся.

— Главное дѣло, забыть не можемъ, — прибавилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Напрасно, — сказалъ я нравоучительно. — Иное пора забывать. Всякому овощу свое время. Будьте по-старому…

— Не можемъ забыть, — категорически повторилъ секретарь. — Кажется, завяжи насъ въ сумку, не будемъ по-старому. Въ ступѣ истолки — все будемъ помнить. Дни свободы… Высунули голову изъ грязи. Какой намъ тогда погромъ закатили!..

— Вотъ что вамъ припомнилось, — сказалъ я съ удивленіемъ. — Развѣ вы бы хотѣли повторенія?

— Что же, — сказалъ секретарь. — Все-таки мы были, какъ говорятъ дипломаты, воюющая сторона.

Я промолчалъ. Мнѣ вспомнился одинъ изъ раннихъ дней нашей юной конституціи и громкій кличъ газетчиковъ: «Ужасное преступленіе въ городѣ Твери. Разгромъ городской управы»… Хороша воюющая сторона…

— Не все же погромъ, — сказалъ секретарь. — Я помню, было собраніе въ честь возвращенныхъ; вмѣстѣ съ господиномъ полицеймейстеромъ. Сборная шапка пошла по рукамъ. Господинъ полицеймейстеръ собственный рубль положилъ. А теперь онъ подписываетъ временныя правила…

Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня долгимъ, безконечно долгимъ взглядомъ. Онъ былъ весь, какъ живая плакучая ива.

— Высунули голову изъ грязи и опять въ грязь. Лучше вовсе бы не было. Не можемъ забыть…

8. Священникъ

Въ послѣдніе три года мнѣ приходилось встрѣчать много священниковъ прогрессивнаго направленія. Разные были межъ ними, — сѣверяне, какъ Тихвинскій, и южане, какъ Іона Брихничевъ, сѣдые старики, какъ Владимирскій, и молодые, какъ Брилліантовъ. Умѣренные и крайніе лѣвые, даже эсъ-эры… Были одни, доведенные гоненіемъ до нервнаго разстройства, какъ, напримѣръ, Введенскій изъ Владивостока, и другіе, безстрашные аскеты, упорные, непокладистые, въ стилѣ протопопа Аввакума. Помню, одного друзья прозвали «максималистомъ въ рясѣ». Я могъ бы назвать многіе десятки именъ. Григорій Петровъ, Афанасьевъ и Огневъ, Кутузовъ, Мирецкій, Серебрянскій. Всѣхъ и не перечтешь.

Почти всѣ эти священники подверглись опалѣ, сидѣли въ тюрьмахъ и въ монастыряхъ, были разстрижены или лишены приходовъ.

Отъ одного изъ нихъ я недавно получилъ письмо въ отвѣтъ на мою открытку, поздравлявшую съ праздникомъ. Послѣ многихъ мытарствъ онъ успѣлъ поступить вольнослушателемъ въ захолустный университетъ. Онъ писалъ мнѣ такъ:

«Спасибо вамъ за ваше обращеніе ко мнѣ: „Батюшка!“ Здѣсь я для всѣхъ только Василій Ѳедоровичъ, свѣтскій человѣкъ, но вы угадали то, что я берегу отъ чужого глаза, — мое внутреннее, мою душу. Да, я былъ простымъ, но искреннимъ сельскимъ батюшкой. Такимъ желаю оставаться, если не предъ людьми, то предъ Богомъ, до могилы. Не консисторскимъ перьямъ погасить огонь благодати Святого Духа, зажженный во мнѣ святителемъ церкви при рукоположеніи. Но не буду продолжать. Тяжело раскрывать глубокія раны своими же руками. Да и несуразно какъ будто. Медикъ-естественникъ, а въ душѣ искренній священникъ. Видно ужъ я очень неладно скроенъ. Каждая новая лекція для меня предметъ благоговѣнія передъ величіемъ Творца. Начинается новая полоса моей жизни, исполняются мечты моей юности получить высшее образованіе. Поздновато какъ будто въ 47 лѣтъ. Но если не выйду врачемъ-медикомъ, все же надѣюсь получить душевное удовлетвореніе. Спасибо профессорамъ, лекціи читаютъ объективно, не задѣвая моихъ религіозныхъ чувствъ.

На дняхъ жду къ себѣ семью. Жить трудно. Съ семьей, съ учащимися дѣтьми. Нѣтъ ли у васъ въ Питерѣ мецената или золотыхъ розсыпей?..

Съ глубокимъ почтеніемъ священникъ въ тужуркѣ…» (такой-то).

Такъ чувствуютъ и говорятъ пострадавшіе, изверженные вонъ. Тѣ, которые уцѣлѣли, притихли, молчатъ. Впрочемъ, тамъ, въ глуши деревенскихъ приходовъ, они тоже разговариваютъ.

Слово — это такая сила, которая вырывается наружу даже противъ воли. И если иные молчатъ, то населеніе знаетъ, о чемъ именно они молчатъ. Ибо, какъ говорилъ одинъ поволжскій губернаторъ моему знакомому, не священнику, а земскому врачу:

— Я не могу пустить васъ на прежнее мѣсто. Я знаю, какъ вы работали, не жалѣли себя, и какъ населеніе васъ любитъ. Но именно поэтому мы не можемъ васъ допустить. Намъ этого ничего не нужно. У насъ наладилось успокоеніе, все такъ хорошо, съ земствомъ, съ полиціей. Вы намъ все испортите. Даже если молчать будете, то ваше молчаніе будетъ означать, что вы не согласны съ нами. Населеніе будетъ васъ понимать, это само собой разумѣется…

Слова эти подлинныя и были сказаны при свидѣтеляхъ. Губернаторъ человѣкъ прямой и стѣсняться не хочетъ.

Вернусь, однако, къ священникамъ. Я встрѣтилъ одного минувшимъ лѣтомъ на волжскомъ пароходѣ. Это былъ отецъ Александръ Ивановъ изъ Хлѣбенскаго уѣзда. Имя его въ свое время обратило на себя вниманіе. Онъ сказалъ однимъ изъ первыхъ скорбную проповѣдь по поводу манчжурской эпопеи. И потомъ въ числѣ пострадавшихъ онъ тоже былъ однимъ изъ первыхъ.

Отцу Александру Иванову 63 года отъ роду. Онъ бѣдно одѣвается, лицо у него кроткое, сѣдая борода. Онъ съ виду похожъ на образъ Николая Чудотворца съ старинной иконы. Но голосъ у него нервный. Когда внезапно раздался свистокъ парохода, онъ вздрогнулъ.

— Головокруженіе у меня было въ тюрьмѣ., — объяснилъ мнѣ отецъ Александръ, — съ тѣхъ поръ все вздрагиваю.

Этому старому священнику пришлось сидѣть въ тюрьмѣ совсѣмъ безвинно; судъ оправдалъ его.

Я думаю, іереи и епископы, которые выходили на волю изъ римскихъ тюремъ послѣ Деція или Діоклетіана, тоже бывали и нервны, и разстроены, и скорбны.

Отецъ Александръ Ѣхалъ въ трюмѣ, въ третьемъ классѣ. Мнѣ стоило труда вызвать его на палубу. Мы сѣли въ общемъ залѣ пить чай, но и тутъ оказалась новая трудность.

— Я съ молокомъ не пью, — сказалъ отецъ Александръ, — сегодня середа.

За чаемъ мы постепенно разговорились.

— «Я стараго духовнаго роду, — говорилъ отецъ Александръ, — отъ отцовъ и отъ дѣдовъ. Служилъ въ своемъ селѣ тридцать пять лѣтъ священникомъ, да отецъ мой тоже служилъ тридцать пять лѣтъ. Тамъ я родился и выросъ. Считаю, что избранъ на свое мѣсто, ибо назначенъ по просьбѣ прихожанъ.

Вначалѣ порывался учиться, но отецъ сталъ молить меня. Теперь я думаю, что не безъ пользы, если пошелъ и по этому пути. Доля наша — тяжелая доля. Я женился, овдовѣлъ тридцати трехъ лѣтъ, жена умерла родами, акушерки не было. Осталось четверо дѣтей, два сына и двѣ дочки. Пришлось всѣхъ самому поднимать на ноги. Я былъ и нянькой и мамкой. Одинъ добрый господинъ пожертвовалъ намъ кровать, широкую такую. Такъ поперекъ всѣ и спали. Дѣти спорятъ. Одинъ говоритъ: „Я возлѣ папы“; другой говоритъ: „Я возлѣ папы“. Пришлось очередь завести.

