Вспоминая эти подробности, я еще разъ воочію убѣждаюсь, что развитіе двухъ великихъ народовъ современнаго человѣчества, дѣйствительно, совершается по весьма различнымъ путямъ.
Черезъ два часа, устроивъ свои личныя дѣла, я опять возвратился на вокзалъ. Группа переселенцевъ въ смурыхъ свитахъ не выходила изъ моей головы; я хотѣлъ также поближе взглянуть, какъ Канадская желѣзная дорога и государственное управленіе распоряжаются этой разнохарактерной и разнородной массой пришельцевъ. Западный поѣздъ успѣлъ уйти, но на станціи было попрежнему тѣсно. Люди ходили взадъ и впередъ по платформѣ, таскали свои чемоданы и мѣшки, толкались и задѣвали другъ друга. Я прошелъ въ переселенческое управленіе, которое помѣщалось въ двухъ шагахъ отъ станціи, и черезъ нѣсколько минутъ въ сопровожденіи русскаго переводчика Деррика отправился осматривать эмигрантскій домъ, гдѣ наиболѣе бѣдные изъ пришельцевъ получаютъ даровой пріютъ на первыя недѣли. Деррикъ тоже былъ довольно любопытенъ. Въ виду наплыва галицкихъ и русскихъ переселенцевъ канадское правительство завело соотвѣтственныхъ переводчиковъ во многихъ городахъ по линіи желѣзной дороги. Между ними попадаются удивительные типы. Я видѣлъ, напримѣръ, переводчика-латыша, бывшаго городового, изъ Митавы, который говорилъ на особомъ чухонско-русскомъ діалектѣ и между прочимъ упрямо называлъ барановъ баранками. Большая часть переводчиковъ, впрочемъ, происходитъ изъ Галиціи. Все это неудачники, которые не сумѣли пристроиться ни къ какому болѣе прибыльному дѣлу и пошли на мелко-чиновничій, сравнительно плохо оплачиваемый трудъ.
Деррикъ былъ родомъ изъ Коломіи и первоначально воспитывался въ семинаріи, намѣреваясь избрать духовное поприще. Но въ одномъ изъ послѣднихъ классовъ съ нимъ произошла «непріятность приватнаго свойства», по его собственному краткому выраженію, и ему пришлось уѣхать изъ Галиціи. Онъ попалъ въ Вѣну, потомъ въ Парижъ и постепенно добрался до Западной Канады. Въ Виннипегѣ онъ прожилъ уже лѣтъ восемь и перепробовалъ много поприщъ, было даже секретаремъ мѣстной группы «рыцарей труда», основанной другимъ русскимъ переселенцемъ, Макарскимъ, но вскорѣ вышелъ изъ нея съ нѣкоторымъ трескомъ и пошелъ на казенную службу. Теперь у него, впрочемъ, были жена и четверо дѣтей, и мысли его были направлены только къ тому, чтобы упрочить свое положеніе на этомъ временно созданномъ мѣстѣ. По русски онъ говорилъ плохо и употреблялъ невпопадъ простонародные обороты, заимствованные отъ духоборовъ, которые постоянно приходятъ въ Виннипегъ на заработки. Деррикъ довелъ меня до дверей эмигрантскаго дома и ушелъ назадъ. Ему нужно было написать цѣлую груду актовъ объ отводѣ земли русинскимъ переселенцамъ, которые выбрали себѣ малоплодородные участки, лежащіе у самаго города, но до сихъ поръ не находившіе охотниковъ.
Эмигрантскій домъ состоялъ изъ двухъ отдѣльныхъ бараковъ. Одинъ — побольше и почище — назначался для болѣе культурныхъ переселенцевъ изъ Англіи и Скандинавскихъ государствъ. Въ немъ стояли кровати, застланныя простынями, и деревянные столы. Жильцовъ, однако, не было, ибо среди англо-скандинавскихъ пришельцевъ полные бѣдняки рѣдки. Кромѣ того, и англичане, и скандинавы питаютъ закоренѣлую ненависть ко всякаго рода казеннымъ помѣщеніямъ.
