Довершил ее восхищение стереофонический прослушиватель с двумя большими репродукторами-усилителями, прикрепленными к книжным полкам. Собственно, даже не сам прослушиватель. У Тереховых тоже имелась вся современная теле- и магнитофонная аппаратура с записями различных концертов. Вера сказала мне, что ей понравилась сама идея устройства на даче вот такой маленькой, уютной домашней консерватории, где можно создать стереофонический звук и слушать долгоиграющие пластинки — Баха, Брамса, Вагнера, Бетховена.
— Вот включаю, когда устану от работы. Сижу один и слушаю, — заметил Алексей Алексеевич. — Тихо здесь, хорошо, можно сосредоточиться. Я очень люблю серьезную музыку.
— Я тоже, — сказала Вера.
Да, видно, Чудновский умел жить со вкусом, и круг интересов его был широк. Этот загородный дом скорее походил на обитель ученого, чем на дачу сугубо делового производственника, хотя и главного инженера на большом заводе.
— Хотите посмотреть в мой телескоп? — предложил нам хозяин, и мы тут же согласились.
Все, кто бывал у Чудновских, «отмечались» у этого телескопа. Отказать ему в этом маленьком удовольствии означало примерно то же, что и обидеть его.
Чудновский получил телескоп лично от… Сталина, когда написал ему письмо о своих увлечениях астрономией. Это была вторая главнейшая страсть его, если первой считать трубное производство. Он щедро отдавал ей свой досуг, размышляя над теориями происхождения Вселенной. Точнее, он имел свою гипотезу и в связи с нею — длительную переписку с Академией наук, академиком Шмидтом, после его смерти — с его учениками, пока тем не надоела назойливость какого-то инженера, и переписка не прекратилась.
Однако Сталин — это было вскоре после войны — сочувственно отнесся к просьбе астронома-дилетанта. Как и почему, трудно сказать, но, во всяком случае, дорогой импортный телескоп, который трудно было в те годы получить и научному учреждению, неожиданно прибыл в распоряжение главного инженера трубопрокатного завода.
Вдоволь насмотревшись в телескоп, мы вернулись на террасу и в комнаты. Чудновский поставил на проигрыватель пластинку, уселся в глубокое мягкое кресло, прикрыл рукой глаза.
Как это случается со мной нередко, слушая музыку, я думал тогда не о самой музыке, а как бы только в связи с нею, только лишь ею настроенный на свои думы и размышления. И думал я более всего о Чудновском.
Мне как-то рассказали, что директор, бывший здесь до Осадчего, человек крутой и не очень воздержанный на язык, однажды, сорвавшись, повысил на главного инженера голос. Тот спокойно оборвал его:
— Вы на меня не кричите, мы одного возраста и одного положения, я уже четверть века как работаю главным инженером разных заводов.
И директор осекся.
Чудновский, действительно, проработал в промышленности около сорока лет, из них двадцать пять — на руководящих должностях, многое видел и пережил, мог считаться одним из зачинателей нашей трубной индустрии.
Я давно заметил, что люди, много пережившие, с трудом привыкают к этому понятию — история, им все кажется, что и молодость была недавно, и война-то, по сути дела, не так уж далеко позади, все свежо, остро в памяти. Я слышал, как Чудновский однажды пошутил, что, мол, по аналогии с известной книгой генерала Игнатьева он мог бы назвать свои ненаписанные пока мемуары «Сорок лет в трубу».
Вообще слово «труба» своим двойным, тройным этимологическим смыслом открывала большой простор для упражнений заводских остряков. «Вылететь в трубу!», «Протрубить всю жизнь!», «Труба — твое дело!» — частенько подшучивали на заводе.
Когда мы ехали на дачу, еще в электричке, Терехоз рассказал мне, что года три назад Чудновский потерял жену, с которой прожил тридцать пять лет (нелепый случай, автомобильная катастрофа). С трудом оправившись после этого удара, он заметно сдал, постарел.
Моп размышления прервала Ирина — дочь Чудновского, которая работала врачом в заводской больнице.
— Папа, — сказала она, войдя в комнату и поздоровавшись с нами, — ты замучаешь гостей своей музыкой. В конце концов люди приехали на дачу, в лес, хотят дышать свежим воздухом, двигаться.
Ирине лет тридцать пять. У нее привлекательное лицо с довольно тонким рисунком носа и губ, с мохнатенькими бровями и крутым лбом в обрамлении коротко стриженных, но пышных каштановых волос, редкого оттенка голубые глаза с несколько удлиненным разрезом век.
Чудновский, посмотрев на Ирину, поднялся:
— Ты права, дочка, концерт окончен.
Все собрались в лес полюбоваться раскинувшимся неподалеку озером.
Место, куда мы вскоре попали, оказалось очень красивым. Бор совсем близко подбегал к берегу озера, солнце горело на янтарной коре сосен золотистым блеском, блики его лежали на воде, отсвечивали на камнях, гладко отполированных небольшим накатом волн.
Дул свежий с горчинкой ветер, попахивающий сосной. А само озеро казалось громадной зеленой чашей с обломанными кое-где краями. Это там, где лобастые отроги гор вклинивались и придавливали у берега густую плоть воды.