Потомъ выростилъ, поднялъ на ноги. Двое сыновей врачами стали. Дочерей замужъ выдалъ за поповъ. Старшій сынъ сталъ земскимъ врачомъ, привыкъ жить въ деревнѣ, самъ сѣно косилъ и босикомъ по полю ходилъ.

Приходъ нашъ бѣдный, но я его устроилъ. Сначала получалось доходовъ шестьсотъ рублей, а потомъ до полутора тысячъ.

Все же, когда высылали меня и пришлось распродаваться, то за всѣми расходами осталось у меня на сберегательной книжкѣ — одинъ цѣлковый…

Я завелъ учрежденія, попечительства о бѣдныхъ и о сиротахъ. По міру никого не отпустили, пособія при нуждѣ выдавали, ссуды безплатныя. Училище устроилъ. Сынъ мой ясли основалъ для страднаго времени. Въ первый годъ было двадцать ребятишекъ, во второй годъ сорокъ ребятишекъ. Библіотека была. Теперь все прахомъ пошло.

Сынъ мой жилъ вмѣстѣ со мной. Земство устроило пунктъ въ пятнадцати верстахъ отъ нашего села. Врачъ жилъ въ Хлѣбенскѣ и наѣзжалъ въ села. Я былъ гласнымъ уѣзднымъ и предложилъ управѣ устроить пунктъ въ нашемъ селѣ, а я дамъ квартиру сыну. У нихъ двѣсти рублей сберегалось. Такъ мы поселились вмѣстѣ, сами хлѣбъ убирали. Жили гнѣздомъ. Сосѣдніе священники говорили: „Да вы толстовцы какіе-то. Отецъ косы отбиваетъ, врачъ коситъ, жена ворошитъ“. Меня знали. Я проповѣди говорилъ не по книжкѣ, а отъ собственнаго сердца. Сына тоже знали. О немъ говорили: сердечный врачъ.

Мы все пробовали вводить: скотоводство улучшали, завели ярославскую породу, травосѣяніе, ленъ, даже машины для уборки выписали. Крестьяне хоть туго, да перенимали. Теперь и льну и клевера много больше, чѣмъ раньше было. Все это пришлось нарушить и уйти.

Мои прихожане хорошо относились къ намъ, но были тутъ другіе, даже не изъ моего прихода Заринъ землевладѣлецъ, бывшій курскій полицеймейстеръ, уволенный потомъ, — помните, о немъ въ газетахъ писали. Еще одинъ мѣстный помѣщикъ. Раньше съ моимъ сыномъ былъ на ты, все спорили. Потомъ, какъ обострилось, онъ сталъ доносы писать на прежняго друга… Еще сыщикъ одинъ, двадцать семь лѣтъ служилъ въ охранномъ отдѣленіи, уволили его за пьянство. Еще Огневъ, торговецъ, лѣсомъ торговалъ. Мнѣ приходилось изобличать его за казнокрадство. Они подсиживали насъ.

Когда вышелъ манифестъ, я сказалъ крестьянамъ, что, если угодно, устроимъ совѣщаніе о вашихъ нуждахъ. Устроили въ волостномъ правленіи. Въ сосѣдней комнатѣ сидѣли черносотенцы. Одинъ торговецъ, мѣщанинъ, вбѣжалъ, кричитъ: „Не надо намъ никакихъ манифестовъ. Всѣмъ довольны“. Но прихожане вывели его.

Я объяснилъ манифестъ. Докторъ рѣчь сказалъ. Когда выходили, одинъ пьяный изъ той партіи крикнулъ: „Ты не священникъ, ты антихристъ изъ болота“. И его уняли.

Послѣ того доносы пошли. Анонимныя письма стали присылать, такія грубыя: „Старый чертъ, тебѣ и жить только до Новаго года. Тебѣ пуля въ лобъ, или ножъ въ бокъ“.

Стали подъ окнами ходить. Въ окно моей спальни бросили колъ деревянный. Одинъ разъ слышу: ходятъ и говорятъ: „Такого священника убить надо“. Другой голосъ говоритъ: „Да, у меня есть на примѣтѣ человѣкъ, на медвѣдя не побоится“. Подойдутъ и встанутъ, потомъ уйдутъ.

Двадцать четвертаго декабря того же года я былъ въ церкви. Пріѣхалъ становой и жандармы, вызвали сына въ волостное правленіе подъ обманнымъ предлогомъ.

Онъ пошелъ. Его взяли. „Что у васъ въ карманахъ?“ „Револьверъ“. А онъ ѣздилъ по селамъ на осмотры, безъ револьвера нельзя. Повалили его на сундукъ, стали обыскивать, избили. Становой раньше распорядился: двѣ каталажки очистить и двѣ пары кандаловъ. Въ кандалы хотѣлъ заковать.

Меня позвали изъ церкви, арестовали, обыскъ сдѣлали. Повезли. Въ городѣ рядомъ посадили меня и сына. У меня сердце болитъ за него: у него дѣти. А у него болитъ за меня. Стучать научиться не могъ, въ умъ нейдетъ, изъ памяти теряется. Встанешь утромъ, стукнешь: „вотъ молъ я“. И онъ стукнетъ. Стало здоровье разстраиваться. Не спалъ, ѣды не ѣлъ. Тюремное начальство, спасибо, хорошо относилось. Черезъ мѣсяцъ все же выпустили на поруки дочери, за пятьсотъ рублей залогу. Изъ камеры подъ руки вывели, не идутъ ноги.

Вернулся домой въ великій понедѣльникъ. Вся деревня собралась, и старые, и малые. Трогательно было. Они за меня вставали и просьбу подавали архіерею и въ синодъ, да не уважили имъ.

Постъ я пробылъ, поѣхалъ по деревнямъ, какъ полагается пастырю. Опять доносъ: священникъ притворяется больнымъ.

Меня выслали въ Толгскій монастырь. Тамъ мнѣ даже кельи не дали, посадили въ холодный баракъ. Я къ дочери ходилъ. Въ четырехъ верстахъ зять священствовалъ. Тоже доносили, но владыка не велѣлъ препятствовать. Больше у дочери жилъ. Сынъ пять мѣсяцевъ просидѣлъ, выпустили его. Потомъ судъ былъ. Всѣ крестьяне показывали за насъ. Только одинъ нашелся. Его сыщикъ подослалъ попросить книжки у насъ. Сынъ далъ „Донскую Рѣчь“. А онъ сыщику отдалъ и получилъ бутылку водки. Этотъ показывалъ противъ насъ. За рѣчи насъ оправдали, а за книжки осудили сына на годъ съ зачетомъ прежняго.

Выпустили меня на волю. Но мѣста не вернули. Владыка Яковъ перевелъ на другое мѣсто. Я къ нему: „За что же, владыко? Я оправданъ“. — „Ну такъ что же, переходите на новое мѣсто“. — „Я слишкомъ старъ, — говорю. — Свыкся съ прихожанами. Чувство у меня. Тамъ могилы отца, матери, жены“. — „Какія тутъ чувства? Переходите“. — „Но вѣдь меня прихожане выбирали. Я признаю этотъ путь правильнымъ“. — „Полно вамъ, — говоритъ. — Насъ, архіереевъ, и то переводятъ“. — „А по-моему, и отъ этого, кромѣ вреда, ничего не происходитъ. Вы паствѣ чужіе, и она вамъ чужая. Безъ всякой связи“.

Такъ прямо и сказалъ. Раньше привыкъ правду говорить, а теперь и подавно. Я старый человѣкъ.

— „Уходите, — говоритъ, — вы ужасный человѣкъ. Я не хочу съ вами разговаривать… Ну, выходите въ отставку!“ — „Владыко, мнѣ до полной пенсіи три съ половиною мѣсяца. Дайте это дослужить на старомъ пепелищѣ“. — „Не могу“.

Я вышелъ въ отставку.

Черствый человѣкъ. Еще когда я жилъ въ монастырѣ, другой зять хлопоталъ: „Разрѣшите пріѣхать, вещи ликвидировать“. — „Не могу“. — „Да вѣдь надо квартиру очистить другому священнику“. — „Такъ вы, молъ, велите вынести и поставить на улицѣ“.

