Ответ был отрицательным. Впервые, обращаясь к Мэри, он упомянул об Эмили. Не называя имен, писал о «другом человеке», к которому были обращены его чувства. Затем «я вдруг понял – это было шоком – несколько лет назад и совсем в другом контексте, что я выгорел и что я не могу больше ни к кому испытывать такие чувства, как раньше, а до этого момента я был уверен, что могу». Смерть Вивьен Элиот в этом письме называет «катастрофой».
Он, однако, старался не обидеть Мэри. «Что касается тебя и меня, честное слово, я не знал, что тут возникло подобное чувство. Нельзя сказать, что мне не приходило в голову, что оно могло развиться, если бы то, что происходило со мной в прошлом, не делало это невозможным для меня – но это все, и я думал, что у нас сложилась прочная дружба. Мне ненавистна сама возможность ее потерять, поскольку ты стала важной частью моей жизни, хотя <…> я даже не могу позволить себе посвятить большую его часть кому-то одному. Всегда проходит долгое время, пока я могу убедить себя, что кто бы то ни было (любого пола) по-настоящему хорошо ко мне относится и хочет моей дружбы, и я удивлен и благодарен, когда я убеждаюсь, что это действительно так. Но даже в той странной жизни, которую я веду, твое отсутствие означало бы огромную пустоту»[659].
Переводя you, трудно выбирать между ты и вы на русском. В этом письме you кажется чуть дальше от ты, чем в письмах к Эмили.
Очевидно, однако, что с Мэри и Эмили сохранялась определенная дистанция, и Элиот был озабочен тем, чтобы эту дистанцию поддерживать.
Элиоту случалось говорить, что полного самопознания человек может достичь только в Чистилище.
Мэри и Хейуорд играли в эти годы роль «ангелов-хранителей». Элиот признавал это. Но в ответ на попытки его «расшевелить» говорил, что он лишь старый человек с нечистой совестью и кошмарами по ночам[660].
Мэри, однако, подобно Эмили, надеялась, что все еще может измениться. Он нередко засиживался у нее в гостях, чувствовалось, что здесь он почти как дома. Они подолгу слушали музыкальные записи. Мэри была отличным водителем и нередко брала на себя роль шофера. Он охотно позволял ей критиковать его пьесы и находил ее взгляд, основанный на здравом смысле, полезным. Некоторые ее черты он отдал Селии в «Вечеринке». Они охотно делали друг другу мелкие подарки, особенно связанные с курением – ведь оба много курили…
Чувствуя растущее напряжение, Элиот предупредил Мэри: «Против моих правил видеться с кем-то чаще, чем раз в две недели и даже строже во время Великого поста»[661]. Правда, это не помешало очередной встрече через несколько дней. А через пару месяцев Мэри написала ему, вновь предлагая пожениться.
«Боюсь, я должен попытаться рассказать (я никому раньше об этом не говорил) о наиболее мучительном испытании в моей жизни, – писал он в ответ, объясняя, что много лет любил другую женщину, не Вивьен, и готов был на любые жертвы, чтобы только жениться на ней. – Затем, когда в конце концов я был свободен, я неожиданно понял, что обманывал себя с чувствами, которые испытывал в прошлом, что я изменился гораздо больше, чем думал, и неожиданным образом. Я понял, что теперь сама мысль об этом для меня непереносима. <…> Но за этим стоит гораздо большее, и именно это я не могу выразить ни в каких словах, которые могу найти. Я думаю, это означает, что я до сих пор в некотором смысле люблю ее, даже если предпочитаю теперь с ней не видеться <…> В любом случае я достаточно забочусь о ней, чтобы не думать иначе как с ужасом о мысли жениться на ком-то другом, или о всяких других отношениях, кроме дружеских»[662].
Мэри тоже восприняла ответ Элиота болезненно. С ее точки зрения, он заключил себя в тюрьму, которую создал сам. Об этом она писала в своем дневнике. Но попытка преодолеть барьеры извне всегда вызывала у него оборонительную реакцию, тем более сильную, чем ближе подходил к неведомой цитадели «освободитель». Однако она слишком ценила дружбу с Элиотом, чтобы расстаться с ним даже после его отказа. Более дистанционные дружеские отношения, как например с Джеффри Фейбером, Гербертом Ридом, Алленом Тейтом, Хоуп Мирлис, Полли Тэнди, лучше выдерживали испытание временем.
Между двумя «драматическими эпизодами», описанными выше, нашел свое место третий, который в тот момент казался незначительным – в сентябре 1949 года Валери Флетчер стала секретаршей Элиота. Перед этим она была секретаршей у Чарльза Моргана, но решила попытать счастья в «Фейбере», узнав, что освободилось место секретарши Элиота. Рекомендовал ее Колин Брукс, знавший ее родителей, издатель и знакомый Элиота по консервативному Бёрке-клубу.
Перед собеседованием она так нервничала, что вечером на кухне порезала руку. Приехала она намного раньше, с перевязанной рукой, и два часа, стараясь успокоиться, ходила около Рассел-сквера. Вместе с тем она была уверена, что понимает Элиота, что знает его как личность[663]. (Значило ли это, что она с самого начала оказалась в цитадели, не штурмуя никаких оборонительных рубежей?)
