А въ звѣринцѣ идетъ представленіе. Оттуда вырываются рукоплесканія и крики: «Браво!»
Со стороны проспекта прилетаютъ порывы вѣтра и приносятъ облака сухой пыли, осыпающія деревья и людей. Толпа начинаетъ расходиться. Зато всѣ ближайшіе къ парку трактиры переполняются. Пьяные попадаются всюду, какъ будто людская волна, профильтрованная сквозь учрежденія общества трезвости, уже въ самыхъ воротахъ мгновенно пріобрѣла еще большую насыщенность…
1899 г.
4. Хлѣба и зрѣлищъ
Налѣво театральный залъ, направо — открытая сцена. А у входа передъ куполомъ рогатки, длинныя, извилистыя. Если хочешь войти, такъ заплати гривенникъ. Справляюсь у сторожа:
— Сколько сегодня прошло?
— 22,800 человѣкъ.
Все это платные, а, кромѣ того, есть и безплатные. Снаружи на всѣхъ скамейкахъ и на перекладинахъ рѣшетокъ сидятъ мальчишки и подстерегаютъ удобный случай. Городовые ихъ гонятъ, но они возвращаются назадъ, какъ воробьи. И мало-по-малу, одинъ по одному, они забираются внутрь какими-то задними, неизвѣстными путями, какъ будто сквозь стѣны просачиваются. А на улицѣ на ихъ мѣсто приходятъ новые, и эта молчаливая осада продолжается до полуночи, до самаго разъѣзда.
23,000 человѣкъ. Это все взрослое населеніе большого губернскаго города. Впрочемъ, сюда пришла только молодежь, отборные люди, мужчины и женщины, ибо для того, чтобъ переносить такую тѣсноту и такую атмосферу, нужно имѣть крѣпкіе локти и здоровыя легкія.
Хлѣба и зрѣлищъ!.. Полуторамилліонный городъ въ будніе дни ищетъ работы и хлѣба насущнаго, а по праздникамъ жаждетъ зрѣлищъ. Всѣ цирки и дешевые театры, народныя гулянья, полторы сотни кинематографовъ — переполнены публикой. Я только что былъ въ Петровскомъ паркѣ. Тамъ тысячи народу въ сумеркахъ, подъ мелкой изморозью, толпятся на версту и жадными глазами слѣдятъ за яркоосвѣщенной сценой. На сценѣ какая-то драка, но разстояніе почти астрономическое, и клоуны мелькаютъ, какъ будто фигуры на лунѣ. Но публика довольна и весело хохочетъ и даже рукоплещетъ, невѣдомо чему.
Тамъ, по крайней мѣрѣ, не требуютъ платы; здѣсь, подъ кровлей Народнаго дома не лучше, если не хуже. Въ переднемъ залѣ давка такая, какъ въ церкви или на парадѣ. Некуда двинуться, всѣ стоятъ плечомъ къ плечу, вздыхаютъ и потѣютъ, обмахиваются платками и шапками и отъ нечего дѣлать разсматриваютъ куполъ. На куполѣ географическія карты. Надписи крупныя, границы почти допотопныя. Вотъ Оранжевая республика, — она еще не покорилась англійской коронѣ, и желтый Сахалинъ еще не запачканъ до пояса сѣрой японской краской.
Двери театральнаго зала закрыты наглухо. Повсюду красуются аншлаги: «билеты проданы». И страшно даже подходить близко.
Оттуда несется глухой гулъ, какъ ропотъ морского прибоя. И на безплатныхъ мѣстахъ галлерей люди повисли кистями и гроздьями, сцѣпились вмѣстѣ, какъ пчелы; сдавили другъ друга и стали многогранными, какъ живые соты.
На узкихъ лѣсенкахъ прибиты надписи: «Стоять запрещено», но каждый проходъ, и спускъ, и подъемъ, набиты спинами, тѣсно сжатыми, темными, ровными. И въ каждомъ закоулкѣ, и даже на перилахъ, влюбленныя группы. Тщетно служитель вопіетъ: «Господинъ военный, сойдите внизъ». Господинъ военный не слушаетъ. Онъ вошелъ клиномъ между двухъ дѣвицъ, и поддерживаетъ ихъ руками съ правой и лѣвой стороны и пожираетъ глазами… Какъ имъ сойти внизъ? Развѣ грохнуться вмѣстѣ черезъ перила на полъ…
Дѣвицъ множество, всѣхъ сортовъ и всѣхъ профессій. И какъ всегда, поражаютъ лица блѣдныя, истощенныя и все же красивыя, ибо среди петербургскихъ работницъ много красивыхъ. На улицахъ столицы смѣшались выходцы всѣхъ племенъ и всѣхъ областей. И возникаетъ новая раса, полуголодная, анемичная, но съ тонко очерченнымъ лицомъ, съ большими вдумчивыми глазами.