Другой баракъ назначался для восточныхъ варваровъ. Онъ былъ очень грязенъ, и вся мебель его состояла изъ деревянной лавки со сломанною ногой, которая была прислонена къ стѣнѣ и укрѣплена подставленнымъ снизу чурбаномъ. Груда соломенныхъ тюфяковъ была свалена въ углу. Полъ, навѣрное, не былъ мытъ со времени постройки, и досчатыя стѣны были испещрены слѣдами раздавленныхъ клоповъ. Къ моему удивленію, все населеніе барака состояло изъ малороссовъ изъ-подъ Полтавы, которые пріѣхали сюда нѣсколько дней тому назадъ и пока пріютились въ эмигрантскомъ домѣ. Ихъ было три семьи. Мужчинъ не было, они ушли на работу. Одна изъ функцій переселенческаго управленія — отыскивать работу своимъ кліентамъ, и оно исполняетъ ее чрезвычайно быстро и успѣшно. Такимъ образомъ, черезъ двѣ-три недѣли эмигрантъ уже получаетъ возможность занять собственную квартиру, и держать его въ казенномъ клоповникѣ нѣтъ болѣе основанія.
Группа женщинъ сидѣла на полу, собравшись въ кружокъ, и пила чай. Скатертью имъ служилъ головной платокъ одной изъ нихъ, которая сидѣла простоволосая, съ чайникомъ въ рукахъ и ребенкомъ на колѣняхъ. Рядомъ сидѣла другая, подобравъ ноги и сгорбившись надъ своей грубой глиняной чашкой. Она была еще совсѣмъ молодая, и лицо у нея было странное, — узкое, съ большимъ лбомъ и строгимъ выраженіемъ. Глаза у нея были выцвѣтшіе, прищуренные, очевидно больные. Они постоянно смотрѣли внизъ и даже въ разговорѣ почти никогда не обращались на лицо собесѣдника. Выходило, какъ будто эта женщина разговариваетъ сама съ собой или съ кѣмъ-то невидимымъ, кому она не рѣшается посмотрѣть въ глаза.
Множество ребятишекъ, маленькихъ, грязныхъ, полунагихъ, ползали во всѣхъ углахъ и кувыркались на грудѣ рухляди. Ихъ было такъ много, что они скрадывали пустоту барака и какъ-то придавали ему жилой видъ.
— Чьи же эти дѣти? — невольно спросилъ я, когда нѣсколько оборванцевъ, свившись въ живой клубокъ, скатились съ груды тюфяковъ, прямо мнѣ подъ ноги, не переставая на ходу тузить и щипать другъ друга.
Женскій кружокъ тотчасъ же вывелъ меня изъ недоумѣнія.
— У мене шестеро, — сказала простоволосая баба, — тутай въ Мелигранѣ. Та двое на улици, та одинъ съ батькомъ ушелъ.
— Та и у меня тоже девьять, — сказала ея сосѣдка съ лѣвой стороны, толстая, съ краснымъ лицомъ, одѣтая съ патріархальною простотой, въ длинную холщевую рубаху, подпоясанную шерстянымъ гайтаномъ. — У Дуни тоже девять, — прибавила она. — Вси здисяй въ Телеграмѣ.
Она ткнула пальцемъ въ грудь третью участницу кружка, маленькую сморщенную старушенку, потомъ указала рукой въ уголъ на группу копошившихся ребятишекъ. Мелигранъ и Телеграмъ, очевидно, составляли видоизмѣненіе непривычнаго слова эмигрантъ и обозначали эмигрантскій баракъ.
Молодуха съ больными глазами помолчала, не поднимая глазъ съ земли.
— А у мене нема ни едного, — наконецъ сказала она. — Ни дітей, — ни чоловіка!.. Я сама една!..
— Ото! — сказала простоволосая. — Тожъ тобі ладнійше одъ насъ (тебѣ лучше, чѣмъ намъ)!..
— Біда съ дітми на чужій стороні! — пояснила она, обращаясь ко мнѣ. — Та ще и въ дорозі, на чугунці тій… Хто плаче, хто гомонить, хто істи просить. А я имъ кажу: цытьте, діти, бо вкину подъ рейки, тутъ васъ машина и задавитъ (молчите, дѣти, не то кину на рельсы, тутъ васъ машина и задавитъ)!
— Ни! — сказала молодуха упрямо и просто. — Чоловікъ да дитина-то наймыльше одъ усего!..
— А на судні еще хуже, — продолжала простоволосая перебирать свои воспоминанія. — Блюютъ. Судно качае: бухъ, бухъ, бухъ! А я имъ кажу: цытьте, діти, бо вкину въ воду — то воны и замовчатъ!
