Вивьен часто чувствовала себя никчемной и скучала. Она пыталась поступить на «гражданскую службу», но ей отказали, поскольку ее муж – американец. Когда позволяло здоровье, она брала уроки танцев, которые по-прежнему финансировал Рассел. Он также нередко обедал или ужинал с нею.
Теперь Элиоту полагалось всего две недели отпуска. Они с Вивьен снова сняли коттедж в Бошеме, но большую часть лета он мог приезжать туда только по выходным.
Трудно сказать, когда именно, да и вряд ли точная датировка в данном случае имеет значение, произошло то, что в литературе низкого жанра обычно зовут «неизбежным». Вот что Рассел в конце октября писал своей новой любовнице, актрисе Констанции Маллесон (с леди Оттолайн они окончательно не расстались, но отдалились друг от друга).
«Я намеревался состоять (кроме, возможно, редчайших случаев) просто в дружеских отношения с миссис Элиот. Но она была очень рада, что я вернулся, и очень любезна и хотела гораздо больше, чем дружбы. Я думал, что смогу держать под контролем эту ситуацию – я дал ей понять, что она может ожидать большего, если в нашем распоряжении будет коттедж – и в конце концов остался с ней на ночь. Это был чистый ад. В этом было что-то настолько отвратительное, что я не могу описать. Но я скрыл от нее свои чувства и получил благодарное письмо от нее после. Я пытался скрыть их от себя самого – но это прорывалось после в ужасных кошмарах, которые будили меня среди ночи и срывали покровы самообмана. До сих пор я не сказал ей об этом ни слова – когда я это сделаю, она будет очень несчастна. Меня бы устроил коттедж, если бы мы были просто друзьями, но не ближе – я не в состоянии теперь вынести более близких отношений».
Эти слова могли бы производить впечатление вполне искренних, хотя и с оттенком «достоевщины», если бы не заключение: «Я хочу, чтобы вы поняли, единственным, что делало эту ночь отвратительной, было то, что я провел ее не с вами. Никаких других причин ненавидеть происходящее у меня не было»[291].
Невозможно сказать, знал ли Элиот об этой ситуации. Во всяком случае, решительного разрыва не последовало. По словам одного из биографов, Питера Акройда, Элиот «признавался Вирджинии Вулф, что больше всего на свете боится “унижения”, и это скорее, чем ревность или озлобление, было бы характерной для него формой страдания в подобном случае»[292].
Следующим летом Элиоты жили в коттедже в Марлоу, где Рассел был одним из пайщиков. В 1930-е годы Элиот, однако, писал леди Оттолайн, подводя итоги важному периоду своей жизни: «Берти [Рассел] – одна из моих утраченных иллюзий. Он совершил Зло, будучи недостачно велик или не осознавая [что делает], для того чтобы Быть злым. Надо отдать ему должное, это зрелище Берти повлияло на мое обращение [в католицизм]».
И далее (возможно, с английской недоговоренностью): «Разумеется, он оказывал дурное влияние на Вивьен. Он будоражил ее умственно, давал ей читать всякие книги, убедил сделаться чем-то вроде пацифистки и, несомненно, был польщен своим влиянием»[293].
Так или иначе, на семейную идиллию надеяться не приходилось. Три строфы небольшого стихотворения Элиота «Ода ко дню независимости 4-го июля 1918» (Ode to the Independence Day, July 4th 1918) носят подзаголовки «Устал» (Tired), «Подвергнут пытке» (Tortured) и «Извилистый [путь]» (Tortuous)[294].
При этом можно согласиться с П. Акройдом: «Несомненно, наиболее свободно он чувствовал себя в компании женщин, как свидетельствуют его письма к Мэри Хатчинсон, Оттолайн Моррелл и Вирджинии Вулф»[295].
Мэри родилась в Индии в английской аристократической семье. Позже она вышла замуж за адвоката и либерального политика Сент-Джона Хатчинсона. К моменту знакомства с Элиотом у них родилось двое детей. С блумсберийцами ее сближали не только литературные интересы и стиль жизни, но и родственные связи – Литтон Стрейчи был ее кузеном, а художница Ванесса Белл, жена Клайва Белла, ее любовника – сестрой Вирджинии Вулф.
В январе 1917 года Элиот и Мэри вместе участвовали в домашних представлениях по фарсам, написанным Стрэйчи, что дало повод Клайву Беллу писать ей, что она «флиртует с Элиотом»[296]. Летом она снимала коттедж в Уиттеринге, недалеко от Бошема. Соседские дети прозвали Мэри «царицей Савской» из-за ее пристрастия к длинным свободным платьям ярких цветов.