Вотъ портнихи, конторщицы, горничныя. Ихъ легко различать по рукамъ. Ибо у портнихъ руки тонкія, бѣлыя, а пальцы жесткіе, а у кухарокъ и горничныхъ руки грязныя, крѣпкія и пальцы красные.
Мальчишки шныряютъ кругомъ. Вотъ этотъ, пожалуй, карманникъ. Онъ наткнулся на сосѣда, какъ будто невзначай, разставилъ руки и отскочилъ въ сторону. Два слесаря протискиваются мимо. У нихъ руки въ рубцахъ; сажа и масло плохо отмыты съ лица. Вотъ прошелъ парикмахеръ и гордо пронесъ художественно изваянный проборъ. А сзади прошелъ молодой малый въ рыжемъ парикѣ несообразнаго вида. Это послѣдніе отзвуки старинныхъ святочныхъ харь и веселыхъ переодѣваній.
Солдаты, солдаты всѣхъ цвѣтовъ, всѣхъ званій и всѣхъ родовъ оружія. Вотъ двое въ бѣлыхъ мундирахъ, какъ будто австрійцы; бравый гвардеецъ съ расшитымъ воротникомъ, матросы въ шинеляхъ, лейбъ-конвоецъ въ аломъ бешметѣ, горбоносый, бритоголовый, съ огромнымъ кинжаломъ. Уже цѣлый часъ онъ стоитъ у вѣшалки и глазами выбираетъ себѣ даму по вкусу. Старый жандармъ, очень веселый и совершенно лысый. Вотъ это пѣхота. Одинъ, проходя мимо, задѣлъ меня ножнами тесака и тотчасъ же обернулся и вѣжливо извинился. Ибо это только нижніе чины. Ихъ здѣсь собралось тысячи три или больше. Всѣ они трезвы и вѣжливы. И нѣтъ между ними ни одного Коваленскаго…
Справа доносится музыка. Туда надо идти, тамъ главное зрѣлище Народнаго дома. Ради него сюда набились эти десятки тысячъ людей.
Открытая сцена, между двухъ старыхъ занавѣсокъ, какъ будто альковъ. На сценѣ фокусникъ. Онъ ловитъ бутылки, перебрасываетъ мячи… Клоуны, еще, клоуны… Издали видны только ихъ преувеличенныя улыбки, бѣлыя маски, обсыпанныя мукой. Они ржутъ, какъ лошади, и пинаются ногами. Но публика благодарна и за это развлеченіе. Она радуется каждому жесту, каждому новому движенію… «Бисъ, бисъ, браво!»..
Вотъ маленькій мальчикъ, въ красныхъ сапожкахъ и, увы, въ синихъ очкахъ, сидитъ на плечахъ у отца и рукоплещетъ изо всей силы. А рядомъ другой подпрыгиваетъ вверхъ, чтобы уловить глазами хотя край цвѣтного камзола на этой заманчивой сценѣ.
Въ его глазахъ свѣтится голодъ, зрительный голодъ…
Покорная, наивная толпа, какая она большая и какая безпомощная. Какъ мало она проситъ и какъ скупо мы даемъ! Все самое дешевое, плохое, бракованное. Даже въ томъ театральномъ залѣ, съ ложами и платными креслами, по праздникамъ, когда больше народа, какъ будто нарочно поютъ артисты похуже, побезголосѣе.
Вмѣсто хлѣба камень, вмѣсто зрѣлища балаганъ и вмѣсто здоровья холера, и мясо подъ праздникъ стало дороже на три копейки съ фунта, а заработки тѣ же.
Вотъ наши святки!.. Собрали сюда двадцатитысячную человѣческую массу и показываютъ ей клоуновъ, и то не всѣмъ видно. 22,800 гривенниковъ — это 2,280 р. за одинъ вечеръ. Хотя бы за эти деньги устроили кинематографъ, яркій, большой, оживленный…
Лѣтъ десять тому назадъ на этихъ открытыхъ сценахъ паяцы выходили въ пейсахъ и съ наклеенными носами, и ломались «подъ старыхъ евреевъ», и подъ армянъ, и подъ чухонцевъ, предвосхищая стиль и манеру Пуришкевича. Теперь этого не видно. Спасибо и за то.