Я заметил, что вдали маячат несколько белых треугольников — яхты. Они казались птицами с длинными косыми крыльями.
— Виктор Петрович, можно вас на минутку? — позвал Терехова Чудновский.
Он стоял около высокой сосны, как раз там, где начинался песчаный берег и желтая полоса его резко, контрастно граничила с зеленой, травянистой. Я услышал, как, взяв Терехова под руку и уводя его в сторону, Чудновский заговорил:
— Директор то, а? На последней оперативке… Что скажете? Этот блеф с телевидением! Я уж опускаю мелкие уколы в мой адрес…
— Да, — неопределенно промямлил Терехов.
— Более чем странно! Даже говорить мне не давал. Ну, просто театр одного актера, и этот актер — директор…
— Ну, нет, — возразил Терехов, — зачем вы так! Непохоже…
— Вы меня знаете, — продолжал Чудновский, — я человек не мелкий, не склочный, да и в возрасте едва ли не библейском, мудром. Но все же и меня обидеть можно…
Он не договорил, к ним подошли женщины, это избавило Терехова от необходимости поддерживать, должно быть, трудный для него разговор.
Погуляв с часок у берега, мы вернулись на дачу. А вскоре уехали в город. Тереховы ссылались на какие-то домашние дела, беспокоились за дочку, с которой попросили посидеть знакомую женщину.
Мне показалось тогда, что Виктор Петрович не разделяет озлобления Чудновского против нового директора и поэтому не может быть совершенно искренним с ним. Вместе с тем он и не возражал всерьез, когда Чудновский критиковал директора. Не решался? Почему?
Многое я понял позднее. Год от года, постепенно накапливались факты, складывались выводы. Я увидел в остром конфликте разных характеров глубокие закономерности, проявившиеся в непрерывном потоке жизни. Но, пожалуй, одним из самых кульминационных и важных этапов этого конфликта, да и всего послевоенного процесса развития завода, стала та примечательная история, которую по праву сейчас можно назвать спором через границы.
Спор через границы
Сначала это сообщение прозвучало по радио. Потом на завод пришли газеты. Они накапливались в парткоме, у директора, в цехах. Почти каждый день какое-нибудь новое известие.
В Боннском бундестаге разразилась парламентская буря. Правительство ФРГ объявило об эмбарго на поставку в СССР стальных труб большого диаметра. На трубопрокатном заводе с возрастающим удивлением следили за тем, как заправилы НАТО стараются раздуть кадило эмбарго, перекинуть его дымовую завесу и на другие страны Атлантического блока.
Бонн оказывал сильное политическое давление на Англию, стараясь удержать ее от продажи «стратегических» труб. В США откровенно радовались политике Аденауэра. Однако внутри парламентской фракции христианских демократов не было единогласия. Правящая фракция прибегла к процедурному крючкотворству. Официальные лица заявляли, что вопрос об эмбарго является в высшей степени политическим делом.
Мировая пресса с интересом обсуждала сложившуюся ситуацию: новый шаг в холодной войне! Попытка затормозить экономическое развитие СССР!
«Мы делаем России булавочный укол, а себе наносим удар ножом», — предупреждали свое правительство западногерманские экономисты. Журналисты подсчитали, что предприниматели ФРГ теряли на эмбарго заказы приблизительной стоимостью в сорок пять тонн золота.
И все же озлобление политиканов взяло верх над интересами промышленников. Игнорируя мнение значительной части депутатов парламента, правительство ФРГ все же настояло на своем и добилось введения эмбарго. Это произошло 18 марта 1963 года.
Весь мир начал следить за вспыхнувшим экономическим сражением между политиканами Бонна и металлургами-трубопрокатчиками Советского Союза. Но мало кто знал тогда в ФРГ, да и в пашей стране, что на передний край этой промышленной битвы выдвинулся расположенный за несколько тысяч километров от наших западных границ далекий Южноуральский трубопрокатный завод в Челябинске.
Зимой 1963-го самые большие трубы, которые производил завод, имели диаметр 820 миллиметров. А дальним газопроводам были нужны трубы метрового диаметра. Прекратив поставку именно таких труб, ФРГ пыталась остановить продвижение наших газовых магистралей.
Создавалась ли тогда действительная угроза строительству одной из трасс: Бухара — Урал? Да, могла бы возникнуть. Если бы… Если бы введение эмбарго, действительно, застало нашу промышленность врасплох.
Запрещение вступило в силу 18 марта 1963 года. А 30 марта в Челябинске при огромном стечении людей праздновалось, правда, еще экспериментальное, еще, так сказать, не рабочее рождение первой большой уральской трубы диаметром 1020 миллиметров.
Угроза из ФРГ застала челябинцев в разгар строительной страды. Она только повысила и без того огромное напряжение в труде, родила новый энтузиазм и темпы.
Иначе и быть не могло. Уже давно начала наша молодая трубная промышленность сложный путь к вершинам мировой промышленной практики, к высшим достижениям этого древнейшего и вечно молодого «трубного искусства».