— Плывемъ, — сказалъ Аронсъ, — но не знаемъ куда.
— Куда-нибудь выплывемъ, — весело сказалъ Матовъ, — какъ въ пѣснѣ поется:
Смѣло братья. Вѣтромъ полный,
Парусъ мой направилъ я.
Дачники развеселились. На столѣ появились бутылки, одна съ столовымъ виномъ, другая съ густой коричневой наливкой мѣстнаго производства.
— Старики, давайте запоемъ, — предложилъ Завьяловъ. — Это самое «Море».
— Запоемъ, — согласился Матовъ.
Но туда выносятъ волны
Только смѣлаго душой…
Слова пѣсни были гордыя, вызывающія, но вмѣстѣ съ весельемъ у всѣхъ было совсѣмъ другое чувство: будто море бушуетъ, и ночь стоитъ надъ моремъ, и берега не видно, — и они плывутъ въ лодкѣ, среди валовъ, окруженные пѣною, но не знаютъ куда…
Матовъ вернулся домой поздно ночью. Они шли вмѣстѣ съ Завьяловымъ и говорили о Клюевѣ.
— Отчего онъ такой?.. — спросилъ Матовъ и не зналъ, какъ формулировать дальше свою мысль.
Завьяловъ усмѣхнулся: — Онъ вольнаго барана во снѣ увидѣлъ.
— Какого вольнаго барана?
— А помните у Щедрина: домашній баранъ вольнаго барана во снѣ увидѣлъ и затосковалъ. Мѣста не могъ найти, умеръ съ тоски. Вотъ это самое. Одно у Щедрина неправильно. Мирный баранъ былъ мирный и остался до самой смерти. А на дѣлѣ выходитъ, что послѣ такого сна у барана бываетъ тоска свирѣпая и красное въ глазахъ. — И всѣ мы такіе же бараны, — прибавилъ онъ, — бараны, бя!.. Тоска свирѣпая.
Онъ выпилъ у Клюева, и на вольномъ воздухѣ его разобрало.
На перекресткѣ они разстались, и Матовъ дошелъ до своей квартиры. Вещи были разложены. Сережа спалъ. Но Екатерина Сергѣевна сидѣла съ заспанными глазами и раскладывала пасьянсъ. Карты были старыя, обитыя по концамъ и совсѣмъ черныя отъ употребленія.
— Ты не спишь? — спросилъ Матовъ съ бѣглымъ неудовольствіемъ, проходя въ свой кабинетъ.
— Не сплю, — вяло сказала Екатерина Сергѣевна и переложила короля.
— Меня караулишь, — сказалъ Матовъ саркастически, снимая сюртукъ.
— Я не караулю, — сказала Екатерина Сергѣевна, — у меня денегъ не хватило.
— Какъ? — воскликнулъ Андрей Петровичъ. — Я далъ тебѣ пятьдесятъ рублей.
— Я всѣ истратила, — сказала жена, — и еще не хватило.
— Куда вы, бабы, деньги тратите? — раздраженно заговорилъ Матовъ. — Все вамъ мало. Какъ въ яму бросаете.
Екатерина Сергѣевна молчала и перекладывала карты.
— Изъ-за васъ нельзя думать ни о чемъ благородномъ, — крикливо сказалъ Матовъ.
— Я не виновата, — тупо сказала жена.
— И я не виноватъ… — Проклятая дверь! — Онъ ткнулъ дверь кабинета къ себѣ, но она не поддавалась.
— Хоть пять рублей дай! — поспѣшно сказала жена. Матовъ сердито вытащилъ кошелекъ и вытрясъ содержимое его на столъ.
— На, обирай!
«Завтра попытаюсь у Клюева занять, — думалъ онъ, укладываясь на дачномъ диванѣ и стараясь подобрать ноги, которыя все перелѣзали черезъ боковыя перильца. — Ну, жизнь»…
И передъ тѣмъ, какъ заснуть, онъ думалъ о томъ, что въ концѣ концовъ онъ существуетъ для этихъ женщинъ, для Ступы съ нянькой, и для Анисьи съ мороженникомъ, и для этой сырой дамы съ распущенными волосами. Онѣ собрались вокругъ него и живутъ отъ него, и у него никогда не хватаетъ денегъ на ихъ потребу.
