И всё получилось так, как предсказал Витька.
Сначала Орьку вызвали к директору. Потом к директору вызвали Орькиных родителей. А через день все узнали, что Орьку за злостное хулиганство исключили из школы…
Дальше всё было грустно и тяжело: крупный разговор дома, походы родителей к директору и завучу, жалкие оправдания преступника, строгие назидания и наконец обратный приём Орьки в школу «до первого серьёзного замечания».
Вот что произошло за те тринадцать дней, когда я вышибал из себя малярию, глотая паршивый акрихин.
— …И ещё отец выдал мне так, что я три дня мог сидеть за партой только одним боком… — закончил Орька свою печальную повесть. — Вот отчего я не мог заскочить к тебе. Понял?
Да, я понял всё.
Но на большой перемене, когда мы вышли прогуляться по коридору (мы всегда были неразлучны, как древнегреческие братья Кастор и Поллукс), я понял ещё кое-что и другое.
Орьку действительно узнала вся школа.
Десятиклассники, завидя его, подталкивали друг друга локтями и говорили:
— Э, посмотри, это тот самый!
А третьеклассники образовали вокруг нас хоровод и прямо изнывали от восторга, когда Орька обращал на них своё благосклонное внимание.
Позднее я узнал, чему так радовались десятиклассники: в тот понедельник у них должна была состояться письменная по литературе, два урока подряд. Но она не состоялась, потому что полдня пришлось приводить в порядок класс и проветривать коридор.
Третьеклассники же по своему малому разумению ещё плохо разбирались в том, что к чему, и считали Орьку героем…
В конце дня и я начал завидовать Орьке.
Мне казалось, что я самый незаметный человек в школе. Никто, кроме мальчишек и девчонок нашего класса, не знает меня, никому я не нужен, и ничего в жизни достойного я не совершил. Вот Орька, мой друг, одним махом стал знаменит. А я? Неужели я отстану от него в этом деле и до десятого класса проживу в тени, серенький и невзрачный? Нет! Нужно тоже прославиться, чтобы, когда мы идём по коридору, не на одного Орьку обращали внимание. Чтобы мы оба были героями и, даже когда кончим десятый класс, наш след не затерялся бы в канцелярских бумагах, а остался яркой чертой в памяти грядущих поколений!
Эти мысли всё больше и больше растравляли меня, и наконец, когда стало обидно до слёз, я начал думать о путях к славе.
Нет, я не хотел прославиться так, как прославился Орька. Капли горечи были в его славе, ибо несколько раз я слышал, как девочки, взглядывая на Орьку, фыркали и шептали: «Первый хулиган школы!» Я не хотел славы первого хулигана. К тому же меня могли исключить из школы и не принять обратно — за моими плечами уже был непростительный грех. Я заработал его в первую неделю после начала учебного года.
В то время мы все поголовно — мальчишки, конечно, — увлекались стрельбой из ключей. Я не буду делиться механикой этой стрельбы — это уже история. Скажу только, что нужно было достать хороший ключ, чтобы он выстрелил громче, чем остальные. Мне удалось добыть здоровенный амбарный, длиной в ладонь. Наверное, он открывал замок величиною с ведро. В торце ключа зияла дыра, в которую влезал мизинец. Я представил себе, как оглушу всех, выстрелив из этого чудовища в укромном углу двора, за сараем, во время большой перемены.
Я начал заряжать ключ на географии.
Мои руки трудились под крышкой парты. Я соскабливал со спичек головки и уминал их в отверстии ключа толстым гвоздём с отпиленным остриём. На это ушло Две коробки похищенных у матери спичек. Потом тем же гвоздём я начал размельчать заряд в ключе. Я знал, что чем мельче «порох», тем он сильнее жахнет. Надо было превратить заряд в пыль, и я работал изо всех сил, крутя гвоздь-боёк в отверстии ключа.
Географ только что кончил объяснять новый материал и склонил голову над журналом, выискивая, кого бы спросить, как проклятый ключ взорвался у меня прямо в руках. Облако синего чада взвилось над партой, Орька дёрнулся в сторону и чуть не упал в проход между рядами, ребята застыли как гипсовые, географ вскинул голову и уронил очки на стол, а я, бросив раскалённый ключ на пол, сунул обожжённые пальцы в рот.
И тоже всё кончилось очень грустно. В кабинете директора я клялся, что подобное никогда-никогда-никогда больше не повторится, мать прикладывала к глазам носовой платок и смотрела на меня, как на каторжника, а Сергей Иванович, географ, постукивал пальцами по столу и говорил: «Возмутительно! Скоро они принесут в класс винтовку или, чего доброго, пулемёт!»
В сентябре меня не исключили из школы. Но если бы я прославился ещё раз подобным образом…
Нет, нужен другой путь, прямой и светлый. И я ломал голову над этим светлым путём, но ничего доброго не придумывалось.
