Я говорил и внимательно следил, улыбнется Ява или нет. В таких делах очень легко переборщить.
— Но как же это всё вышло?
Он только рукой махнул:
— Не спрашивай!
— А всё же?
Он вздохнул:
— Еще немного — и от меня лишь пузыри на воде остались бы…
— Да ну! Расскажи же!
Он снова вздохнул:
— Так вот выскочил я до рассвета из хаты — на минуточку… в бурьян… Еще только светать начало. Сонный, как муха, выскочил. Процентов на девяносто еще спал. Только один глаз чуть-чуть открыл, чтобы не споткнуться. Встал в бурьяне и даже и этот глаз закрыл — сплю… И вдруг слышу голоса — за забором у Кнышей. Приглушенные, заговорщические. Сон сразу — как рукой… «Ты только смотри, чтобы никто не видел…» Это она, Кнышиха. А он: «Не учи ученого…» А она: «Ученый! А потом передачи носи, ага?». А он: «Ну не баба, а невесть что! Тюрьма народов!». А она: «Молчи, никчемный! Если бы не я…». А он: «Ничего-ничего. Я своего дождусь! Увидишь, какой я никчемный!». А она: «Иди уже! Разговорился! Соседей разбудишь!» И — скрип! Это он из калитки вышел. Вижу — идет по улице. Озирается воровато. На плече весло, мешок с чем-то, в руке серп, как сабля, поблёскивает. Растерялся я, что делать? Куда он? Ну ясно — по какому-то своему шпионскому делу! За тобой бежать — не успею. А он уже идет вон где. А экзамен? Ну. Думаю, еще только четвертый час — успею. Не простит же мне Отечество, если я такое дело прозеваю. Может, он какое-то преступление перед государством совершать будет. Не зря же его Кнышиха тюрьмой, передачами пугала. А я об экзаменах, о собственной шкуре беспокоюсь. Нет, нужно идти. Схватил весло, удочки (для конспирации) — и за ним. А тут из-под крыльца Собакевич выскочил, увязался за мной. Я сначала прогнать его хоте, а потом думаю: пусть, собака в таких делах всегда может пригодиться. Взял его с собой. На берегу переждали в кустах, пока отплывал Кныш, а затем и сами. Вот тут мне и не повезло. Как назло, все годные лодки наш дед на берег вытащил — смолил вчера. На воде лишь одна плохонькая гнилая плоскодонка, из которой мы хотели подводную лодку сделать. Некогда мне было, я на эту плоскодонку. Собакевич за мной — и айда. Плыву тихо, осторожно и всё время слежу: и чтобы Кныша из вида не потерять, и чтобы он меня не заметил (за камышами прячусь). Замечаю — плывем мы в сторону Высокого острова. Далеко уже в плавни забрались. И вдруг глядь — мамочки! В лодке воды полно, больше половины уже набралось. Пригляделся — в днище, как раз посредине, — дырка (ладонь просунуть можно), и вода оттуда прёт, даже булькает. Как из той трубы, что в арифметических задачах, помнишь, — «из одной трубы вливается, из другой — выливается». С той разницей, что у меня только вливается. Ой-ой-йой! Не пройдет и двух минут, наберется полная лодка и… Саженками до села плыть далеко. Да и кувшинки там и водоросли, ты же знаешь, — в миг руки и ноги облепляют, и иди кормить раков. Ну, да о себе я не думал. Собакевича жалко: булькнет собака и нет её. Сидит он на носу мокрый, дрожит всем телом и поглядывает на меня жалобно. Это же он виноват. Дырка была заткнута тряпкой какой-то. А Собакевич, играясь, дёргал-теребил эту тряпку и выдернул — доигрался. Я видел, как он её теребил, да не подумал… Что и говорить, поздно я спохватился. Налёг на весло, даже задыхаюсь. О Кныше уже ну думаю, надо спасать Собакевича, приставать к какому-нибудь острову. А кругом одни камыши, земли не видно. А вода всё прибывает прибывает, уже икры мне щекочет. Я головою во все стороны бешено кручу — сушу-землю ищу. Наконец заметил островок какой-то и что есть сил к нему. Едва-едва успел. От лодки моей оставалось уже сантиметра два над водой: такая «рамочка» из бортов плыла — в середине вода и снаружи вода, и уровень её одинаковый. И я в этой «рамочке» как портрет. Еще немного — и был бы этот портрет в траурной «рамочке»… Подхватил я Собакевича на руки — и на берег.
