Приморские Альпы вне «сезона» – не курорт. В отеле не было отопления, для тепла приходилось класть в постель горячий кирпич, завернутый в газету.
Круг чтения Элиота был тесно связан с религиозными и метафизическими вопросами – внешнее выражение той «работы души», которая вскоре привела к церкви. Он готовился к «Кларковским лекциям» в Тринити-колледже Кембриджского университета. Кандидатуру Элиота предложил Дж. М. Марри, читавший «Кларковские лекции» годом раньше.
Марри писал с удивительной проницательностью: «Интеллектуальная составляющая его [личности] желает упорядоченного мира… живая эмоциональная, творческая часть его идет своим беспорядочным путем <…> Один из способов разрешения этого конфликта для него – в слепом акте веры присоединиться к католической церкви, где он найдет и авторитет и традицию»[455].
«Кларковские лекции» финансировал фонд, созданный в 1889 году в память У. Дж. Кларка (1821–1878). Приглашение поэта-модерниста со спорной репутацией, американца, к тому времени почти не связанного с академическим миром, устраивало далеко не всех. В Оксфорде, где Элиот когда-то работал над диссертацией, его отказались избрать fellow. В ученом совете Тринити-колледжа многие поддерживали кандидатуру другого поэта, Хаусмана[456], но все же в итоге был приглашен Элиот.
О том, над чем работал Элиот в отеле «La Turbie», можно узнать из его (несколько беспорядочного) письма Г. Риду.
Он благодарил Рида за подсказку, которая поможет уладить конфликт с Олдингтоном.
Обсуждал взгляды «классициста-консерватора» (и антисемита) Морраса, с которым он сам переписывался, и его критику Жюльеном Бендой, популярным автором из более либерального лагеря (Бенда был «дрейфусаром», а Моррас – яростным противником «дрейфусаров»). Хотя взгляды Элиота были ближе к взглядам Морраса, это не мешало ему процитировать ядовитое замечание Бенды о романтизме антиромантиков: они превозносят «классический стиль и манеры», но их собственный «яростный» полемический стиль и «презрительный тон», обращенный к противникам, вызывают улыбку. Элиот обещал дать Риду некоторые книги Бенды и обсуждал связи того с еврейством, в том числе с еврейским мистицизмом.
Обсуждал планы своей книги о Моррасе и работы католического философа Ж. Маритена[457]. (Позже Маритен разошелся с Моррасом из-за симпатий того к нацизму.)
Высоко ценя Маритена, Элиот критиковал его за поспешность: «Морассизм, великолепный, когда он остается в своих пределах, производит чрезмерное впечатление на эмоционального философа, недавно обращенного в католицизм <…> Глядя на этих порывистых французов, я чувствую необходимость двигаться вперед очень медленно, не опираясь на догадки и не передергивая карт».
Маритен – один из ведущих неотомистов, стремившихся модернизировать учение святого Фомы Аквинского, вершину средневековой католической мысли.
Элиот о неотомизме: «Что удалось, так это сделать работу св. Фомы и других более доступной и более понятной <…> Великая – но, возможно, единственная – аналогия, это преобразование философии Аристотеля, осуществленное Фомой; и надо учитывать, что <…> наше время гораздо больше отличается от времени Аквинского, чем его время отличалось от времени Аристотеля; и поэтому работа, которую надо проделать по отношению к Фоме, намного превосходит то, что необходимо было совершить ему самому».
Современную психологию Элиот называл «утомительной, полной заблуждений и шарлатанства». Увы, «ее невозможно просто убрать с дороги <…> она вызвала тысячу новых вопросов <…> которые бесконечно усложняют – возьмем одну группу феноменов – все, связанное с религиозной верой».
О своих лекциях он писал так: «Вкратце идея такова: взять XIII век – в литературном аспекте, Данте – в качестве отправной точки, и рассматривать дальнейшее как историю распада этого единства – распада неизбежного в силу роста знаний и связанной с ним потери концентрации внимания, но несущего с собой массу нежелательных следствий. Распада, который, КОГДА мир вновь кристаллизуется, обретя новый порядок, может рассматриваться как процесс рождения; но который историк в настоящее время, не занимаясь предвидением, должен отчасти рассматривать как историю порчи. Иными словами, рассматривать поэзию XVII века с точки зрения XIII…»[458]
Тексты лекций были впервые напечатаны только в 1993 году.
Готовясь к лекциям, он читал книгу Р. де Гурмона «Данте, Беатриче и любовная поэзия»[459]. В лекции об итальянском Треченто он цитировал де Гурмона (ссылаясь на такие примеры, как Данте и Петрарка): «Для того чтобы любить, надо быть женатым и любить вне брака». Конечно, любовь поэта должна быть чистой и идеальной, а предмет любви – воплощением красоты и женственности…
Чтобы оценить растущую славу Элиота, интересно взглянуть на обмен «литературными любезностями» между ним и Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом (1896–1940). Фицджеральд прислал ему «Великого Гэтсби» с дарственной надписью: «Т. С. Элиоту, величайшему из ныне живущих поэтов, от его восторженного почитателя».