Мэри Хатчинсон вспоминала, что нередко они с Элиотом встречались «на защитной дамбе в Бошеме и после этого шли вдоль речного устья, договаривались о пикниках (на четверых), писали друг другу письма. Он останавливался у нас в Уиттеринге, а позже снимал дом неподалеку. В Лондоне он мог встретиться со мной, чтобы пойти на танцы <…> и поужинать после в каком-нибудь ресторанчике (часто на Бейкер-стрит). Я представляла, что, по мере того как буду узнавать его, тонкий, поэтический, сложный характер станет проявляться в гармонии с его произведениями <…> Я не знала, что люди часто “не отличаются цельностью”; в их личностях сочетаются странные противоположности. Позже я поняла, что в личных отношениях [он] был далек от утонченности и сложности; был простым, неопытным и даже лишенным воображения. Если бы я ясно это видела, то была бы смелее, возможно, разбудила бы его воображение; и даже дала ему опыт!»[297]
Еще одним источником тревог и забот для Элиота была проблема службы в американской армии. Она стала актуальной с момента вступления США в войну. От фронта он был освобожден по здоровью. Не пытался бежать от Вивьен. Иллюзий не строил.
Писал отцу: «Мне весь этот военный энтузиазм кажется несколько нереальным. Но я вижу войну <…> даже будучи убежденным в ее справедливости, совершенно иначе: как нечто очень грязное и неприятное, через что необходимо пройти»[298]. И матери: «Газеты говорят о «борьбе за цивилизацию»; понимают они, что значит цивилизация и что значит за нее сражаться? Мы неизмеримо и непоправимо изменились за последние три года»[299].
Положение Элиота, как американца, после вступления в войну США осложнилось – полностью освобожден от военной службы он все-таки не был.
Краткое и энергичное описание соответствующей эпопеи дает П. Акройд: «Сначала он пытался стать сотрудником военно-морской разведывательной службы… но полоса запретов (red tape), связанная с этим, оказалась непреодолимой. Он послал телеграмму семье из Марлоу, прося выяснить, может ли он получить офицерское звание в армии или на флоте, если вернется в Америку. После этого ему предлагали присоединиться к Корпусу Квартирмейстеров; затем к политической разведке; затем к военной разведке. Он собирал рекомендации от различных влиятельных граждан для военной разведки, когда к нему снова обратилась военно-морская разведка, потребовавшая ухода из банка. Они выяснили, что его кандидатура наиболее подходит им, и обещали должность “главного йомена”… Он уволился из Ллойда и обнаружил, что они не готовы его взять, а позже – что они вообще не имели на это полномочий»[300].
К счастью, банк Ллойда согласился взять его обратно. Тем временем война закончилась.
Сразу после Рождества Лондон посетил американский президент Вудро Вильсон. Том и Вивьен более двух часов ждали появления Вильсона и короля Георга V. «Перед нами люди стояли в тридцать рядов, – писала Вивьен, – и я бы вообще ничего не увидела, если бы Том не поднял меня, как раз когда они проезжали»[301].
Несмотря на все тревоги, Элиот в это время написал блестящее эссе «Традиция и индивидуальный талант»[302]. Он нашел аналогию, с исключительной четкостью выражающую его художественное кредо: художник как катализатор.
«Когда два газа, упомянутые ранее (кислород и двуокись серы. – С. С.), смешивают в присутствии платиновой нити, они образуют серную кислоту. Эта комбинация возникает, только если присутствует платина; однако вновь образовавшаяся кислота не содержит ни следа платины, и сама платина не претерпела заметных изменений: она осталась инертной, нейтральной и неизменной. Разум (mind) поэта – это кусочек платины. Он может использовать частично или полностью опыт самого человека; но чем совершеннее художник, тем полнее будут разделяться в нем человек, который страдает, и разум, который творит; тем совершеннее сможет разум поглотить и преобразовать страсти, которые являются его материалом»[303].
Взгляды Элиота далеки от представления о поэте как о медиуме, которому диктует муза или другие высшие силы. Далеки они и от взгляда на искусство как на самовыражение: «Что происходит, так это постоянная отдача (surrender) себя сиюминутного чему-то более значимому. Путь художника – постоянное принесение себя в жертву, непрестанное уничтожение личности»[304]. Здесь Элиот использует слово surrender, то же, что и в одном из ключевых мест TWL.
«Дело поэта не в том, чтобы найти новые эмоции, но использовать обычные и, превращая их в поэзию, выразить ощущения, которые вообще не являются эмоциями. <…> На практике, плохой поэт обычно [пишет] неосознанно там, где надо руководствоваться сознанием, и осознанно, где надо [писать] неосознанно»[305].
Традиция создает условия, в которых может действовать поэт:
«Ее нельзя унаследовать, а если вы к этому стремитесь, то достичь можете только ценой большого труда. В первую очередь она включает чувство истории, без которого почти невозможно обходиться никому, кто хочет оставаться поэтом, достигнув двадцати пяти лет; а чувство истории включает осознание не только того, что прошлое принадлежит прошлому, но и его присутствия [в настоящем]; чувство истории побуждает человека писать не только ощущая до мозга костей свое собственное поколение, но и то, что вся литература Европы начиная с Гомера и внутри нее вся литература его собственной страны существуют одновременно и образуют единый порядок. Это чувство… и делает писателя традиционным»