Я ему сказалъ: „Передъ Рождествомъ крестьянинъ и собаку съ цѣпи спускаетъ: пускай побѣгаетъ, а насъ вотъ заперли“. — „Такъ вамъ и надо. Какое вамъ дѣло разговаривать съ мужиками? Вы знайте свою церковь“. — „Да вѣдь Христосъ тоже говорилъ съ народомъ“. — „То Христосъ, а не мы съ вами. Какое вамъ дѣло до ихнихъ нуждъ?“. — „Ахъ, — говорю, — владыко, вы сидите въ четырехъ стѣнахъ, ничего не знаете. Какое же сердце стерпитъ? Очень бѣдности много“. — „Ну дайте имъ подписные листы, пусть собираютъ на бѣдность“. Смѣется, что ли…

Все же пенсію выхлопотали. Живу у зятя. Лѣтомъ энергію въ садъ зарываю, сажаю, окапываю, ягоды, овощи, цвѣты. Ульи завелъ. Зимою тоскливо. Привыкъ я работать. Кое-когда пріѣдешь въ свое прежнее село… О, встрѣчаютъ радостно, руки цѣлуютъ, бѣгутъ. „Батюшка, почто уѣзжаешь, живи съ нами“. — „Гдѣ же я жить стану? У меня и дома теперь нѣтъ“. — „Ничего, мы дадимъ“. Арина говоритъ: „У меня живи“. — „Я, говорю, даромъ не стану. Развѣ косить буду. Я умѣю. Все хлѣбъ даромъ не буду ѣсть“, — „Ну, говоритъ, гдѣ тебѣ, старенькому? Развѣ цыплятъ постережешь“. Такое практическое направленіе ума.

Кружусь кругомъ села, какъ птица кругомъ гнѣзда. Тамъ мое гнѣздо. Дѣтишки тоже, ученики, Когда выпустили меня, я говорю: „Ребята, васъ не смущаетъ, что я просидѣлъ въ тюрьмѣ?“ — „Нѣтъ, батюшка, нѣтъ. Мы понимаемъ“. А того торговца, Огнева, дѣтямъ прохода нѣтъ: Іуда, да Іуда.

Ужъ я долженъ былъ разъяснить: чѣмъ же они виноваты за старшихъ?..».

Онъ вздохнулъ.

— Раньше, казалось, что открывается широкій путь, но потомъ закрылось. Теперь все затаилось, вглубь недовольство ушло. Настроеніе подавленное, а спокойствія нѣтъ никакого… Миръ нуженъ намъ, хоть плохой, хоть временный. Раны лѣчить. Всѣ въ ранахъ ходимъ, голодные, обиженные.

Мы долго молчали.

— А сознаніе выросло, — сказалъ отецъ Александръ, — только говорить, пожалуй, боятся. Прежде боялись и думать. И даже духовенство, хотя и задавлено, но большей частью сочувствуетъ. Только задавлено очень… Дѣти, начальство… Благочинный намъ за поведеніе отмѣтки ставитъ, какъ школьникамъ. Кому — три, кому — четыре. Я въ августѣ получилъ орденъ святыя Анны третьей степени, а въ декабрѣ за поведеніе получилъ тройку.

— Я вѣрю, потомъ лучше будетъ, — прибавилъ отецъ Александръ. — Медленно поспѣваетъ, сразу поспѣетъ. Какъ рожь озимая. Не мы увидимъ, такъ дѣти наши… Вотъ я сажаю яблони и ягоду. Но яблоки не мнѣ достанутся. Одни труды достанутся. Потомъ дѣти кушать будутъ. На доброе здоровье…

9. Въ союзѣ русскаго народа

Очеркъ съ натуры.

Въ городѣ Саратовѣ, какъ и во многихъ другихъ городахъ, существуетъ два союза русскаго народа. И никто не знаетъ, гдѣ оригиналъ и гдѣ копія. Одинъ, изъ саратовскихъ союзовъ имѣетъ трехлѣтнія историческія права. Но теперь онъ «откололся» и переименовалъ себя въ православное братство. Видную роль въ братствѣ играетъ отецъ Кармановъ, извѣстный въ Саратовѣ. Второй союзъ совсѣмъ новенькій. Онъ слѣпленъ изъ обломковъ, зато находится въ связи съ самимъ Дубровинымъ.

Одно время входъ на засѣданія обоихъ союзовъ тщательно охранялся. У дверей стояли богатырски заставы въ опоркахъ, съ подбитыми глазами и полупудовыми кулаками, — и вышибали постороннихъ. Теперь все это минуло и кануло въ вѣчность. Союзъ офиціально громитъ газеты, но подъ рукою ищетъ популярности даже у лѣвыхъ репортеровъ.

Мы отправились въ гости къ союзникамъ вмѣстѣ съ однимъ хорошо освѣдомленнымъ человѣкомъ.

Православное братство засѣдало въ подворьѣ. Двери были широко раскрыты, и заставы не было. Я вошелъ и наглядно убѣдился въ причинѣ этого либерализма. Негръ сдѣлалъ свое дѣло, и всѣ его оставили. Уйти онъ не хочетъ, но другіе ушли. Въ залѣ было всего человѣкъ двадцать, въ томъ числѣ, пожалуй, пятнадцать старухъ. Насъ встрѣтили радушно, почти предупредительно. Мы были мужчины… Кажется, явись младотурокъ въ красной фескѣ и съ конституціей подмышкой, его бы тоже встрѣтили съ открытымъ сердцемъ. Все-таки лишняя мужская единица…

Отецъ Кармановъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Онъ былъ маленькій, безпокойный, въ потертой ряскѣ, съ мочальной бородкой. Въ голосѣ его звучалъ елей, приправленный уксусомъ. Публика прибавлялась туго. Пришелъ какой-то извозчикъ съ вытекшимъ глазомъ. Пришелъ другой субъектъ безъ шапки и съ узкой повязкой изъ бѣлой марли крестъ-на-крестъ вокругъ головы. Дамы были въ передникахъ и ситцевыхъ платкахъ, отъ пятидесяти лѣтъ и выше. Одна съ рыжими усами и крупной бородавкой на лѣвой щекѣ сидѣла рядомъ съ нами. Она стала бросать благосклонные взгляды въ сторону моего спутника. Я поспѣшно отодвинулся. Къ счастью, я сидѣлъ дальше. Мой спутникъ былъ видный малый, кудрявый блондинъ, кровь съ молокомъ. Онъ бросилъ старухѣ молніеносный взглядъ, потомъ принялъ самое благочестивое выраженіе и сталъ внимательно вслушиваться въ рѣчь отца Карманова. Я съ трудомъ удерживался отъ душившаго меня смѣха.

Отецъ Кармановъ говорилъ рѣчь по поводу юбилея Толстого. Приводить ее въ подробностяхъ я не стану. Онъ сыпалъ бранными словами и самыми чудовищными эпитетами: — Безстыдникъ, разбойникъ, антихристъ, эдакій старичишка, поганое рыло.

Его гнусавый голосъ временами повышался до высоты собачьяго лая, и бороденка тряслась отъ злости. Время шло. Старухи сперва слушали, потомъ стали посапывать носами. Въ залѣ было тихо, только злыя слова отца Карманова (неправда ли, хорошо имячко) жужжали кругомъ, какъ грязныя мухи, и бились въ стекла…

— Пойдемте отсюда, — сказалъ я, не вытерпѣвъ.

— Что, не нравится? — насмѣшливо сказалъ мой спутникъ. — А вотъ почитайте-ка.

Онъ сунулъ мнѣ пару нумеровъ газетки «Волга», которая издается на средства мѣстнаго дворянства. Рядомъ съ самой забористой бранью на Льва Толстого былъ фельетонъ о покойномъ Владимирѣ Соловьевѣ. Черносотенный авторъ называлъ его злодѣемъ и сравнивалъ съ крыловскимъ сочинителемъ: — Надѣюсь, что онъ будетъ кипѣть въ адскомъ котлѣ до скончанія вѣка.

— Этому злому старику хотятъ устроить юбилей, — шипѣлъ отецъ Кармановъ; — можемъ ли мы допустить?..