Собственно, берега и не было. С первым же шагом я по самый пуп провалился. И сразу лужу вспомнил, в которой мы с тобой от Контрибуции прыгнули. Такая же грязища.
Не остров, а кизяк какой-то. Ни деревца, ни кустика.
Даже суши настоящей нет. Одна грязь. Но выбирать не приходилось. Спасибо и тому, что нашлось. Жить на нем не собирался. Мне только лодку вытянуть и дырку заткнуть. Может, еще, думаю, и за Кнышем успею. Посадил Собакевича на место посуше — из-за работу. Ухватился за нос лодки, начал тянуть. Ого-го! Глаза на лоб лезут. Жилы вот-вот полопаются. А лодка — словно гвоздями к дну прибитая — не с места.
Зашел я с кормы — начал пихать. Куда там! Ноги по илистому дну скользят. Я то и дело с головой ныряю — вот и всё.
Бился я, бился, нырял-нырял, воды уже полведра проглотил, а толку никакого. И такая меня злость взяла — сел я просто в воду и чуть не заплакал. Ты же меня знаешь, я никогда не плачу, а тут ну прямо сами слёзы льются.
Вот ведь в передрягу попал. Ну!
Потом плюнул, вскочил и снова — пихать и тянуть.
Солнце уже взошло, светит на полную катушку, а я, как жук-навозник, в грязище копаюсь. Из сил выбился совсем.
Снова я сел прямо в воду и снова чуть не плачу. И от слёз моих воды, кажется, еще больше воды кругом становится.
Это сколько уже времени, думаю. Экзамен уже, может, скоро. Ну, про экзамен я не думаю. Что мне этот экзамен! Главное — это государственное дело… Я тут в грязи, как червяк, копаюсь, а этот шпион, может, уже кто его знает… И я же мог его выследить. Мог же! Не простит мне страна. И сжав зубы, я снова берусь за дело. Я и вычерпывать пробовал воду из лодки, думаешь, нет! Да как же её вычерпаешь, если она тут же набирается. Это то же самое, что речку вычерпывать.
А солнце уже высоко-высоко поднялось.
Это уже ты, наверно, думаю, встал, ботинки почистил, рубашку новую надел…
Пучеглазая жаба рядом на кувшинку вылезла, смотрит на меня насмешливо, еще и квакает — будто издевается. Тут Собакевич на неё как гавкнет, она только — бултых в воду. Собакевич меня морально всё время поддерживал — гавкал, хвостом махал. Наверно, чувствовал, что я страдаю из-за него.
И вдруг мне идея в голову пришла. И почему, скажи, эти идеи приходят в голову не сразу! Такая простая, ерундовская идея — заткнуть дырку, а потом уже вычерпывать. А я же вычерпывал не заткнув. Вот балда!
Нарвал я пучок травы какой-то, что одна только и росла на острове, нащупал дырку, заткнул. Снова начал вычерпывать. О! Пошло дело! Хоть понемногу, а пошло. Сантиметр за сантиметром борта лодки над водой поднимаются. Уже и на берег тянуть можно. Кряхтя, потащил. Пошла. Есть! Теперь надо лодку наклонить — воду вылить, а то уже не черпается. Ох и тяжело было! Наконец воду вылил, дырку хорошо заткнул. Собакевича в лодку, сам за весло и ходу. Ох же и грёб — брызги до неба летели. И всё время на дырку поглядывал — не течет ли.