Элиот получил книгу в октябре. Ответил он Фицджеральду только 31 декабря, извинившись за молчание: «Я, однако, теперь прочел ее три раза. Говоря вам, что она заинтересовала меня и восхитила больше, чем любой другой новый роман, американский или английский, который я видел за много лет, я ни в малейшей степени не нахожусь под влиянием вашей надписи обо мне»[460].
Элиот и Фицджеральд не только отдавали дань литературному этикету. Фицджеральд писал своему другу Максвеллу Перкинсу: «Теперь, конфиденциально. Т. С. Элиот <…> я думаю, величайший из ныне живущих поэтов <…> написал мне. Он читал Гэтсби 3 раза и думал, что это первый шаг вперед, который американская художественная литература сделала после Генри Джеймса»[461].
В начале 1926 года Элиот опубликовал поэму своей матери «Савонарола»[462].
С января по март он читал лекции в Тринити-колледже, вторник и среду проводя в Кембридже. Лекции назывались «Метафизические поэты 17 века». Предполагалось, что они войдут в книгу «Школа Донна». Намечались еще две книги – «Елизаветинская драма» и «Сыновья Бена [Джонсона]». Трилогия должна была называться «Распад интеллекта», но проект осуществлен не был.
В конце марта Элиоты переехали на 57, Chester Terrace, в двухэтажный домик, построенный стенка в стенку с соседними. Правда, контракт на Кларенс-гейт действовал еще два года, и часть этого времени Элиоты старую квартиру пересдавали. В марте их окончательно оставила служанка Эллен Келлонд, вышедшая замуж. В честь этого Элиоты пригласили Эллен и ее жениха на ужин в известный ресторан «У Фраскати» («Frascati’s»).
Вивьен, конечно, была не в состоянии самостоятельно вести хозяйство. Несмотря на новую служанку Минни Грант, вечерами Элиоты обычно ужинали в недорогих ресторанах по соседству. Иногда Вивьен требовалась сиделка. На Честер-террас она чувствовала себя крайне одинокой и никому не нужной. Заболев, когда было возможно, возвращалась на старую квартиру, чтобы не общаться с посетителями. Настроение ее было подвержено резким колебаниям. Время от времени знакомые получали от нее странные письма.
Работа в издательстве не требовала постоянного присутствия. В марте в Лондон приехал Генри Элиот с новой женой Терезой. Это было начало их «медового месяца». Элиот отмечал, что Тереза оказывает на Вивьен «тонизирующее влияние». Затем молодожены поехали в Париж. Вскоре к ним присоединились Том и Вивьен. Апрель в основном провели в Париже, 23-го вместе отправились поездом в Рим. Том и Вивьен остановились в пансионе около садов Боргезе, где жил брат Вивьен, Морис, работавший в Риме.
Англия была парализована всеобщей забастовкой, но в Лондоне вышел второй номер «New Criterion».
Тереза вспоминала, что во время посещения собора Святого Петра Том внезапно пал на колени перед «Пьетой» Микеланджело.
В Риме задержались до 12 мая. Из Рапалло приезжал Паунд с женой.
От Фейбера Элиот узнал, что его так и не выбрали fellow в Оксфорде.
Из Рима Том и Вивьен поехали во Фрайбург к доктору Мартину и, несмотря на недовольство его лечением, провели там более недели. Оттуда вернулись в Париж, где уже находились Паунды. Вивьен осталась с ними. Элиот возвратился в Лондон.
В Париже у Вивьен развилась мания преследования, возникли галлюцинации, она слышала «голоса». Боясь оставаться одна, она спала в номере у Паундов. Когда она предприняла попытку самоубийства, ее поместили в лечебницу в Рюэль-Мальмезоне под Парижем. Вызванный телеграммой Паундов, приехал Элиот. «Она должна находиться под постоянным наблюдением, и днем и ночью, в специальной палате для самоубийц»[463].
Сама Вивьен утверждала, что компания Терезы была для нее кошмаром, ей казалось, что та ее «преследует». Поездка во Фрайбург была «попыткой к бегству», но новые консультации д-ра Мартина оказались «абсолютно разрушительными». «Через неделю после Фрайбурга я приняла яд в Париже»[464].
По мнению Элиота, Вивьен казалось, будто Генри и Тереза интригуют, чтобы аннулировать их брак. Он писал брату: «Она по-прежнему склонна считать, что всякий, кто является моим другом и желает мне добра, должен быть ее врагом». При этом «доктора согласны между собой, что безумия, т. е. душевной болезни как таковой, у нее нет и следа. Расстройство полностью относится к области эмоций…»[465]