— Запретить юбилей, — закричали союзники. — Просить вышнюю власть… Безпокоить, требовать…

Кстати сказать, «безпокойство» союзниковъ достигло цѣли. Юбилей «злого старика» остановленъ въ Саратовѣ, какъ и во многихъ другихъ городахъ.

Второй союзъ, собственно такъ называемый союзъ русскаго народа — въ другомъ родѣ, тѣснѣе, но внушительнѣе. Народа еще меньше. За столомъ сидятъ человѣкъ шесть, все теплая компанія.

Главный изъ нихъ — Васька Зубокъ (онъ же Васька Прасолъ), столпъ союза и ожесточенный гонитель евреевъ. Онъ даже рекомендуется обыкновенно: «Я — Василій Савенковъ, а зовутъ меня Васька Зубокъ оттого, что бью жидовъ въ глазъ, а попадаю въ зубы».

Васька Зубокъ высокій, ражій дѣтина, съ видомъ штатскаго фельдфебеля. У него длинные, лихо закрученные усы, глаза на выкатѣ и «военныя» плечи. Несмотря на свою осанку, онъ никогда не служилъ въ военной службѣ. Когда-то онъ былъ человѣкъ довольно состоятельный, но давно разорился и теперь промышляетъ маклачествомъ и союзной политикой.

Рядомъ съ Васькой сидитъ Калининъ, мелкій торговецъ, старьевщикъ, высокій, черный и грузный, съ зловѣщимъ лицомъ крѣпостного надзирателя при политической тюрьмѣ.

Угаровъ, другой старьевщикъ, сухощавый старикъ. Въ октябрьскіе дни онъ бѣгалъ по улицамъ и кричалъ: бей жидовъ, бей интеллигенцію.

Сапожникъ Рокотовъ, тощій, съ постнымъ лицомъ.

— Я не газетчикъ, — рекомендуется онъ слушателямъ, — не романистъ, не телефонистъ (онъ, должно быть, хочетъ сказать: не фельетонистъ), я не сочиняю бомбовъ. Я наученъ на мѣдный пятакъ и тѣмъ горжусь.

Мой спутникъ тихонько разсказываетъ: — Это все — оборышъ. Всѣ богатые люди и видные дворяне ушли изъ союза. Дворянинъ Павловъ пересталъ давать деньги, предводитель Ознобишинъ не обращаетъ вниманія. Между тѣмъ, вышла шишовская исторія.

— Какая исторія?

— Развѣ вы не помните? Объ этомъ писали въ газетахъ. Одинъ изъ основателей отдѣла, Шишовъ, произнесъ рѣчь по самому щекотливому вопросу, насчетъ земли. Онъ рекомендовалъ дворянамъ обратиться къ высшей власти и колѣнопреклоненно предложить свои земли для крестьянъ: — «Довольно мы пользовались»… Дворяне пришли въ страшный ражъ и заявили: «Онъ — или мы». Послѣ нѣкотораго колебанія Шишова исключили, но дворяне тоже ушли.

Исторія поучительная, но результатъ вышелъ все тотъ же. Въ Саратовскомъ союзѣ нѣтъ ни денегъ, ни людей. Прокламація саратовскаго отдѣла подъ заглавіемъ: «Къ русскимъ людямъ» открыто признается: «Въ своихъ рядахъ онъ насчитываетъ самое незначительное количество людей состоятельныхъ… Если имущіе классы найдутъ, что союзъ больше не нуженъ, онъ самъ собой распадется и умретъ естественной смертью…».

Sit tibi terra levis.

Васька Зубокъ начинаетъ громовую рѣчь. Онъ громитъ кадетствуюшую бюрократію.

— Надо перетряхнуть правительство, — кричитъ онъ источнымъ голосомъ, — перетресть его, перетруску ему устроить… — Корень глагола «трясти» попадается въ его рѣчи на каждомъ шагу и все въ новыхъ комбинаціяхъ. Вотъ истинная свобода слова.

— Жидъ, — кричитъ Васька Зубокъ, — врачъ — жидъ, желѣзнодорожникъ — жидъ, Витте — жидъ, виттовщина — жидовщина. Русскіе кадеты живутъ по ученью польскаго талмуда… Мы — хозяева земли русской.

Васька Зубокъ бьетъ себя въ грудь.

— Союзниковъ убиваютъ каждый день, а когда жида Герценштейна нечаянно убили, изъ печной трубы выстрѣлило, — замучили союзниковъ въ Ферляндіи. Одного казнили, по пять сутокъ неѣмши держали. Другой пришелъ, повинился: «Я де убилъ»… Графъ Толстой надѣлалъ много шалостевъ. Самъ писалъ насчетъ земли. А когда крестьяне къ нему пришли безъ шапки, съ уклонкой, съ просьбой, — сейчасъ вытребовалъ казаковъ, съ браунингомъ въ рукѣ пять верстъ гнался, нѣсколько человѣкъ убилъ… Амурская дорога, — Васька Зубокъ не обойдетъ ни одного пикантнаго сюжета, — Амурская дорога должна прямо пройти, какъ кнутъ хлыщетъ. Заамурье — Забалканъ, вотъ наша дорога, прямо порусски. Стомилліонный заемъ за границей у Ротшильда? На что за границей? Баловство. Мы — союзъ русскаго народа, дадимъ заемъ. Насъ десять милліоновъ, — каждый человѣкъ дастъ хоть по десяти рублей. А что сверхъ того, мы составимъ русскій фондъ. Мы желаемъ взять подъ свой контроль россійскіе финансы…

Штатской публики десять человѣкъ. Они важно слушаютъ предложеніе о союзномъ займѣ въ сто милліоновъ и радостно гогочутъ. Но я не смотрю на ихъ лица. Я смотрю внизъ на ихъ обувь. Одинъ въ женскихъ туфляхъ, другой въ теплыхъ резиновыхъ галошахъ, третій въ опоркахъ, а четвертый объ одномъ сапогѣ и объ одномъ ботинкѣ. Хороши кредиторы на мѣсто Ротшильда…

Негръ сдѣлалъ свое дѣло. Негръ долженъ уйти… Не то начальство честью попроситъ, какъ и другихъ попросило.

Наша «историческая» программа еще правѣе союза. Какъ говорилъ Щедринъ: — Ни одобреній, ни порицаній. Ѣшь, пей и веселись.

10. Покровская слобода

Пыль, поволжская пыль. Она забивается въ ноздри и уши, першитъ въ горлѣ, слѣпитъ глаза, рождаетъ тупую мигрень и жгучую жажду. Можно подумать, что мы не въ Саратовѣ, а въ Аравійской пустынѣ. Мы уѣхали на Волгу, но пыль гналась за нами и вилась надъ водою, какъ дымъ.

Все было сѣро, и рѣка какъ будто подернулась сухою плѣсенью.

Мы ѣхали на какомъ-то странномъ пароходѣ, похожемъ на трехъэтажную жаровню. Мы сидѣли на рѣшеткахъ, и солнце жгло насъ своими отвѣсными лучами. Мы были какъ рыба, которая вялится на сушильнѣ.

Жаровня перевезла насъ на другой берегъ и бросила на косогорѣ. И когда мы поднимались отъ пристани вверхъ, увязая по колѣно въ горячемъ пескѣ, я подумалъ невольно:

«Вотъ оно, сонное царство. Отсюда хоть три года скачи, никуда не доскачешь».

Потомъ начались сѣрыя избы и немощенныя улицы Покровской слободы.

Покровская слобода — не деревня и не городъ. Жителей сорокъ тысячъ, но по улицамъ они не ходятъ. По улицамъ ходятъ только свиньи, именуемыя въ просторѣчіи «французами».

— А какія у васъ есть общественныя учрежденія?

— Есть волостной сходъ, сельское правленіе, кутузка.

