Ставил забор, а сам украдкой посматривал на выгон, где выросли два новых строения: одно — школа, другое — сельсовет. И что-то третье начали. Что бы это такое? Сам себя убеждал, что это его совсем не интересует, однако что еще там Луць на своем дворе роет?
— Здорово, шурин!
— Как жив-здоров? Забор ставишь?
— Угу…
— Больно высок. Смотри, упадет и все твои сотки накроет, еще и тебя придавит.
Андрей уловил насмешку в голосе Луця, но молча проглотил обиду.
— Там что-то еще начали строить?
— Клуб. Читальня будет, Андрей.
— Но?
— Ей-бо! Такой клуб будет, как театр в Коломые. На четыреста мест.
— Ты врать здоров, Луць.
— Спасибо на слове, свояк. Да ты бы пошел посмотрел. Хоть со стороны поинтересуйся.
Андрей пятится от ограды, так как не выносит агитации. Но еще вопрос:
— А кто же деньги дает, Луць?
— Поп дает. Не знаешь, кто деньги дает? Государство. А если и своего труда немного добавим, то судиться не будем. Разве мы с тобою требовали плату тогда, как собирались читальню строить? А, Андрейко?
— Ого, тогда время другое было.
— Что правда, то правда. Тогда совсем другое время было. Тебя тогда от читальни полиция палкой прогнала, в кандалы заковала, а теперь… Да где уж! Из-за такого забора…
«Агитирует Луць. Ничего другого, только агитирует. Нет, братец, меня в свое время не так агитировали. Голодный был, и то не сдался. А теперь, слава богу, не думаю о куске хлеба. А что еще человеку надо?» И Андрей снова идет к себе, продолжает работу. Но мысли не дают ему покоя.
«Читальни захотелось, пся крев?»
«Захотелось!»
«На!» — шлеп по щеке…
Тьфу! Вырвалась чертова ветка из-за перекладины и ударила по лицу. То жандармы били, а теперь собственный забор лупит.
Сплюнул. Ничего уже сегодня не ладится. Олена возится около скотины. Посмотрел на нее, будто давно не видел. Платком половину лица прикрыла, какая-то странная, словно немая. А глаза темные и грустные, как тогда, на Юзевичевом поле.
Бросил пилу, пошел на улицу. «Как театр в Коломые… Сами делают… Гм…»
Неуверенно, боясь самого себя, подошел к мастерам, закладывавшим фундамент под клуб.
— Бог в помощь! — все же захотелось словом перекинуться с людьми.
А этот Семен Заречный, бес бы ему приснился:
— А мы бы не кляли, если б и вы помогли!
Взял Андрей топор, поплевал в ладони да и — трах-трах по сучковатому бревну. Белые стружки, крученые, как от рубанка, — во все стороны.
— Ого-го! — смеется Семен. — А я думал, ты совсем расклеился около Олены! Скажи, Андрей, а правду ли говорят, что ты такой высокий забор ставишь, что и окон не видно? Как вокруг тюрьмы, а?
Дружно засмеялись мастера.
Вздрогнул Андрей, выпрямился, и так ему горько стало на душе, так больно, что взял бы этот топор… Эх!.. Повернулся и пошел по дороге. Торопился, будто к выгодной работе. Чувствовал, что должен что-то сделать, потому что дальше так жить нестерпимо. Был первым человеком в селе, а теперь один лишь смех, стыд и позор!
Остановился у своего забора, посмотрел на свое хозяйство.
Одна тоска кругом! Навалился на забор всем телом — трресь, тр-рах!
— Сдурел ты или пьян? — крикнула Олена.
А Андрей повалил забор и только тогда глухо ответил:
— Не знаю!
Зашел в хату и сразу взял готовые рамки. Самому понравились! Улыбнулся им, как ребенку, и унес с собою на улицу.
— Вот я уже и закончил, пан… товарищ директор.
Глаза директора засветились.
— Вы мастер. Да это же прекрасно! Ну, и сколько же они?
— Да так… Нисколько.
— Что значит — так?
— А так… Для детей…
Вечером, когда директор все же пришел к нему договариваться о плате за рамки прекрасной художественной работы, Андрей кричал, забыв о вежливости и почтительности:
— Все вы думаете, к чертовой матери, что я уже такой человек, что ничего для людей сделать не могу? И человеком-то меня все вы не считаете!
•
Андрей ничего не мог ответить Бондарю на его вопрос. Держал в опущенной руке смятый лист бумаги и хмуро смотрел в окно, на кошару, где шныряли белые и черные овцы.
— Не могу я дальше так, — говорил, обращаясь к самому себе. — Я мог бы в колхозе столярить да и хоть бы овец пасти на полонине. Но если не хотите, то…
Прояснилось наконец, смягчилось Луцево лицо, а Бондарь протянул руку к Андрею.
— Что уж теперь с тобою делать? Давай сюда бумажку. Лучше поздно, чем… А постой-ка… — Бондарь сосредоточился, подмигнул хитро и бросил Андрею с каким-то вызовом, твердо: — Оформлял ты как-то церковь, теперь за клуб возьмись, а? Богу отслужил, послужи теперь обществу. Ну?
Виновато и неловко, почти по-детски улыбнулся Андрей и вздохнул, будто снял с плеч своих тяжкую ношу.
Месть
Иван встретил рассвет за столом. В эту ночь у него не хватило силы зайти в свою пустую хату.
