Надо было сказать что-нибудь гостю, чтобы загладить неловкий разговор.
— Сквозь реальное лицо, — произнес хозяин, — угадывается вечный образ. Когда реальное лицо умирает, становится ясным вечное. Смерти нет.
Веселовской все показалось ясным до очевидности как, впрочем, всегда, когда он говорил. Она удивилась: как это ей самой не пришло в голову? «Конечно, смерти нет», — подумала она.
Ее лицо сделалось серьезным и покорным, и Кирилл Гавриилович понял, что снова он овладел ею и снова она его раба. Он сделал гримасу, как бы разминая и омывая свое лицо. Эта конвульсивная гримаса появлялась всегда, когда он чувствовал приближение потока мыслей, вереницы слов. Голос стал еще тоньше, и со стороны казалось будто он кричит на кого-то.
— Я растворяюсь в массе, чтобы воскреснуть. Я воскресаю, чтобы….
В это время в соседней комнате позвонил телефон.
Великий человек притворился будто не слышит, охваченный экстазом; при этом злился на Веселовскую за то, что та не догадывалась его остановить.
— … Чтобы стать универсальным. Таков путь человека.
— «Действительно таков», — подумала Юлия Леонидовна.
— Неправда, что чудо умерло! Неправда, что город вне Христа! — кричал хозяин на Субботина.
— Кажется звонит телефон, — вставил Нил.
— Разве? Где? Ничего не слышал, — сказал философ, направляясь в соседнюю комнату.
Субботин пробовал сосредоточиться. Великий человек представлялся ему в том ореоле чистоты, ума и подвижничества, в котором он мысленно видел его много лет подряд, будучи еще в провинции. Теперь многое оказалось неожиданным, иное разочаровывало, но обаяние, исходящее от этого приземистого человека с каменным лбом, было очень сильно. Даже многочисленный книги на столах, на полках и в шкафах, гравюры на стенах, изображающие старинные храмы, внушали уважение. Кроме того, во всей квартире было что-то удивительное, что освещало ее — он не мог указать что именно… Веселовская села у столика, перебирая страницы какой-то книги. Нил заметил, что пальцы ее белой, нежной руки дрогнули; он сообразил, что она не читает, а прислушивается к словам хозяина, говорившего в телефон. Субботин вдруг понял — точно ему рассказали — какие отношения между ними.
Вошел философ и сказал, что из театра звонила актриса Семиреченская, осведомляясь, можно ли приехать так поздно.
Великий человек почувствовал, что Веселовская недовольна и рассердился на нее, потому что ее недовольство было беспричинно, и, во всяком случае, она не смела его выказывать. Он досадовал теперь — зачем говорил о смерти и путях человека.
Субботин понял, что хозяин забыл про него и отошел. С Колымовой опять нельзя было говорить: ей что-то любовно доказывал, взволнованно заикаясь, добрый отец Механиков.
II
Актриса Семиреченская приехала очень поздно со следами грима и пудры на нервном, хищном, злом, искательном, волнующем и тонко-развратном лице. Она увидела в передней военную фуражку и длинную плоскую саблю в углу, и ей стало весело. Выгнув тонкий стан и слегка прикрыв веками огромные глаза, которые каждому напоминали о том, что для него безвозвратно погибло, она вошла, шумя дорогим платьем с треном.
— Как я устала. Здравствуйте. Поздно?
Великий человек пошел ей навстречу серьезный и значительный, словно приветствовал величайшего философа.
— Я испугалась. В передней я увидела какое-то чучело. Я ахнула.
Она говорила всегда только о себе; кроме того, теперь ей хотелось щегольнуть своим грудным «страстным» голосом перед офицером Щетининым, с которым не была знакома.
— Какое чучело? — спросил хозяин.
— Не знаю. Сидит.
— Это курьер из больницы, — пояснил Нехорошев. — Экстренно требуют доктора. Садитесь к нам, Надежда Михайловна. Здесь вам будет удобно.
Он указал на свободный стул рядом с офицером, сразу угадав тайную мысль актрисы. Нехорошев вообще находил радость в бескорыстном сводничании.
Хирург успел задремать. Он так уставал за день, что засыпал всюду, где было мягко. Услышав слово «больница», он сонно проговорил:
— Что?
Потом сообразил комизм момента, а также и то, что, кроме него, никто не понял этого, и иронически посмеялся над собой.
Офицер не обратил на вошедшую никакого внимания.
— Скажите нам о Христе, — попросил он великого человека.
— О Христе, — подхватила тотчас же актриса и сделала грустное лицо. — Когда была девочкой, я мечтала о монастыре.
— Расскажите… Это ужасно, — присоединилась Варвара Ильинична и подумала: «Не буду пить».
Кирилл Гавриилович стал отказываться.
— Я не умею рассказывать, я не оратор, — смиренно и лживо пояснял он. Тогда просьбы усилились. Но ему хотелось, чтобы попросила Колымова.
— Говорите, — сказала она, глядя мимо его плеча. Актриса, не желая, чтобы зря пропало грустное выражение, которое она уже приняла, настаивала энергичнее других. Знаменитый хирург пошевелился на диване и сказал: «Гм…». Ему очень хотелось спать.