— Ну, жизнь, — повторилъ онъ, и ему стало жаль самого себя до крайности, почти до слезъ.
— Уйти бы куда, — подумалъ онъ, — да развѣ онѣ отпустятъ?
На этой мысли онъ заснулъ. Ему снилось море. На морѣ была буря, но они отплывали въ лодкѣ, онъ и Клюевъ и другіе мужчины-дачники. Дамы стояли на берегу съ прислугой и дѣтьми. Онѣ что-то кричали. Но шумъ прибоя заглушалъ ихъ голоса. Екатерина Сергѣевна стояла впереди и кричала громче всѣхъ. И прислушавшись, онъ разобралъ: «Дай мнѣ денегъ, дай мнѣ хоть пять рублей!»
Въ домѣ Клюева на чердакѣ было три свѣтелки. Въ нихъ спали старшія дѣти, два гимназиста вмѣстѣ и Петя съ учителемъ, тоже вмѣстѣ. Мися помѣщалась одна, въ маленькой комнаткѣ, окно которой выходило на востокъ.
Солнце только что взошло, другія дѣти еще спали. Мися вскочила съ постели, сунула ноги въ туфли, потомъ накинула старую шубку, которая служила ей вмѣсто халата. Ночью въ свѣтелкѣ было очень холодно, но теперь быстро теплѣло. Вся комната была залита радостнымъ, румянымъ свѣтомъ. Мися встала противъ окна и принялась смотрѣть на солнце. Глаза ея слезились. Солнце стало большое, красное, какъ огонь. Оно разстилалось на полнеба. Потомъ все небо стало, какъ одинъ сплошной пылающій костеръ. Мися отвела глаза, но вся голова ея была полна свѣтомъ, передъ глазами бѣгали красные круги и даже въ ушахъ звенѣло яркое, малиновое, трепещущее пламя. Мисѣ казалось, что солнце, это — море и она купается въ немъ, таетъ и не тонетъ, горитъ и не сгораетъ.
Стоя въ солнечныхъ лучахъ, Мися стала молиться яркому свѣтилу. Раньше въ дѣтствѣ она постоянно молилась простыми наивными словами.
— Боже, помилуй папу и маму; Боже, помилуй Мисю и Васю и братца Матюшу.
Мися добросовѣстно пересчитывала всѣхъ и никого не пропускала. Теперь Мися молилась не словами и даже не мыслями, она молилась ощущеніями, смутными, яркими и трепетными. Какъ будто душа ея была озеро, и солнечные лучи играли въ этомъ озерѣ вспышками отвѣтнаго отраженія.
Она стояла передъ окномъ, какъ птица, готовая взлетѣть, и все тѣло ея тянулось къ свѣту. Ея распущенныя косы пылали золотомъ, и шубка распахнулась, и полуобнаженныя плечи согрѣлись и порозовѣли. Слезы, которыя стояли въ ея глазахъ, были въ одно и то же время слезы физическаго ослѣпленія и душевнаго восторга передъ нестерпимымъ блескомъ побѣдоноснаго свѣтила…
Матовъ проснулся въ десять часовъ утра и тотчасъ же схватился за газеты. Это тоже была новая привычка послѣдняго времени. Прежде онъ, бывало, не читалъ газетъ по цѣлымъ недѣлямъ. Да и читать было нечего. Теперь онъ не могъ жить безъ газетъ, какъ пьяница безъ водки. И, когда газеты запаздывали, онъ нервничалъ и не могъ пить чаю.
И каждый разъ, когда онъ разворачивалъ листъ, ему казалось, что сейчасъ онъ вычитаетъ что-то совсѣмъ новое, поразительное, — что совершенно измѣнитъ теченіе исторіи и собственную жизнь его, Матова.
Въ то время волна экспропріацій только начиналась. Но во всѣхъ концахъ Россіи происходили убійства, частью политическія, частью загадочно-двусмысленныя или просто безсмысленныя. Были казни, были погромы. Изъ Балтійскаго края ежедневно сообщали о плѣнникахъ, разстрѣлянныхъ по дорогѣ, «при попыткѣ къ бѣгству».
Матовъ прочелъ длинный итогъ всевозможнаго кровопролитія и ощутилъ знакомое возбужденіе, тоскливое и захватывающее. Душа его какъ будто окунулась въ кровавую ванну. Онъ выглянулъ изъ окна; было свѣтло и тихо, птицы чирикали. День обѣщалъ быть ясный и теплый, теплѣе вчерашняго.