Волостной сходъ Покровской слободы представляетъ нѣчто сугубо нелѣпое. Собирается человѣкъ съ тысячу или полторы. И, какъ водится, галдятъ и пропиваютъ оброчныя статьи. Пропили биржу, потомъ явился костомольный заводъ…

— Провести одинъ сходъ, я бы ста рублей не взялъ — говорилъ мнѣ бывшій старшина Шаповаленко, человѣкъ ярко прогрессивный и всѣми уважаемый: — тысяча человѣкъ галдятъ, а о чемъ — не знаютъ. Насъ слишкомъ много для волостного устройства. Бываютъ сходы предварительные, на четыре квартала сходъ, но и тѣ не помогаютъ. Мы тащимъ крестьянъ на городовое положеніе, а они упираются. Конечно, теперь не платятъ, тогда платить придется. Зато будемъ невѣжество искоренять. А то приходилось ставить имъ школы почти насильно…

Половина покровскаго населенія занимается земледѣліемъ и большую часть времени проводитъ на хуторахъ, верстъ за пятьдесятъ, въ степи. Другая половина состоитъ изъ приказчиковъ, конторщиковъ, желѣзнодорожныхъ рабочихъ. Первая половина — грузнаго склада, почтенныхъ лѣтъ, съ лицами, сожженными солнцемъ, съ широкими плечами и неторопливыми движеніями. Она послала въ первую Государственную Думу своего представителя И. И. Пустовойтова. Многіе, вѣроятно, еще помнятъ эту тяжелую, сильную, молчаливую фигуру.

Вторая половина моложе. Она тоньше складомъ, съ городскими навыками и какой-то странной степной меланхоліей. Она послала во вторую Государственную Думу желѣзнодорожнаго служащаго Комаря, который въ свое время угодилъ въ тюрьму и подъ судъ, наряду съ другими эсдеками. Два депутата и два наслоенія жителей…

Въ концѣ концовъ наружность Покровской слободы обманчива, и напрасно она представляется такимъ соннымъ царствомъ.

— Вся наша молодежь стремится къ образованію, — разсказывалъ знакомый приказчикъ. — Цѣлую зиму черезъ Волгу ходили въ Саратовъ лекціи слушать въ народномъ университетѣ. А у насъ не разрѣшаютъ, хоть что хочешь. Все равно, книжки покупаемъ, газеты, на послѣдніе гроши. Ищемъ свѣта, какъ будто подсолнухи…

Въ одномъ пыльномъ переулкѣ мы нашли газетную вывѣску и неизбѣжнаго «корреспондента». Этотъ корреспондентъ довольно извѣстенъ въ Саратовѣ. Его зовутъ въ просторѣчіи «Волна» за быстроту движеній, а также за то, что еще недавно каждая его статья начиналась словами: «Волна освободительнаго движенія»…

— Я крестьянинъ, — сказалъ мнѣ корреспондентъ, — прежде воздѣлывалъ хлѣбъ и сѣно, помедоры, огурцы и прочіе продукты. Теперь я сталъ интеллигентомъ…

Отъ газетной «Волны» мы попали къ бывшему волостному старшинѣ, имя котораго я упомянулъ выше.

И. А. Шаповаленко — яркая, характерная фигура. Онъ два раза былъ выборщикомъ въ Государственную Думу. Это богатый земледѣлецъ. Отъ его сильнаго тѣла какъ будто исходитъ запахъ степной земли, свѣже развороченной плугомъ.

Руки у него черныя и твердыя, какъ желѣзо. У него есть скотъ, земля и дома, но онъ управляетъ своимъ хозяйствомъ, какъ машинистъ паровозомъ.

На сѣверѣ такихъ людей нѣтъ. Они окулачились, занялись торговлей или ушли въ городъ.

— Я посѣвщикъ, — разсказывалъ Шаповаленко своимъ неторопливымъ голосомъ. — Шестьсотъ десятинъ засѣваю. Землю сѣять, все равно въ карты играть. У насъ еще есть около чего съ ума сходить. Разъ — недородъ, другой разъ недородъ, а потомъ можно пятьдесятъ рублей съ десятины выручить. Вѣдь это тридцать тысячъ рублей. Еще наша земля не вся выпахана. Вонъ я сѣялъ землю, — она десять годовъ отдыхала.

— Если не земля, зачѣмъ вы пристали къ освободительному движенію? — задалъ я вопросъ.

— Мы любимъ свободу, — спокойно и просто отвѣтилъ Шаповаленко. — Нашъ волжскій народъ — свободный искони. Дворянъ у насъ нѣтъ… Мы за ними не тужимъ. Стражниковъ, урядниковъ намъ отроду не надо. Напримѣръ, нашимъ стражникамъ дѣлать нечего. Они смастерили себѣ соломенное чучело, полосуютъ его нагайками для практики, наскакиваютъ лошадьми. Мой планъ — образованіе усилить. Лѣтъ черезъ двадцать мы ихъ одолѣемъ. Отцы наши насъ бы убили за это. А намъ ничего этого не нужно. Паны, попы, Богъ съ ними.

— Дѣтей у меня немного, — разсказывалъ Шаповаленко: — одиннадцать штукъ, да двѣнадцатый померъ. Старшій въ университетѣ учится, по агрономіи пошелъ. Кончитъ — тоже сюда придетъ.

Самъ Шаповаленко учился на мѣдныя деньги, но у него порядочная библіотека, особенно по сельскому хозяйству. Его небольшая пріемная увѣшана аттестатами и дипломами, полученными на разныхъ сельскохозяйственныхъ выставкахъ за скотъ и за пшеницу. Этотъ поволжскій посѣвщикъ не хуже американца знакомъ со всѣми новѣйшими усовершенствованіями и подвергаетъ ихъ тщательной критикѣ, сообразно съ мѣстными условіями. Онъ много говорилъ о рядовыхъ сѣялкахъ, которыя производятъ ленточный посѣвъ, въ видѣ грядокъ, съ пропускомъ черезъ два сошника. Отъ этого пшеница сильно кустится, но развивается свободно. Кстати сказать, Демчинскому не мѣшало бы съѣздить взглянуть на эти рядовые посѣвы. Они, конечно, не даютъ урожая въ самъ-тысячу (!), о которомъ онъ писалъ въ «Новомъ Времени», но зато они расширяются и дѣйствительно растутъ.

Но еще больше Шаповаленко говорилъ о безводіи. — Самое главное, — снѣга сохранить на мѣстѣ, чтобы вода не сбѣжала. У насъ въ эти годы стали насыпать валы, чтобы задержать воду. Расходъ пустяшный: если верблюдами работать, двадцать копеекъ на сажень. Въ этомъ году, гдѣ вода не сбѣжала, то уродилось по восемь мѣшковъ съ десятины (80 пудовъ), а гдѣ безъ воды, то по три мѣшка (24 пуда)…

Онъ развилъ цѣлый планъ новаго устройства такихъ защитныхъ валовъ съ перепускными шлюзами.

— Мы такъ устроимъ, что у насъ безъ дождя урожай будетъ. Но ежели дождь придетъ, то милости просимъ. А вотъ Валуевское казенное имѣніе, десять тысячъ десятинъ, отличныя посѣвныя поля. Они тамъ излишней поливкой всю землю осолили. Рѣчка — Соляная Куба, земля — солонецъ. Два милліона рублей убили на запруду, лѣтъ двадцать тому назадъ, пьянствовали очень. Шампанское возами возили изъ Саратова на самую постройку. Теперь такъ почва испорчена, поправить трудно.

Онъ сталъ читать мнѣ цѣлую диссертацію о солонцовыхъ почвахъ, потомъ перешелъ къ описанію верблюжьяго хозяйства, которое въ послѣдніе годы сильно развивается въ приволжскихъ степяхъ.

— А какъ примѣняется законъ девятаго ноября въ Покровской слободѣ? — спросилъ я.

— Мы — казенные солевозы, — началъ Шаповаленко. — Изъ бѣглыхъ людей. Мы съ Элтонскаго озера соль возили, еще мой дѣдъ возилъ. Община у насъ сорокъ лѣтъ была, хотя мы малороссы. Теперь во всемъ Новоузенскомъ уѣздѣ много выдѣляется. У насъ въ Покровской слободѣ стали выдѣляться все конторщики да приказчики, какъ правые, такъ и самые лѣвые, при помощи земскаго начальника. Общество, конечно, кричало: «Геть (вонъ) отсюда. Не треба сего!»… Часть земли уже продана, двѣсти рублей за надѣлъ и дешевле. А вѣдь полный надѣлъ 8 десятинъ. Нѣмцы пріѣзжали изъ уѣзда да мѣстные крестьяне богатые. Частная земля у насъ шестьдесятъ рублей десятина.

— Какъ вы разсматриваете законъ девятаго ноября?

Шаповаленко немного подумалъ.