Судорожная гримаса прошла по лицу хозяина и точно смыла с него все суетное и земное. Его зеленоватые глаза посветлели, голос стал тонким и визгливым; каменный лоб побледнел.
Великий человек говорил о том, как Христос шел на Голгофу. Это не было отвлеченное теологическое изложение, — как ожидали гости, — а связный трогательный рассказ с реальными подробностями. Он описывал пыльную дорогу; несколько купцов верхом попались на встречу и должны были свернуть в сторону. На том месте, где дорога поднималась в гору, Христос упал… Он говорил так, как будто видел все собственными глазами. В его тоне не было особенного восхищения или преклонения, словно он передавал эпизод из жизни близкого знакомого. Но рассказ производил сильное впечатление. Бледное взволнованное лицо, надменная строгая борода, поблескивающие глаза, сжигаемые холодным огнем, и своеобразный, повизгивающий голос, замолкавший перед особенно метким словом, придавали повествованию терпкое очарование. Актриса опустила свои белые веки еще ниже и молчаливо заплакала, уронив тонкие, изящные руки так, что их все видели.
— Поразительно! — громко шепнул Нехорошев. — Христос, как таковой.
Доктор, удобно устроившись, думал, что завтра надо подняться в семь часов. Великий человек сидел сгорбившись, усталый, всем чужой. Он словно прозрел от тумана непомерного самолюбия, которое хмелило его голову, заслоняя истинное значение событий и лиц; он вдруг увидел души всех этих людей и свою полную отчужденность, свое глухое беспросветное одиночество на земле. Ему мерещилась серенькая церковь где-то на краю света, и в ней простые, бедные, но очень умные люди слушают его проповедь. «Мы пойдем за тобою», — говорит девушка, стоящая впереди всех; у нее лицо Колымовой… Он взглянул на нее, и за много лет его сердце впервые дрогнуло.
— Спасибо, — сказал офицер. Хмель опять одурманил сознание философа, и все окончилось.
В передней позвонили; актриса нервно повела плечами и проговорила, взглянув на офицера.
— Ах, я испугалась! — Она засмеялась и таким образом могла сбросить с лица выражение грусти и перейти к другому.
Вошел новый гость в черном сюртуке, который был слишком широк — словно с чужого плеча.
У него была большая голова на тонкой шее, ясные детские внимательные глаза под старым морщинистым лбом и совершенно бритое, вытянутое лицо с длинным любопытным носом; редкие рыжеватые волосы вихрами торчали на темени.
— Делаю общий нижайший поклон, — сказал он, рассеянно и в то же время любопытно оглядывая общество.
— Потому что… потому что случилось огромное несчастие.
Он стал обходить всех по очереди, незнакомым говорил: «Слязкин», причем пожимая руку одному, глядел на следующего. Его галстук съехал набок.
— Здравствуйте… Это несчастие которое… которое… Здравствуйте! — Которое поразит весь мир. — Слязкин, приват-доцент…
— Какое несчастие? — сказал великий человек. — Интересно.
— Когда я прочел эти несколько строк, я буквально… Здравствуйте, батюшка… Буквально… Позвольте представиться: Михаил Иосифович Слязкин… Буквально… Кто это у вас сидит там, в передней?
— В какой передней? — спросил хозяин. — Рассказывайте.
Слязкин долго еще томил собравшихся и наконец рассказал, что получилась телеграмма, извещающая о смерти величайшего человека; он назвал имя мировой известности.
— Собственно, он еще жив, — вскользь заметил Слязкин. — Но я чувствую, что судьба погрозила ему костлявым пальцем.
Хозяин возразил взволнованному приват-доценту:
— Болезнь несерьезная. У него крепкий организм.
Михаил Иосифович сказал:
— Я чувствую, что вы хотите меня успокоить и крайне благодарен вам за ваше старание. Дай Бог, чтобы вы не ошиблись. Но на меня эта сме… то есть, эта телеграмма произвела удручающее впечатление, — раздвинув большой и указательный палец правой руки он как бы показал приблизительные размеры этого впечатления. — На всякий случай я решил набросать несколько строк.
— О чем? — спросил хозяин.
— Я попрошу у общества разрешения сесть, потому что положительно я слишком взволнован. Я им всем сказал: ни за что не допущу, чтобы этот некролог писал кто-нибудь другой, кроме меня… Я его слишком люблю и… вот ммэ… я набросал несколько строк, — продолжал он и повторил прежнее движение большим и указательным пальцем. — Я написал сегодня же, чтобы впоследствии скорбь разлуки не омрачила ясности изложения.
Голос его задрожал, и он едва сдерживал слезы.
Актриса ушла в другую комнату, кусая губы. За дверью она так расхохоталась, что заплакала. Нехорошев тотчас же привел офицера.
— Успокойтесь, — сказал ей Щетинин, усаживаясь и согнув углом длинные ноги. — Подумайте о чем-нибудь печальном, например, о смерти вашей матушки.
— Как вы угадали? — сказала актриса и в волнении схватила его за руку. — Вы умеете предсказывать? Скажите мне.
Узкие холодные глаза Щетинина сделались неприятно внимательными.
— Виноват, — произнес он, — вы позволите? — Он взял ее тонкую изящную руку с оточенными крашенными ногтями, поднес к своему носу и внимательно стал нюхать.