Вчера к вечеру позвонили из райцентра и сообщили, что в село возвращается Луць Федорчин. Надо, мол, устроить на работу и сделать все, чтобы он снова почувствовал себя человеком. Наказание отбыл, раскаялся. Пусть теперь живет на земле деда-прадеда, у него теперь семья…
— А у меня семьи нет! Слышите, нет!.. — закричал Иван в телефон и с силой бросил трубку.
Что-то треснуло в аппарате, сломалось.
— А, чтоб тебя, собачья кровь…
Вышел из сельсовета, в сумерках побрел крутым берегом над речкой. Остановился там, где речка дугой уперлась в огороды, и представил себе ту страшную ночь, окрасившую пожарами небо, а воду — кровью. Его тогда не было, он ездил в райцентр на совещание. А в это время его маленькую Маричку бандиты схватили, ударили головкой о яблоню — и конец. А Докию, связанную, в реку бросили…
Застонал Иван и, круто повернувшись, торопливо пошел вверх по склону горы. Шел к Луцю, шел поздравить его с приездом. И когда около полуночи, влажный от росы и опьяневший от боли, вошел в сельсовет, ему показалось, что было именно так…
Без стука и без приветствий вошел в хату Луця… Нет, не вошел — рванул дверь так, что она соскочила с петель и отворилась, резко ударившись о стену.
— Собирайся, Луць! Да побыстрее! Сердак можешь не брать, холодно тебе больше не будет. Поцелуй жену и ребенка — это твое право. А на большее права у тебя нет, только на смерть.
— Убить меня хочешь?
— Да. Разве ты на что-то другое рассчитывал, когда возвращался в село?
Губы Луця задрожали, он словно проглотил жгучий комок и хрипло сказал:
— Жену, ребенка пожалей, чем они виноваты?
— Их не трону… Это ты мстил невиновным. Моей Маричке о яблоню голову размозжил, а Докию, связанную, в реку кинул. И хату сжег, чтобы и следа нашего на земле не осталось.
— Я их не убивал, Иван, это другие…
— Ты был среди них! Из-за вас в те страшные ночи женщины седели и дети с ума сходили… Ну, выходи скорее! Не трясись, будь смелым хоть один раз в жизни…
Из хаты Луць вышел первым. Иван привел его в овраг, отступил от него и замахнулся гуцульским топориком…
…За окном здания сельского Совета темнела ночь. Иван шарахнулся от собственных мыслей.
«А может, не виноват?»
«Виноват, виноват, виноват».
Запустил пальцы в седые волосы и грузно склонился над столом.
И случилось еще такое.
В весеннее воскресенье люди вышли из церкви на улицу, перешептывались:
— Луць Федорчин вернулся. Не видали его? Стоял на клиросе, молился и плакал.
— Это гадючьи слезы.
— А может, и не гадючьи? Если уж государство простило…
— У государства параграфы, а у нас сердце…
Вдруг шумок пробежал по толпе:
— Иван идет!
Расступились и затаив дыхание смотрели на председателя сельсовета, который приближался к ним неровным шагом. На лице у Ивана, наискось, длинный шрам. Он блестит, будто из зарубцевавшейся раны просочилась сукровица. Это они когда-то так его попотчевали…
Подошел Иван и крикнул:
— Выведите Луця из церкви! Вытащите, пусть святого места не оскверняет!
Два парня бросились через распятие.
На щеках Луця — следы слез.
— На колени здесь! — закричал. — На колени, гадина!
Луць послушно припал к сырой земле.
— Исповедуйся перед людьми!
— Я уже исповедовался… и наказание отбыл.
— Это было твое спасение, а не наказание.
Поднялся шум. Женщины, крича, подносили к Луцеву лицу своих детей. Подростки дергали его за рукава и показывали на почерневшие березовые кресты за церковью. Старики обрушивали на его голову проклятия.
А потом все ринулись на него, чтобы втоптать его в землю.
— Стойте! — крикнул Иван и проснулся…
Было уже девять утра. Солнце взобралось на подоконник. Посыльный подметал двор.
Иван схватил телефонную трубку и кричал в нее, забыв, что аппарат испорчен:
— Район дайте! Дайте район, черт вас побери!..
В это мгновение отворилась дверь.
Иван вскочил с кресла, старый шрам побагровел на его лице и казался свежей раной. Перед ним стоял Луць, вернувшийся в село после отбытия наказания. Вернулся, чтобы честно жить.
Губы Ивана перекосила судорога. Поблекшие Луцевы глаза говорили с опаской:
«Не напоминай ничего, Иван, хотя ты и имеешь право… Убийц не выпускают… А о том, где я был, не напоминай, сможешь, Иван?»
— Пришел записаться? — через силу вымолвил председатель сельсовета и бросил взгляд на книгу, в которую вписывал жителей села. Толстая, словно старинный фолиант, книга лежала на краю стола, молчаливая и неумолимая, как закон.
Раскрыл ее. К чистой странице прилепилась засушенная муха. Иван соскоблил ее ногтем, сдул на пол, а оставшееся пятно закрыл свеженаписанной фамилией еще одного жителя села.
Шрам на лице побледнел, сравнялся с цветом кожи.
— Посыльный! — крикнул Иван в дверь. — Пойди на почту, пусть мастера пришлют телефон наладить…