Она говорила удивительно ровнымъ, почти безучастнымъ голосомъ. Очевидно, слезы, голодъ и готовность броситься въ воду или на рельсы поѣзда вошли въ житейскій обиходъ этой группы странницъ, и онѣ не видѣли во всемъ этомъ ничего особенно необыкновеннаго.
— У мене бувъ чоловікъ, — сказала молодуха, продолжая думать о своемъ, — да его въ москаляхъ спекли, въ Палтантурѣ. Потимъ того кажутъ, ступай домой! Тамъ духъ легкій, — вылічишься! А одъ же не вылічився, померъ.
Въ комнатѣ стало какъ-то тоскливо послѣ этихъ немногихъ словъ.
— А что, не скучно вамъ объ родномъ мѣстѣ? — спросилъ я по невольной ассоціаціи идей.
— Сумно? — переспросила простоволосая. — Зачѣмъ намъ сумовать? Можетъ, здѣсь лучше будетъ.
— Вездѣ Божья земля! — подхватила баба въ холщевой рубахѣ. — Насъ вонъ сосѣди съ села не пускали. Куда, говорятъ, ѣдете? На гибель ѣдете! И агентъ жидовскій… Вкинутъ васъ жиды въ воду, не довезутъ до мѣста… А все-же-таки довезли!
Молодуха не сказала ничего и вдругъ заплакала своими больными, наполовину незрячими глазами, и эти молчаливыя слезы были краснорѣчивѣе самаго подробнаго отвѣта.
Пятая женщина, одѣтая нѣсколько получше, сидѣла съ другого края группы. Это была гостья, жившая на вольной квартирѣ и пришедшая въ «Мелигранъ» навѣстить своихъ товарокъ.
— Христина!.. Ильпинская!.. — укоризненно заговорила она. — Та яка-жъ ты дурна!.. Здѣсь вѣдь справди лучше… — Вотъ я портомойниця, платья мою, — продолжала она, — полтретья доляра на два дні заробляю… Да еще піду, а пані спроситъ: «А паляница (хлѣбъ) у тебе есть?» Я скажу: «Нема», то она паляницу дастъ. А потомъ снова спроситъ: «А молоко у тебе есть?» А я опять скажу: «Нема». То она и молока дастъ.
— А по-каковски вы съ ней говорите? — поинтересовался я. — По-англійски?
— Отъ! — презрительно отозвалась гостья. — То бараняча мова: бя, бя! Я іи на розумъ не беру. А пані таки по-нашему молвитъ, по-руську. То наши земляки изъ Руссіи…
Портомойница имѣла въ виду русскихъ нѣмцевъ изъ Либавы и Саратова, которыхъ много въ Виннипегѣ и во всей Западной Канадѣ.
Большая часть живетъ очень зажиточно, особенно менониты, которые пришли сюда, когда страна была еще пуста, и могли выбрать лучшую землю.
Тѣ, которые остались въ городахъ, стали домовладѣльцами и купцами. Изъ позднѣйшихъ пришельцевъ многіе успѣли предварительно совсѣмъ обрусѣть и до сихъ поръ охотно говорятъ по-русски.
Часы пробили шесть. Рабочій день былъ оконченъ, и мужчины одинъ-по-одному стали собираться въ переселенческій баракъ. Пришелъ менонитскій проповѣдникъ, рыжій и приземистый, въ башмакахъ, огромныхъ, какъ лодки, и съ громаднымъ сѣрымъ цилиндромъ на головѣ, похожимъ на печную трубу. Онъ говорилъ по-нѣмецки, но все-таки часто вставлялъ въ рѣчь ломаныя русскія слова. Онъ разсказалъ мнѣ, что нарочно пріѣхалъ изъ своей деревни за 30 миль отъ города и что на-завтра онъ собирается проповѣдывать въ баптистской молельнѣ, куда сходились для молитвы почти всѣ русскіе переселенцы. Молельня эта, по его словамъ, пріобрѣла совершенно международный характеръ, и даже англійскіе члены конгрегаціи учатся распѣвать русскіе гимны вмѣстѣ съ переселенцами. Вслѣдъ за нѣмцемъ прошелъ какой-то старый полякъ или литвинъ, пьяный, истерзанный, безъ сюртука и съ бутылкой рома въ карманѣ. Голова у него была бѣлая, какъ лунь, но онъ держался пѣтушкомъ и даже отпускалъ довольно вольныя шутки. Женщины относились къ нему съ неистощимымъ терпѣніемъ.