Самое ужасное, чѣмъ страдаетъ Россія, это — отсутствіе совмѣстнаго веселья. Какъ будто весь народъ носитъ въ своей душѣ сѣрый трауръ, предчувствіе голода, боязнь кары Божьей. Въ деревняхъ этотъ трауръ прерывается водкой; въ большихъ городахъ возникла жажда зрѣлищъ, но гдѣ взять живой воды, чтобъ утолить эту жажду?
Русскій городъ для «простого народа» это — духовная пустыня. А если мы возьмемся устроить народный праздникъ, такъ выйдетъ обязательно Ходынка.
22,800 зрителей. Древніе эллины построили бы здѣсь огромный амфитеатръ и разсадили бы толпу по мраморнымъ ступенямъ, и на овальной аренѣ актеры на высокихъ котурнахъ играли бы трагедію Эсхила, и эти десятки тысячъ людей сливались бы вмѣстѣ въ одномъ страстномъ порывѣ, и человѣческое стадо стало бы народомъ, спаяннымъ духовно.
Мы можемъ устроить только загонъ для скота, какую-то чудовищную баню, откуда выйдешь на морозъ и схватишь простуду…
Пыль стоитъ надъ толпой, дымъ махорки, кислая копоть. Отъ каждой лампы тянется свѣтлый снопъ лучей, какъ будто въ туманѣ.
А зрители подходятъ безъ конца. Толпа становится тѣснѣе и тѣснѣе. Передніе ряды колышутся, какъ волны, и разбиваются о сцену. Сцена трещитъ.
Больше нѣтъ мѣста и нечѣмъ дышать. Это восьмой кругъ Дантова ада. Даже электричество тускнѣетъ.
Вотъ какая-то старуха гнется впередъ и чуть не падаетъ.
Что это — дремота или обморокъ?
Вотъ кто-то даетъ знакъ, и открываются окна справа и слѣва, широко и безцеремонно, устьями внизъ, прямо на разгоряченныя головы людей. Клубы холоднаго воздуха врываются снаружи. Въ залѣ гуляетъ сквознякъ. Женщины кашляютъ и даже это смиренное стадо поднимаетъ ропотъ. Но чей-то увѣренный голосъ громко заявляетъ: «Не все ли равно. Публика такая, небось не простудится»…
Я ухожу изъ этого зала и поднимаюсь наверхъ. Здѣсь по всѣмъ комнатамъ, у вѣшалокъ и у буфетовъ пары, пары, пары. Эти люди принесли сюда съ собою свой природный мускусъ, мужской и женскій. Взаимное притяженіе двухъ половыхъ стихій, это единственный праздникъ, который дарованъ этой толпѣ…
Я видѣлъ парижскія сцены въ лѣтнюю полночь. Эти коридоры и переходы, въ своемъ родѣ, не уступятъ Парижу. Теперь вѣдь не лѣто, а только зима.
Вотъ цѣлая шеренга сидитъ въ обнимку, какъ будто на выставкѣ. Высокій рыжій мужикъ проходитъ мимо и даже сплевываетъ.
— Вишь, какъ обнимаются.
— А тебѣ завидно?..
Статный усатый солдатъ и дѣвушка въ бѣломъ. Онъ гнется впередъ къ самому ея лицу, и глаза его горятъ. Вотъ-вотъ поцѣлуетъ. И даже по спинѣ его пробѣгаетъ какая-то зыбкая волна… А вотъ здѣсь поцѣловались, громко, добросовѣстно, на весь залъ.
Во всѣхъ углахъ кокетство, заигрываніе, рѣчи двусмысленныя и даже не двусмысленныя.
— Какой интересный военный!
— Ты кого возьмешь? Я бы поѣхалъ съ Малашей, да ѣхать далеко…
— Ты, землячокъ, откуда?
— Я съ Вятки!
— А гдѣ это Вятка?
— Вятка впадаетъ въ Каму, а Кама впадаетъ въ Волгу, а Волга впадаетъ въ Каспійское море… — началъ по географіи Смирнова, а кончилъ по Чехову.