III
Был у нас в школе драмкружок, и в четвёртом классе я был записан в него и даже сыграл роль чертёнка в инсценировке пушкинской сказки о попе и о его работнике Балде. Татьяна Михайловна, наша учительница, сказала, что у меня здорово получилось, что я — несомненный талант. Но после спектакля я в пионерской комнате подрался с Мироновым, первым силачом класса, который играл Балду. Мироныч и в самом деле был так похож на Балду не только в спектакле, но и на уроках, что я прямо сказал ему об этом… Он огрел меня по спине верёвкой, которой вызывал из моря бесов, а потом оторвал хвост от моего костюма. Хвост, который я сам шил из чёрного сатина и которым так гордился. Я бросился на него с кулаками. От неожиданности он отступил на шаг, споткнулся, сел на наш большой отрядный барабан и провалился сквозь него на пол. В результате меня отчислили из драмкружка, а Мироныч несколько дней подкарауливал меня на улице после уроков, так как барабан пионервожатая записала на его счёт. Мне приходилось пробираться домой какими-то задними дворами и перелезать заборы. После этого я охладел к драматургии.
Конечно, можно было снова записаться в кружок и попытаться прославиться на поприще актёрского искусства, но на это требовалось время. Мне же хотелось прийти к славе одним большим шагом, как Орька.
…А что, если выучить наизусть «Медного всадника» Пушкина? Вот была бы сенсация! Я был уверен, что даже наша Полина Фёдоровна, литераторша, не знает и половины поэмы Наизусть. А я в один прекрасный день вышел бы к доске и отчеканил бы её с первой строки до последней.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
Берег пустынных волн… Как здорово, а? Вот это поэт!
Я перелистал «Медного всадника». В нём было четыреста семьдесят шесть строк. Память у меня неплохая, я обычно заучиваю стихотворения в тридцать строк за один вечер. Значит, на всего «Всадника» уйдёт… я подсчитал на листке: примерно шестнадцать дней. Полмесяца!
Нет. Это слишком долго.
На берегу пустынных волн…
А что, если самому написать стихотворение?
Только ради чего и для чего?
Стоп!
Сейчас самый конец сентября, потом октябрь, потом…
Блестяще!
Стихотворение надо написать к седьмому ноября, к празднику Великой Октябрьской революции!
Это не то что читать уже кем-то написанное. Это — своё собственное.
Я — поэт!!!
Идея пришла мне в голову на геометрии, и, так как я не привык откладывать дел в долгий ящик, я сразу же начал писать стихотворение в той же тетрадке, где чертил треугольники и решал задачи о высотах и медианах.
К празднику Ноября у нас всегда готовили свежую газету, и стихотворение, конечно, пойдёт в этот номер. Вся школа прочитает его…
У меня туманилось в глазах от нетерпения и восторга.
Школьный поэт! Вот это слава! Не то что Орькина — первый хулиган школы.
До этого я в жизни не писал стихов, не срифмовал вместе двух строк. И то, что у меня получалось в тетрадке по геометрии, так же можно было назвать стихами, как курицу — кошкой. Испортив страницы три, я, обозлившись, скомкал тетрадь, засунул её подальше в ящик парты и решил, что лучше займусь поэзией дома, в тишине.
Я попытался слушать урок, но болезнь стихотворства уже охватила меня, в голове, как в арифмометре, щёлкая, одна за другой неслись строки:
…Знамёна, как алое море,
Волнуются на ветру…
…Я с классом на демонстрацию
В стройных рядах иду…
Я интуитивно чувствовал, что это — не то, но остановиться не мог.
Дома я выучил уроки за десять минут. Зато четыре часа просидел над стихотворением. Оно не клеилось. Чего-то в нём не хватало. Но чего — я не мог понять.
Наконец я скомкал ещё одну тетрадь и снял с этажерки томик Лермонтова. Открыл его наугад.
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть
до луны
Серебристую пену волны.
Стихотворение плыло, мерно покачиваясь, похожее на широкую песню, и я видел медленную прозрачную реку и плывущую по ней девушку, сотканную из тумана. Я видел тёмные гористые берегй, поросшие соснами, ярко-белую луну над водой, облака, которые изредка закрывали её лицо, серебристый блеск на волнах, вскипающих у острых камней.
И шумя и крутясь, колебала река
Отражённые в ней облака;
И пела русалка — и звук её слов
Долетал до крутых берегов.
Сказка! Волшебство!
Но ведь Лермонтов не был волшебником, он был обыкновенным человеком. Как же он это сделал? Сто раз перечитал я «Русалку», и каждый раз меня охватывало чувство необычного, как будто открылась какая-то дверца и я случайно подсмотрел другую жизнь и другой мир.
Нет, мне никогда не написать так. Но надо попробовать, чтобы получилось хоть чуточку похоже. Хоть самую малость… Ведь и у Лермонтова было время, когда он, наверное, ничего не умел и тоже пробовал.
И я всматривался в строки, в слова.
К концу вечера я увидел, что количество слов в чётных и нечётных строках одинаковое и что последние слова в соседних строчках имеют одинаковые окончания: голубой — луной, луны — волны.