— По моему мнѣнію, онъ могъ бы принести пользу, — началъ онъ, — если бы непремѣнно запретить продавать землю въ однѣ руки свыше ста десятинъ. У насъ еще много земли. Собственная Сибирь. По нашимъ условіямъ нужно хуторское хозяйство.

— Но развѣ эти конторщики заведутъ хуторское хозяйство?

— Они не заведутъ, но тѣ, которые скупятъ, заведутъ. Уже заводятъ. Мы и то всѣ хуторами живемъ. У насъ степь. У насъ въ слободѣ тысяча душъ выдѣлилось. Сей годъ хотятъ выдѣляться многіе зажиточные. Только опасаются они, — все приходятъ, спрашиваютъ: «Не будетъ обмана отъ пановъ»?

Я ничего не сказалъ. Россія слишкомъ велика, и земельныя отношенія пестры. Одинъ и тотъ же законъ въ разныхъ полосахъ территоріи приводитъ къ совершенно различнымъ результатамъ.

— А вы видѣли нашу гимназію? — спросилъ Шаповаленко.

Въ голосѣ его звучалъ оттѣнокъ гордости. Дѣйствительно, кружокъ прогрессивныхъ родителей Покровской слободы имѣетъ право гордиться своимъ начинаніемъ въ области средней школы.

— Безъ гроша денегъ мы начали, — говорилъ Шаповаленко, — а двѣ гимназіи открыли, мужскую и женскую. Теперь зданіе строимъ.

— Какъ же вы строите безъ денегъ?

— Очень просто. У всѣхъ беремъ матеріалъ и никому не платимъ. У насъ большой кредитъ. А на текущіе расходы собрали три капитала. Первый капиталъ — паевые взносы. Пайщиковъ сто сорокъ-восемь, пай въ пятьдесятъ рублей. Второй капиталъ — плата съ учениковъ. Учениковъ сто девяносто-три, а плата семьдесятъ рублей. Третій капиталъ — выпустили облигаціи для постройки.

— Разрѣшенныя облигаціи? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Шаповаленко покачалъ головой.

— Мы никого не спросили, частно выпустили. Занимаемъ у своихъ членовъ изъ четырехъ годовыхъ.

Мы вышли и отправились на площадь, гдѣ строится гимназія.

— Учебная инспекція намъ препятствія устраиваетъ, — жаловался Шаповаленко. — Видите ли, есть здѣсь Кислова, «истинно-русская». У нихъ свой кружокъ черносотенный, человѣкъ съ двадцать. Женская гимназія у нихъ, семьдесятъ ученицъ. Они ладятъ эту гимназію сдать въ казну. Мы у нихъ — какъ бѣльмо на глазу. Доносами насъ засыпаютъ. Округъ сталъ придираться, увольняетъ учителей. Второго завѣдующаго не утверждаютъ. А въ селѣ Новомъ Узенѣ, — тоже родительская гимназія, — весь составъ учителей недавно уволенъ. Или, напримѣръ, какъ мѣсто отвели, гдѣ было кладбище старое, сейчасъ приходитъ кисловскій учитель на постройку и агитируетъ народъ: — Развѣ это пристойно кости предковъ тревожить? — и опять доносъ.

Мы шли по улицѣ группой, направляясь къ постройкѣ. Насъ было человѣкъ десять, все покровскіе земледѣльцы изъ кружка родителей. Всѣ они были одинъ къ одному, рослые, угрюмые, неразговорчивые. Они были одѣты въ черное и смахивали на группу черныхъ монументовъ, внезапно сошедшихъ съ пьедесталовъ. Ноги ихъ стучали по землѣ съ чугуннымъ звукомъ.

По дорогѣ мы встрѣтили иллюстрацію кисловской пропаганды.

Пьяный мужичонка сидѣлъ у крыльца съ гармоникой въ рукахъ.

— На стройку идете, — окликнулъ онъ насъ, — обвалится она вамъ на головы.

— Не обвалится, — буркнулъ монументъ, крайній слѣва.

— Будетъ она для васъ острогомъ, — не унимался мужичокъ.

— Чего это онъ? — спросилъ я.

— Когда свинью изъ грязи тащить, — сурово сказалъ другой монументъ, слѣдующій по ранжиру, — она и то упирается. А люди хуже свиней…

Шаповаленко только усмѣхнулся въ усы:

— Не хочетъ платить. А нѣтъ. Придётся платить…

Постройка была массивная, изъ краснаго кирпича. Мы взошли по лѣсамъ на самый верхъ. Гимназія была выше всѣхъ зданій въ городѣ, и сверху открывался широкій видъ на покровскія улицы и на окрестныя поля.

Гимназія строится съ американской быстротой.

— Къ осени докончимъ, — сказалъ Шаповаленко. — Это только половинка, мы еще одну такую построимъ.

— Не попадетъ ли ваша гимназія въ казну, какъ Кисловская? — спросилъ я.

— Они и то сватаютъ нашу гимназію за Кисловскую, — сказалъ Шаповаленко, — съ своимъ подойникомъ къ нашей коровѣ пришли. Мы, говорятъ, вамъ всѣ права дадимъ и своихъ учителей пошлемъ.

— Они, пожалуй, обойдутъ васъ…

— Мы сами на такой точкѣ стоимъ, — засмѣялся Шаповаленко, — чтобы кого-нибудь обойти. Ничего не возьмутъ. Мы ихъ одолѣемъ…

11. На рыбныхъ промыслахъ

— Кто у насъ отвѣтилъ за всю революцію… Рыба!..

Изъ разговоровъ.

Къ расхищенію русскихъ народныхъ богатствъ.

Въ устьяхъ Волги, у Астрахани, есть рыбныя воды различныхъ категорій: казенныя, помѣщичьи, казачьи, городскія, купеческія, даже госпитальныя. Только одно сословіе не имѣетъ никакихъ рыбныхъ угодьевъ. Это — крестьяне-рыбаки.

Когда уничтожалось крѣпостное право и распредѣлялись угодья, о рыбакахъ какъ будто забыли. Крестьяне-землепашцы получили земельные участки. Рыбаки остались за флагомъ. Такимъ образомъ, рыбакъ не имѣетъ на Волгѣ ни правъ, ни мѣста для ловли. Житель, по закону, имѣетъ право опустить въ воду одну удочку для собственнаго пропитанія. Казенныя воды вымѣрены и раздѣлены на участки. Частныя воды находятся въ частномъ пользованіи. Эти участки до послѣдняго времени сдавались купцамъ съ аукціоннаго торга. Крупные промышленники ловятъ рыбу на тоняхъ долгимъ неводомъ. Рабочихъ привозятъ сверху. Мѣстный рыбакъ можетъ получить право «припуска» въ разныхъ ненужныхъ углахъ и закоулкахъ рыбнаго участка. Онъ ставитъ тамъ свои крючья и сѣти. Пойманную рыбу онъ долженъ сдавать своему господину за 30 проц. нормальной вольной цѣны.

Однимъ словомъ, какъ говорилъ мнѣ одинъ старый рыбакъ: «Вездѣ невода. Для рыбы невода, для насъ тоже невода».

Рядомъ съ этими широкими купеческими неводами, годъ за годомъ, сверху идетъ переселеніе гулящихъ и вольныхъ людей, приблизительно въ стилѣ эпохи Стеньки Разина. На верхней и средней Волгѣ рыбы не стало, и ловить нечего. Рыбаки пріѣзжаютъ въ низовья семьями и партіями, разбиваютъ свой таборъ, роютъ землянки въ прибрежномъ пескѣ и живутъ, и даже промышляютъ.

Такихъ самовольныхъ поселковъ цѣлыя сотни, особенно близъ моря, въ крѣпяхъ, въ черневыхъ камышахъ. Ихъ населеніе пестрое, бываютъ крестьяне и мѣщане; попадается поповичъ, бывшій конторщикъ, загулявшій фельдшеръ. Многіе изъ этихъ поселковъ неизвѣстны и никѣмъ не зарегистрированы. Иные крѣпнутъ и расширяются, даже выселки основываютъ безъ вѣдома начальства. Года четыре тому назадъ былъ такой случай. Пріѣхалъ изъ дальняго поселка староста съ бумагой въ городскую управу. Бумага была написана на печатномъ бланкѣ. По справкамъ оказалось, что этотъ поселокъ нигдѣ не записанъ и ничего не платитъ въ казну. Ловцы избрали старосту и сами заказали себѣ бланки въ одной изъ типографій.