Валери вспоминала: «Он обладал всеми свойствами, какие я ему когда-либо приписывала в воображении. Он находился в маленьком кабинетике в стиле Диккенса и был так же напуган, как и я. Он курил сигарету за сигаретой… Мы говорили о поэзии XVII века и т. д., и, когда я уходила, он высунул свой подбородок из-за двери и сказал мне, что должен видеть всех кандидаток, прежде чем примет решение. Я знала, что там много других девушек – одна из них даже завоевала «двойное первенство» в Оксфорде. Но затем он сделал паузу, взглянул на мою руку и сказал: “Все же я надеюсь, что вы сможете печатать дней через 10”»[664].
Через два дня она получила письмо, что ее берут на работу.
Глава пятнадцатая. Больше чем единица
Навеять идею «Вечеринки с коктейлями» Элиоту могла комедия «Неугомонный дух» (Blithe Spirit) Ноэла Кауарда. В ней дух бывшей жены является писателю, пытаясь расстроить его новый брак. Элиот видел ее в Америке в 1946 году, одну из главных ролей играла Эмили.
Пьеса Элиота – не комедия. Лавиния, жена Эдварда, покинула его накануне организованной ей самой «вечеринки с коктейлями». В Селию он влюблен. Эдвард пытается разобраться в своих чувствах, но Лавиния возвращается и вновь завладевает им. А главной темой оказывается духовная трансформация Селии, которая в итоге отправляется миссионером в «дальние края».
Селия – не символ и не маска. Не недосягаемая «Леди молчания», как в «Ash Wednesday». Не секретарь-машинистка или «дочери Темзы», достойные жалости, но условные, в TWL. Не жена Гарри в «Семейном сборе», сгинувшая в океане до начала действия.
Женские персонажи пьесы живее и реальнее главного героя.
Главное свойство Эдварда – его посредственность. Правда, посредственность рефлектирующая. Он приходит к выводу, что в основе его страданий – неспособность любить. А Селия оказывается способна к бескорыстной любви, что помогает ей выдержать удар, когда Эдвард капитулирует, едва услышав о возвращении Лавинии. Селия покидает сцену – уезжает за море – еще до конца пьесы. Эмили, чувствуя себя прототипом Селии, могла видеть тут скрытое от непосвященных прощальное послание. Правда, прототипом Селии считала себя и Мэри Тревельян.
Интересно, что образ любящего Селию мужчины в пьесе раздваивается. Помимо Эдварда, Селию платонически любит молодой кинорежиссер – Питер. Он куда лучше понимает, насколько она особенная. Слова, которые Питер говорит о Селии, напоминают слова, обращенные к Эмили в первом из «Квартетов»:
Мгновения, когда мы, казалось, разделяли некое восприятие,
Некое чувство, некий не поддающийся определению опыт…[665]
Эти моменты Питер называет опытом «подлинной реальности». Нерешительность Эдварда, наоборот, обрекает его на одиночество:
Там была дверь,
А я не мог открыть ее. Я не мог
коснуться ручки.
Почему я не мог выйти из моей тюрьмы?[666]
Советы психоаналитика сэра Генри Харкурта-Рейли кажутся непререкаемыми, как оракул. Это – веяние времени.
Но концовка пьесы, где сообщается о гибели Селии, выглядит пережитком другой эпохи: Эдвард говорит, что Селия попала в руки «язычников», и «похоже, что ее распяли недалеко от муравейника». Авторский вариант вызывал столь сильное недоумение публики, что для сцены концовка неоднократно переделывалась.
Переговоры о постановке «Вечеринки с коктейлями» с лондонским театром Олд-Вик не увенчались успехом. Тогда Рудольф Бинг, директор Эдинбургского фестиваля, предложил режиссеру Мартину Брауну связаться с профессиональным импрессарио Генри Шереком.
Первая встреча экстраверта Шерека с Элиотом прошла плохо.
«Когда меня представили, на лице Т. С. Элиота появилось выражение ужаса. Он, вероятно, никогда раньше не видел театрального продюсера и не встречал никого, даже отдаленно на меня похожего, и явно горячо надеялся, что никогда больше ему не придется видеть меня снова».
Элиот отмалчивался или отвечал односложно. Шерек, пытаясь спасти ситуацию, заговорил о президенте Трумэне, родом из штата Миссури, подобно Элиоту. Элиот взглянул на него с презрением. На этот раз ответ был более длинным. Шерек ожидал характерного «миссурийского» акцента, но услышал тягучий оксфордский выговор: «Мы, уроженцы штата Миссури, скорее гордимся Марком Твеном». По окончании обеда Элиот сразу ушел.
Браун, однако, знал, что профессиональный импрессарио незаменим, чтобы выступать на равных в театральном мире. А Элиот понимал – если на первый план выходит деловая сторона, то на его внутренний мир никто не станет покушаться, и в дальнейшем успешно сотрудничал с Шереком.