«Куда идти? — подумалъ онъ уныло. — Какъ здѣсь безлюдно! Развѣ махнуть въ Петербургъ?»
Но день былъ воскресный. Матову казалось, что въ Петербургѣ онъ не найдетъ никого. Ибо всѣ разбрелись по такимъ же тихимъ дачнымъ закоулкамъ.
Онъ больше не могъ оставаться въ комнатѣ. Онъ наскоро допилъ свой чай, теплый, сладкій и липкій, какъ подслащенное лѣкарство, и выбѣжалъ на улицу.
Въ Калакаландѣ была только одна дорога для прогулокъ. Черезъ четверть часа онъ опять былъ внизу, на морскомъ берегу. Море было тихо, какъ будто совсѣмъ заснуло. Лишь далеко впереди двѣ черныя точки медленно двигались одна вслѣдъ за другой. Это были финскія лодки. Онѣ ѣхали черезъ заливъ на праздникъ въ Куэнсу.
Клюевъ тоже былъ на берегу. Онъ сидѣлъ на плоскомъ камнѣ и держалъ въ рукахъ такой же газетный листъ. Сидѣлъ онъ странно, на самомъ краешкѣ камня и больше на корточкахъ, какъ тушканчикъ или кузнечикъ, готовый вспрыгнуть.
— Когда же это кончится!
Матовъ подошелъ и безъ дальнихъ объясненій ткнулъ рукою въ газетный листъ. Онъ забылъ даже поздороваться. Впрочемъ, у него было такое ощущеніе, что въ Калакаландѣ здороваться не нужно. Они жили, какъ въ смежныхъ номерахъ одной и той же гостиницы. И послѣ вчерашняго вечера Матову казалось, какъ будто они еще не успѣли разстаться.
Клюевъ покачалъ головой.
— Смертоубійство? Никогда не кончится… Вотъ посмотрите!
Рядомъ на пескѣ сидѣла ворона и клевала рыбу. Рыба была свѣтлая, свѣжая, очевидно, только что изловленная. Ворона, должно быть, украла ее у рыбаковъ изъ послѣдняго улова. Или рыба ушла изъ невода и потомъ прибилась къ берегу. Подъ сильными ударами чернаго клюва во всѣ стороны летѣла серебряная чешуя.
— Какъ людямъ не убивать? — сказалъ Клюевъ. — Птицы и звѣри, и вся тварь убиваетъ другъ друга и тѣмъ питается.
— То люди, а то звѣри, — возразилъ Матовъ.
— Природа вообще, — сказалъ Клюевъ. — Говорятъ: правительство казнитъ. А кто даетъ правительству примѣръ? Вся природа и самъ Богъ. Природа почище казнитъ, да ничего не подѣлаешь.
Онъ говорилъ печально и спокойно и время отъ времени заглядывалъ въ газетный листъ, какъ будто это была хартія природы и онъ вычитывалъ оттуда ея жестокіе приговоры.
— Пойдемте куда-нибудь, — взмолился Матовъ.
Они шли рядомъ и молчали. Душа Матова была обмыта волной жестокости соціальной и билась въ ней, не находя исхода. Клюевъ пытался уйти дальше и глубже. Онъ думалъ объ основахъ жизни, о ширинѣ мірозданія. Вездѣ была жестокость, кровь, пышная роскошь, безумная щедрость убійства.
— Зачѣмъ? — спросилъ онъ въ сотый разъ съ тѣмъ же унылымъ удивленіемъ.
Онъ посмотрѣлъ кругомъ, потомъ вверхъ, какъ будто отыскивая отвѣтъ. Но вверху не было отвѣта. Было яркое солнце, теплое, круглое, которое поднималось къ зениту въ блѣдной сѣверной синевѣ. Но Клюеву показалось, что это солнце грозное, жгучее, убійственное, Молохъ, который убиваетъ дѣтей и пьетъ свѣжую кровь.
Мися и студентъ гуляли вдоль берега, взадъ и впередъ. Студентъ горячо говорилъ и размахивалъ руками, а Мися слушала.
— Они думаютъ: они умники, — говорилъ студентъ.