Солнце уже высоко, а всё-таки была надежда: может, обманывает солнце, может не начался еще экзамен? По селу бежал, сердце почти выскакивало из груди. Не обмануло солнце…
Ява вздохнул и замолк.
Я смотрел на него со всем сочувствием, на какое только был способен.
Так вот какое ему приключение выпало, что перевернуло всю его жизнь вверх тормашками! И не расскажешь же никому, не объяснишь! Потому что это наши «шпионские» дела требуют абсолютной тайны, конспирации. Когда милиционер товарищ Паляничко не поверил нам, то кто же нам поверит! У нас был один выход — иметь неопровержимые доказательства, факты, поймать на горячем. И Ява, бедолага, должен всем, и в школе, и дома, говорить одно — что пошел на рыбалку вместо экзамена. И нести за это наказание.
— Ну, а у тебя как? — спросил Ява, не смотря на меня. Эх, лучше бы не спрашивал! Чувствуя себя преступником, словно я что-то украл у него, стыдясь, я признался ему в этой несчастной четверке.
— Ну что же, я рад за тебя. Поздравляю! — сказал он. — Это хорошо. Хорошее, значит, у тебя будет настроение в лагере. Куда едешь?
Ну зачем, зачем он ранит меня в самое сердце! Мы же мечтали вместе поехать в летний лагерь к морю, в Одессу. С такими трудностями родители доставали нам путевки, никогда мы с Явою не были на море. только в кино и по телевизору видели. А как нам хотелось на море! Синие дали, белые корабли, чайки, альбатросы летают. «Курс норд-ост»! — кричит капитан. Мы даже дважды собирались сбежать на море. И дважды нас ловили на станции. А в прошлом году была двух дневная экскурсия в Одессу. Я. как на грех, заболел. А Яву Галина Сидоровна отказалась брать (за очередной наш выбрык). И в тот же день её забрала «Скорая» в районную больницу (аппендицит). А экскурсия была через три дня. Сопровождал класс учитель рисования Анатолий Дмитриевич. Ява, воспользовавшись этим, наврал родителям, будто бы он съездил на велосипеде в больницу к Галине Сидоровне, и она сжалилась и разрешила ему ехать. Провожал Яву в райцентр папа. Ява, счастливо улыбаясь, выглядывал из окна вагона. И неожиданно на перроне появилась Галина Сидоровна (сбежала из больницы, чтобы проводить класс). Ява ойкнул и присел, прячась. Папа мгновенно всё понял. А поезд уже двинулся. Папа бросился в вагон, схватил Яву и на ходу выскочил вместе с ним из поезда. Не везло нам с морем катастрофически.
И вот, когда мечта была уже практически у нас в руках, с Явой приключилась вот такое. Дед Варава еще вчера отнёс в школу и сдал Явину путевку. Придется мне теперь ехать одному. Но разве это дело! Разве я сам почувствую все радости моря так, как мы вдвоём почувствовали бы! Да зачем же он так говорит! Радость, не разделенная с другом, — это не радость, даже не половина радости, а какая-то поганая четвертинка, какая-то мелочь.
Только я хотел ему это сказать, как из-за ограды послышался сердитый голос деда Варавы:
— Свинья голодная. Неси уже. Треплешься там. Двоечник!
Ява вздрогнул, съёжился весь, схватил корыто и потащился в свинарник. А я поплёлся домой.
Отец сидел за столом, завтракал и, как всегда читал газету. мама на машинке строчила матроску, давно мне обещанную, специально для лагеря. Подняла голову, ласково улыбнулась (очень её порадовала моя четвёрка, она её и не ждала). Постоял я немного на пороге, потом подошёл к ней и, чувствуя холод в груди (как тогда, когда я впервые прыгнул с вербы в речку) сказал: