— Образумьтесь! — голос Мюнцера тонул в ужасном шуме.
Подпорки были сметены. Леса разъехались, и балка рухнула. К счастью, она зацепилась за поперечное бревно. В церкви уже почти никого не было. На полу валялись туфли, шляпы, береты, платки, чей-то оторванный воротник…
Мюнцер остался на кафедре. Худое, желтоватое лицо не выдавало волнения. Над его головой, чуть покачиваясь, висела огромная балка.
О происшествии в церкви было немало пересудов. Монахи тут же попытались использовать его против Мюнцера. Такой проповедник принесет городу одни несчастья. Перст божий указует, что ждет людей, которые будут ему внимать. Пусть это послужит уроком — ныне господь в бескрайном своем милосердии ограничился предостережением. Но горе тем, кто не одумается! В мастерских, среди куч шерсти и красильных чанов, много о нем говорили. Да, это не Эгран — тот бы первым бросился наутек прямо по головам своей паствы!
Ученейший магистр Томас не сторонился простых людей. Он много времени проводил в кварталах, где ютились бедняки, заходил в дома, посещал мастерские. Его излюбленным местом была Собачья улица — трущобы Цвиккау, нищая улица горемык. Не сразу стал он здесь своим человеком. Вначале к нему относились с недоверием. Но чем больше узнавали его люди, тем охотней раскрывали перед ним свои сердца. Чему тут удивляться? Магистр Томас не подлаживался к настроениям ткачей и не заигрывал с чесальщиками шерсти. Он не утешал их красивыми словами и не вселял пустых надежд. Просто их беды были его бедами, их гнев — его гневом.
Адом пугали людей. Но ад находился не где-то в потустороннем мире — здесь, на земле, жизнь большинства тружеников была сущим адом.
Отцы города не любили говорить о том, какой ценой доставались им богатства. Их лари были наполнены золотом, мокрым от крови и слез. Рабочий люд, выбивающийся из сил в рудниках и мастерских, платил за их роскошь всегдашним недоеданием, подорванным здоровьем, ранней старостью. Давно ушли в прошлое времена, когда человек, знающий ремесло, мог сравнительно легко кормить семью. Деньги, стекавшиеся в руки немногих, сломали прежние цеховые порядки. Расцвет сукноделия был неразрывно связан с расширением торговли. Производство лучших сукон требовало особенно хорошей шерсти. Ее приходилось везти издалека. Закупать шерсть и продавать сукно в чужих краях было по средствам только состоятельным мастерам. Постепенно из их числа выделились предприниматели-сукноделы, которые стали хозяйничать в цехах. Они теперь не маются сами у станков. Они наделяют других работой и знай себе перечитывают денежки.
Сколько тяжелого труда положат люди разных профессий, пока тюки шерсти превратятся в сукна! Шерсть надо перебрать, промыть, разделить по сортам, распушить и расчесать. Да и прясть ее нелегко. Намотай-ка пряжу на шпульки, — смотри не ошибись: шерсть, идущая на основу, наматывается одним способом, а приготовленная для утка другим. В зависимости от желательной длины, ширины и плотности ткани пряжу натягивают на соответствующий навой. Изнурителен труд ткача, но сукно еще не готово. Материю валяют, ворсуют, красят и затем окончательно отделывают, придавая гладкость и лоск.
Не позавидуешь судьбе подмастерья: четырнадцать, а то и шестнадцать часов в сутки он работает на хозяина. Начинает он со звоном колокола на городской башне. Зимой сигнал раздается в пять часов утра, а летом еще раньше. Цеховые статуты запрещают сверхурочную работу, но хозяин подчас не разрешает выпускать из рук инструменты, когда далеко за полночь. Правда, работу при свечах ограничивают, но думают не о людях — боятся пожара. Да и вообще в полутьме ничего не стоит перепутать краски и испортить дорогое сукно. Если есть срочные заказы, то не позволят отдохнуть и в праздник.
Тяжелая доля! Мальчишкой отдадут тебя в ученье. Мастер будет притеснять тебя как только захочет, а платить должен ему ты. Если нет денег — несколько лет будешь работать даром.
Как бы ты ни был искусен в ремесле, очень сложно получить права мастера. Изготовить шедевр — это еще не самое трудное. А где взять деньги? Хорошо, если ты сапожник, делающий деревянные башмаки, — у тебя дешевый материал и нехитрый инструмент. А если ты слесарь, скорняк или ткач? Откуда взять станок и дорогое сырье? Но пусть ты все это раздобыл. Мастера стараются любыми путями затруднить доступ в цех. Они поставят кучу условий: ты должен иметь определенный стаж, столько-то прожить в одном месте, обладать имуществом. С тебя потребуют доказательств, что ты законнорожденный. Потом придется сделать взнос в пользу цеха и неоднократно устраивать для мастеров и их жен угощения с обильной выпивкой. Многие так и остаются на веки вечные в подмастерьях и мыкают горе то у одного хозяина, то у другого.
Каждый шаг подмастерья регламентирован цеховыми статутами. Он должен жить в доме мастера и быть холостым. С ним считаются не больше, чем с прислугой. Даже в свободное время он не имеет права располагать собой: он обязан возвращаться в дом не позже девяти часов зимой и десяти — летом. Ему запрещено посещать таверны, кабаки, увеселительные заведения, возбраняется пить в свое удовольствие и играть в азартные игры.
Подмастерье получает харчи и деньги. Хозяин старается, конечно, кормить похуже и всякими правдами и неправдами увеличивать ежедневный урок. Переменить хозяина по своей воле подмастерье не может. А мастер нередко, чтобы ничего не заплатить, придирками вынуждает его уходить до истечения срока.
За невыход на работу, за всякую провинность и недосмотр подмастерья подвергались штрафам или их на время лишали работы. Но особенно жестоко расправлялись с теми, кто становился на путь борьбы, кто создавал тайные союзы подмастерьев или участвовал в стачках. Таких людей исключали из цеха, и в городе им уже никогда не давали работы.
С подмастерьями почти не считались в городских делах. Их старались держать в узде. За ними не признавали человеческих прав. Им не разрешали жениться и позорили их за «дикие браки».
Правда, теперь после упорной борьбы кое-что изменилось: не так ограничивали их свободу, чаще разрешали подмастерьям жить собственным домом, заводить семью. В урожайные годы жалованья хватало на сносное прокормление одного человека. Жить вдвоем уже значило влачить полуголодное существование. А если еще и дети! Разразится неурожай — а это случалось нередко — цены летели вверх, и тогда обычное жалованье становилось совсем нищенским.
Увечье постигло тебя на работе, или ты заболел от перенапряжения — не жди, что хозяин даст денег на лекаря или выплатит пособие. В лучшем случае ты сможешь получить только жалованье, полагающееся до конца срока найма. А дальше делай что хочешь — подыхай с голоду или становись на паперти с протянутой рукой.
Люди жили в постоянном страхе за завтрашний день, в обстановке неуверенности, тревоги, ожидания еще больших бед. На что надеяться? На блаженство в загробном мире? На том свете, как и на этом, хорошо будет только богачам. Это они предусмотрительно закупают столько индульгенций, что им отпускаются все грехи: прошлые, настоящие и будущие. А что остается бедняку, если у него нет денег ни на свечи, ни на индульгенции?
Священники благословляли власть имущих, а те смотрели сквозь пальцы на вольности, которыми тешили себя пастыри душ человеческих. Скандальные истории, где были замешаны духовные лица, давно перестали кого-либо удивлять.
В бедных кварталах особенно люто ненавидели тунеядцев попов. В городе было много сектантов-анабаптистов. Вождем их был Николас Шторх, суконщик.
Погода стояла прекрасная, и Лев X, отдыхая в своем любимом замке, частенько забавлялся охотой. Он с увлечением следил, как травили кабанов. Экк, которого вызвали из Германии доложить папе о виттенбергской ереси, превосходно уловил настроение его святейшества. Набросок подготовляемой против Лютера буллы Экк начал фразой: «Восстань, господь! Дикий вепрь замыслил опустошить твой виноградник!»
Лев X одобрил проект. Вскоре булла была напечатана. Все положения Лютера скопом подвергались проклятию, работы его велено было сжечь и никогда больше не публиковать. Если Лютер и его приверженцы за шестьдесят дней не отрекутся от своих взглядов, то они будут отлучены от церкви.
Для обнародования буллы в Германию были посланы Иоганн Экк и библиотекарь папы Джироламо Алеандро.
Доминиканцы, францисканцы и госпитальеры Цвиккау быстро поняли, какой опасный враг появился у них в лице нового проповедника. Объединившись, они повели яростную борьбу. Любыми способами старались они восстановить против Мюнцера горожан, писали жалобы и требовали обуздать пришельца.
Из канцелярии епископа было доставлено в Цвиккау письмо: власти должны обратить внимание на проповеди Мюнцера. В ратуше голоса разделились. Монахи безобразно распоясались — не мешает их как следует осадить. Выступления Мюнцера очень кстати. Он прижмет монахов, а то они уже слишком своевольничают.
Среди членов совета было немало сторонников Лютера. Конечно, магистр Томас выражается решительней и прямей, чем виттенбержцы, но надо думать, что и сам Лютер займет скоро более воинственную позицию. Нет особой беды в том, что Мюнцер горяч. Его ведь рекомендовал доктор Мартин.
Монахи не унимались. Особенно усердствовали францисканцы. Они ходили из Дома в дом, нашептывали, возмущались, причитали. Их публично поносит какой-то негодяй, человек без роду и племени. Он подкапывается под устои церкви. Если его речи и впредь будут находить слушателей, то им, братьям миноритам, не останется ничего иного, как умереть от голода.
Но, несмотря на все эти сетования и проклятия, множество народа стремилось послушать Томаса.
Даже в привычные представления Мюнцер вкладывал совсем иную суть. Люди поклоняются Христу. А что он такое и где он? Восседает на небесах и ждет второго пришествия? Нет, отвечал Мюнцер, Христос здесь, на земле. Он всегда пребывает в нас, наши постоянные страдания — это его страдания. Жизнь полна тягот и мучений. Но каждый, кто ищет правды, не должен бояться страданий. Тот, кому слишком легко живется, кто в тяжелую годину не несет креста лишений, тот не сможет отречься от мелких личных целей ради общей пользы. Настоящая вера — это не какая-то милость, ниспосланн