Чѣмъ живутъ эти тысячи приблудныхъ переселенцевъ? Они поставлены въ такое положеніе, что могутъ существовать только обманомъ или насиліемъ. Всѣ новоселы — «обловщики». Они мечутъ свои сѣти, гдѣ попадется, въ указанное и неуказанное время, и рыбу отдаютъ не хозяину, а тайному скупщику, который имѣетъ свои склады тутъ же, прикрываясь, для приличія, маленькимъ собственнымъ промысломъ. «Темная рыба» играетъ на рынкѣ почетное мѣсто.

Крупные промышленники и начальство ведутъ съ обловщиками неутомимую войну. Они ловятъ менѣе проворныхъ, отбиваютъ сѣти, штрафуютъ, сажаютъ въ острогъ. Часто бываютъ жестокія драки и даже убійства. Но ничто не измѣняется. Ибо жить иначе обловщики не могутъ.

На этомъ фонѣ вѣчной драки и грабежа выросло все рыболовство устьевъ Волги. Ее можно характеризовать какъ войну всѣхъ противъ всѣхъ, и войну всѣхъ противъ рыбы.

Цѣль этого рыболовства опредѣленная и ясная. Какъ говорилъ мнѣ одинъ рыбный надсмотрщикъ:

— Доловимъ рыбу, а потомъ и баста.

Даже россійская наука принимаетъ посильное участіе въ этомъ великомъ расхищеніи. Д-ръ Гриммъ, инспекторъ по рыболовству, предсѣдатель бюро промысловой зоологіи, пишетъ въ своей книгѣ «Каспійско-Волжское рыболовство»: «Безразлично, кто ловитъ, лишь бы было поймано побольше и продано подешевле». Дѣло идетъ о защитѣ крупнаго купеческаго промысла противъ мелкаго крестьянскаго.

Впрочемъ, д-ръ Гриммъ имѣетъ для насъ утѣшеніе: «Рыболовство составляетъ первобытный промыселъ, какъ и звѣроловство, и исчезаетъ подъ вліяніемъ культуры. Дикое рыболовство переходитъ въ культурное рыбоводство. Рыбоводство въ искусственномъ водоемѣ повышаетъ производительность въ 8—10 разъ».

Такимъ образомъ, выловить всю рыбу изъ Волги и изъ моря, потомъ разводить ее искусственнымъ путемъ — вотъ славная цѣль русскаго рыболовнаго надзора.

Первая половина этой задачи почти окончена.

И какъ говорилъ мнѣ тотъ же самый надсмотрщикъ:

— Красную рыбу долавливаемъ, теперь за частиковую взялись. И частиковой тоже становится меньше. Раньше астраханская «кобыла» (крупная селедка) пятакъ стоила, теперь доходитъ до тридцати копеекъ. Количество уменьшилось, а спросъ усилился. Уже мороженую возятъ въ Петербургъ, выгодно. Вобла пошла все мельче и мельче, на половину неполнозрѣлая. Будетъ когда-нибудь годъ, и она будетъ незрѣлая. Тогда конецъ. Всю рыбу доѣдимъ, станемъ, шиханы (пески) распахивать…

Впрочемъ, пока рыбы еще хватаетъ даже на то, чтобы зарывать въ землю излишекъ. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ астраханскій купецъ Беззубиковъ пріобрѣлъ себѣ всероссійскую извѣстность. Онъ уничтожилъ 10 милліоновъ пудовъ «ненужной рыбы», обливъ ее керосиномъ и закопавъ въ землю. То же самое происходитъ до сихъ поръ, изъ года въ годъ. Въ этомъ году уничтожили тѣ же 10 милліоновъ пудовъ. Селедку вывозили въ море и выбрасывали прорѣзями.

Два парохода, «Дагестанецъ» и «Бертзундъ», работали безъ перерыва, — каждый день увозили въ море барки съ ненужной рыбой.

Что будемъ дѣлать, — говорилъ мнѣ одинъ рыбопромышленникъ довольно откровенно. — Убирать не успѣваемъ. Не вывозить — холера получится. А перестать не охота. Сегодня есть промыселъ, а завтра оторветъ…

Всѣ рыболовы въ устьяхъ Волги — хищники. Они располагаются другъ надъ другомъ цѣлыми соціальными слоями.

Ниже всѣхъ — новоселы-обловщики. Они живутъ изо дня въ день, въ родѣ сибирскихъ старателей на золотыхъ пріискахъ. Есть уловъ, ладно. Нѣтъ улова, ѣдятъ пироги съ огурцами.

Крестьяне старожилы живутъ болѣе зажиточно. Они выходятъ на промыселъ въ Каспійское море.

Прибрежная морская полоса раздѣлена на полосы, такъ называемые коридоры.

Въ однихъ коридорахъ разрѣшается ловить рыбу, въ другихъ нѣтъ. За предѣломъ коридоровъ морской промыселъ свободенъ.

Морское снаряженіе стоитъ ловцу не дешево, рублей 500, а то и 1,500. Нужно снарядить крѣпкую бударку — промысловую лодку, и большую подъѣздную лодку — возить ѣду, запасныя снасти и отвозить рыбу. Впрочемъ, скупщикъ стоитъ тутъ же на морѣ, только сдавай.

Морскіе ловцы живутъ зажиточно. У нихъ у моря по островамъ есть стоянки, куда пристаютъ ихъ суда. Жить на этихъ островахъ постоянно нельзя. Ихъ весной заливаетъ.

Орудіемъ лова служатъ снасти — желѣзные крючья, по 49 крючьевъ на одинъ конецъ, а также сѣти. Снасти — на красную рыбу, а сѣти — на частиковую. Раньше «снастчики» преобладали. Теперь уступаютъ «сѣтчикамъ». Сѣть дешевле и больше даетъ улова.

Снастчики есть простые, а есть «англичане». «Англичане» употребляютъ англійскіе стальные крючки, которые, конечно, гораздо лучше русскихъ желѣзныхъ.

Крупные промышленники стоятъ на верху рыболовной лѣстницы. Они промышляютъ въ рѣкѣ на арендованныхъ пескахъ. Морского промысла они не любятъ, въ немъ нѣтъ монополіи. — Дѣло морское новое, намъ непривычное!..

Между тѣмъ, въ морѣ рыбы попрежнему много.

Въ 1903 году промышленникъ Воробьевъ на западномъ берегу вынулъ изъ одного невода 10 вагоновъ сельди. Астраханскіе промышленники просто боятся такого обилія рыбы.

Рыбная наука въ Астрахани вся построена такъ, чтобъ доказать необходимость рѣчного промысла. Есть прекрасная лабораторія. Она должна доказывать, что морская рыба мечетъ икру только въ рѣкѣ…

Однако селедка мечетъ икру также и въ морѣ. Севрюга тоже. А что если и осетръ? Надо сдѣлать наблюденія. Казенный ихтіологъ сталъ снаряжаться на море. Но промышленники всполошились. — Не давать ему судна. Не надо намъ такой лабораторій!..

Пошли съ жалобой къ начальнику: — «Уймите его. Что это за наука!» — «Хорошо, хорошо, я скажу ему!»..

Пришлось поневолѣ сократиться.

Всѣ эти промышленники, крупные и мелкіе, постоянно подкапываются другъ противъ друга.

Рѣчные ловцы вопіютъ: «Уймите морскихъ. Они къ намъ рыбу не пропускаютъ». Простые снастчики требуютъ: — Надо «англичанъ» уничтожить. Они слишкомъ много рыбы переводятъ.

Крупные промышленники, самые худшіе хищники, доказываютъ свое превосходство устами науки.

Д-ръ Гриммъ пишетъ: «Пусть казна продастъ всѣ свои воды крупными участками или въ долгосрочную аренду. Что же касается равномѣрнаго распредѣленія рыбы, мы не будемъ этого касаться. Это относится къ области чернаго передѣла»…

Можно себѣ представить, что случилось, когда въ эту буйную и злую среду попала идея свободы.

Другой рыбный надсмотрщикъ разсказывалъ мнѣ: «У насъ за всю революцію отвѣтила рыба. Ловцы стали вездѣ ловить, а сдавали купцамъ. Начальство глаза закрывало. На рыбѣ помирились. Только не бунтуйте… Даже промышленники не очень кричали. Цѣны стояли высокія. Выгода есть. Раньше они содержали у моря дополнительный надзоръ. Потомъ бросили. Чертъ съ ними, еще убьютъ»..

Рыбная революція продолжалась два года. Она не кончилась и теперь. Я пріѣхалъ въ Астрахань во время рѣчного запрета. Но ловцы промышляли даже подъ самымъ городомъ. Они соединялись вмѣстѣ, по двѣ и по три лодки, и плавали со своими сѣтями по всей рѣкѣ, не разбирая участковъ… Въ лодкахъ лежали багры и даже ружья.

Надсмотрщики боялись приступать слишкомъ плотно и только молились: «Господи, хоть бы скорѣе прошли эти проклятые дни»…

Рѣчной запретъ кончался 15 іюля, черезъ нѣсколько дней, послѣ двухмѣсячнаго перерыва.

Мы выѣхали рано утромъ въ моторной лодкѣ отъ пристани рыбнаго управленія. На пристани было шумно. Нѣсколько казенныхъ пароходовъ стояло у берега. Впереди всѣхъ красовался пароходъ «Сергѣй» изъ Синеморскаго имѣнія. Имѣніе это куплено крестьянскимъ банкомъ у графа Игнатьева. Оттого на пароходѣ чернѣла дополнительная надпись крестьянскаго земельнаго банка.

Одинъ изъ нашихъ матросовъ посмотрѣлъ на «Сергѣя» и ядовито замѣтилъ: — Видишь, какіе крестьяне стали богатые. Свои пароходы завели…

На берегу повсюду валялись лодки, большія и малыя, бударки и рыбницы, сѣти всѣхъ величинъ и всѣхъ образцовъ, круглыя, прямыя; снасти, свитки канатовъ.

— Это только частичка, — сказалъ старый надсмотрщикъ, который отправился вмѣстѣ съ нами.

Все это было конфисковано у облавщиковъ и гнило безъ пользы.

Первый рыбачій поселокъ былъ расположёнъ въ шести верстахъ отъ города. У него не было имени. Онъ существовалъ шесть лѣтъ, и въ немъ обитало семь семействъ.

Надсмотрщикъ скромно остался у нашей лодки:

— Идите къ нимъ одни. Они наши околыши не очень уважаютъ.

Но ловцы окликнули его довольно дружелюбно:

— Василій Андреичъ, иди, дѣло знакомое.

— Здравствуй, Василій Андреичъ, — сказалъ одинъ. — Помнишь, какъ ты у меня въ прошломъ году сѣтку отнялъ.

— А у меня лодку увелъ…

Василій Андреичъ только смѣялся: — Я надзиратель строгій, у меня всѣ равные.

— Ничего, — успокоивали его ловцы. — Мы народъ верховой, не такъ, какъ здѣшніе, мы подъ властью закона. Развѣ только по берегу бѣжать да кричать: «Эй, Василій Андреичъ, пожалѣй мою бѣдность, отдай сѣтку»…

Ловцы жили въ досчатыхъ шалашахъ и въ какихъ-то странныхъ норахъ, вырытыхъ въ землѣ.

Землевладѣлецъ Макаровъ далъ имъ разрѣшеніе пріютиться на этомъ пескѣ, безъ всякой платы.

— Но только куренка нельзя завести, — жаловались ловцы. — О коровѣ и думать нечего.

Мужчины были босы и въ лохмотьяхъ, нагіе ребятишки копошились у воды. Эти люди жались другъ къ другу на своемъ уныломъ берегу, какъ дикіе гуси на отдыхѣ, во время перелета. Но они не улетали. У нихъ не было крыльевъ. Имъ некуда было летѣть.

— Зачѣмъ вы сюда пришли? — спросилъ я.

— Куда же намъ дѣваться? — сказалъ старый рыбакъ. — Мы верховскіе, саратовскіе, изъ Золотова села. Отъ отцовъ и дѣдовъ извѣчные рыболовы. Только на Волгѣ рыбы не стало, стерлядь осталась мѣстами, такъ она жиловая, гдѣ ее отыщешь? Поневолѣ ушли сюда, кто за десять лѣтъ назадъ, кто за двадцать. Да такъ и бьемся. Тамъ, видно, хорошо, гдѣ насъ нѣту.

Всѣ мужики поселка обступили насъ кругомъ. Они галдѣли, какъ грачи, и говорили наперебой.

Обращались они къ Василію Андреичу какъ къ старому знакомому.

— Небось, все за богатыми ходите, — кричалъ старикъ. — А намъ какъ жить? Дѣлаютъ съ нами такъ, какъ будто за шею подвѣшиваютъ и душатъ. Запретъ завели. Ну, сдѣлай запретъ на одинъ мѣсяцъ, чтобы для всѣхъ, а то морскимъ пропуска даете. Намъ жить нельзя въ эти мѣсяцы…

— Постойте, — сказалъ Василій Андреичъ. — Вы это неладно говорите. Хлѣбъ тоже двѣ недѣли жнутъ, весь годъ живутъ. Такъ и рыба. Дай вамъ волю, вы всю рыбу изъ рѣки выловите.

— Твои бы ребятишки голодные пищали, — грубо сказалъ другой ловецъ помоложе, — ты бы тоже небось ловилъ. Вонъ напужались отъ смуты, стали сдавать участки крестьянскимъ обществамъ. А намъ какая выгода. Они по себѣ дѣлятъ, насъ не допущаютъ.

— Съ новосела берутъ двадцать-пять рублей, — сказалъ старикъ, — а со своего три рубля, развѣ это по Божьему? А лучшія тони купцамъ въ аренду сдаютъ за деньги. Что это за порядокъ?

Кстати сказать, все это было правда. Крестьянскія общества плохо справляются съ полученными участками. Свѣдущіе люди даже говорили, будто рыбное управленіе затѣяло рядъ предметныхъ уроковъ въ этомъ направленіи, въ родѣ французскихъ національныхъ мастерскихъ, съ тѣмъ, чтобы доказать народу и, главное, петербургскому начальству, что безъ крупныхъ арендаторовъ нельзя обойтись. Были очень показательные случаи. Селеніе Могой даже отказалось отъ аренды, и ее переняла группа частныхъ промышленниковъ, которая очень кстати оказалась подъ руками. Въ договорѣ сказано, что она дѣйствовала изъ великодушія, «желая выручить крестьянъ изъ затруднительнаго положенія».

Василій Андреичъ задумчиво смотрѣлъ на ловцовъ. — Что же съ вами дѣлать? Я придумать не могу…

Они приставали къ нему такъ долго и настойчиво, что, кажется, имъ овладѣла иллюзія власти.

— Я скажу что́, — подхватилъ старикъ. — Невода уничтожить, аренды тоже. Надо билеты завести на каждаго ловца, рублей двадцать-пять или тридцать, — казнѣ доходъ, и намъ жить можно. А скупка, цѣна — пускай будетъ вольная, безъ всякаго запрета.

— То-то, цѣна вольная, — сказалъ надсмотрщикъ. — Да васъ столько наберется — вы не то что рыбу, всю воду изъ рѣки выхлебаете.

— Съ богатымъ такъ заговори, — сказалъ рыбакъ, — небось и на васъ не посмотрятъ, удушатъ тотчасъ.

Василій Андреичъ не отвѣтилъ.

— Въ прежнее время жить можно было, — сказалъ старикъ, — выѣдетъ ловецъ, поймаетъ севрюгу, осетра икряного. Рублей двѣсти сходило съ хорошаго улова. Сейчасъ пойдетъ на базаръ, деньги не деньги, шелкъ не шелкъ, платки не платки. По пяти самоваровъ покупали. Краснымъ виномъ ноги обмывали. Спуститъ все и опять на промыселъ. Теперь наша уха жидкая стала.

Я заглянулъ въ ближайшій шалашъ.

— Какъ же вы здѣсь зимою живете? — спросилъ я.

— Такъ и живемъ. Зароемся въ землю по самую шею, засыплетъ снѣгомъ. Дѣти болѣютъ. Попа достать, надо пѣшкомъ шесть верстъ пройти да назадъ шесть, — выходитъ двѣнадцать…

— Мука нынѣ шестнадцать рублей мѣшокъ, — сказалъ старикъ. Что же намъ — топиться, что ли, съ малыми дѣтьми? Дайте намъ устройство…

Гуси безкрылые…

2. Кавказъ