Паппас сунул в рот длинную сигару и не спеша зажег ее, не сводя с меня взгляда. Раскурив сигару, он спросил:
— А как же Дорис?
— Она решила остаться со стариком. От нее тоже никаких известий. — Мне было больно говорить о Дорис. Я нередко вел себя как последний дурак, и когда, казалось, между нами что-то налаживалось, в последний момент все рушилось.
— Что ты ждал от нее, — удивился Джордж. — Я знаю Дорис. Неужели ты думал, что она бросит старика в такой момент? Она слишком порядочная девушка для этого.
— Я и не хотел, чтобы она бросала старика. Единственное, что я хотел, это жениться на ней.
— И как бы к этому отнесся Петер?
Я молчал, потому что знал, как к этому отнесется Петер. Все равно вопрос был мне неприятен. Он касался моей личной жизни. Мы с Дорис отдали Петеру слишком много своих сил.
Джордж подозвал официанта, расплатился, и мы вышли. Он повернулся ко мне и крепко пожал руку.
— Позвони ему, — по-дружески посоветовал Паппас. — Вы оба почувствуете облегчение.
Я не ответил.
— Счастливо, Джонни, — попрощался Джордж. — Все будет в порядке. Я рад, что президентом стал ты, а не Фарбер. Держу пари, Петер тоже рад этому.
Я поблагодарил его и отправился наверх. В лифте думал о звонке Петеру, но когда добрался до своего этажа, решил, что если бы он хотел поговорить со мной, то уже бы сам позвонил.
В приемной Джейн не было, и я понял, что она еще обедает. На моем столе лежала довольно высокая кипа почты, прибывшая в мое отсутствие. Для устойчивости ее придавили пресс-папье.
Пресс-папье сразу показалось странно знакомым. Ну да, это же маленький бюст Петера. Я взвесил его в руке, сел и принялся разглядывать. Несколько лет назад Петеру показалось, что его бюст вызовет прилив вдохновения у каждого служащего. Он нанял скульптора, который за тысячу баков вылепил его. Затем нашли маленький заводик, сделали под высоким давлением отливку, и вскоре на каждом столе в компании стоял маленький бюст президента.
Скульптор здорово приукрасил Петера. Даже тридцать лет назад я не видел у него такой шевелюры. Ваятель вылепил волевой квадратный подбородок, которого никогда не было, сделал орлиный нос. От бюста веяло спокойной, уверенной решительностью, которой Петер обладал в такой же мере, как житель Луны. В основании виднелись слова: «Для человека, желающего работать, нет ничего невозможного. Петер Кесслер».
Я встал и, захватив бюст, подошел к стене рядом с камином. Нажал кнопку. В ванной на стене справа висели несколько маленьких полок для всякой всячины. Я осторожно водрузил статуэтку Петера в центр верхней полки, сделал шаг назад и принялся любоваться проделанной работой.
На меня, словно живое, смотрело приукрашенное лицо бывшего президента. Я вышел из ванной и закрыл дверь. Рассеянно просмотрел несколько писем, но ничего не понял. Продолжал думать о металлическом Петере и о том, как он смотрел на меня, когда я ставил его на полку.
Сердясь на самого себя, я вынес бюст из ванной и огляделся по сторонам в поисках места, где бы он не мешал мне. В конце концов поставил бюст на каминную полку. Мне показалось, что он улыбается и говорит: «Так-то лучше, мой мальчик».
— Ты так думаешь, старый подлец? — громко воскликнул я. Затем усмехнулся и вернулся к столу. Наконец можно было сконцентрировать внимание на почте.
В три часа заглянул Ронсен. На его круглом, откормленном лице застыла улыбка, из-за квадратных очков смотрели глаза вполне довольного собой человека.
— Устроился, Джонни? — поинтересовался он своим сильным голосом. Когда слышишь этот громкий, командный голос в первый раз, удивляешься, что он исходит из такого круглого, рыхлого тела. Правда, тут же вспоминаешь, что это же Лоуренс Д. Ронсен. Люди такого класса рождаются с командным голосом. Готов держать пари, что в грудном возрасте он не хныкал из-за материнского молока, а приказывал, чтобы ему его дали. А может, я ошибаюсь, и матери подобных младенцев вообще не кормят грудью?
— Да, Ларри, — ответил я. Еще мне не нравилось в нем то, что в его присутствии невольно хотелось говорить на безупречном английском языке, на что я по своей природе был неспособен.
— Как прошла встреча с Паппасом? — поинтересовался Ронсен.
Должно быть, его шпионы работают без перерыва на обед.
— Неплохо. Я продал ему «ужасную десятку» за четверть миллиона баков.
Цифра произвела впечатление, и его губы расплылись в довольной улыбке.
— Причем деньги мы получим завтра, — добавил я.
Ронсен радостно потер руки, подошел к столу и похлопал меня по плечу удивительно тяжелей рукой. Я вспомнил, что в колледже он играл защитником.
— Я знал, что ты сможешь сделать это, Джонни, знал.
Удовлетворение исчезло с его лица так же быстро, как и появилось.
— Сейчас мы на верном пути, дружище, — заявил Ронсен. — Теперь не будет никаких промахов. С помощью этого старья мы быстро поправим дела.
Затем я поведал об утреннем совещании и о просьбе к начальникам отделов. Лоуренс Д. Ронсен внимательно слушал, время от времени кивая. Когда я закончил, он сказал:
— Я вижу, ты разработал целую программу.
— Да. Пожалуй, следующие три месяца придется провести здесь, чтобы находиться у руля.
— Это очень важно, — согласился Ронсен. — Если ты не будешь контролировать положение вещей в Нью-Йорке, можно будет закрывать лавочку.
Раздался звонок, и Джейн сообщила, что из Калифорнии звонит Дорис Кесслер.
Я замешкался на мгновение, потом попросил соединить нас. После негромкого щелчка донесся голос Дорис:
— Привет, Джонни.
— Привет, Дорис. — Интересно, что там могло случиться — в ее голосе слышались странные нотки.
— У папы случился удар, Джонни. Он хочет, чтобы ты приехал.
Я машинально посмотрел на бюст Петера, который стоял на камине. Ронсен, проследив мой взгляд, тоже заметил пресс-папье.
— Когда это произошло, Дорис?
— Около двух часов назад. Какой кошмар! Сначала пришла телеграмма, что Марк погиб в Испании. Папа ужасно расстроился и потерял сознание. Мы отнесли его в постель и вызвали врача. Он сказал, что это удар и неизвестно, сколько папа протянет — может, день, а может, два. Когда папа открыл глаза, он сказал: «Вызовите Джонни. Я должен с ним поговорить! Вызовите Джонни». — Дорис начала плакать.
Мой голос донесся словно издалека:
— Не плачь, Дорис. Я прилечу вечером. Обязательно дождитесь меня.
— Я буду ждать, Джонни, — пообещала она и положила трубку.
Я несколько раз нетерпеливо нажал на рычажок и попросил Джейн, снявшую трубку:
— Закажи мне билет на ближайший самолет в Калифорнию. Как только подтвердят бронь, сразу сообщи мне. Я поеду в аэропорт отсюда.
— Что случилось, Джонни? — Лоуренс Ронсен от волнения встал.
Слегка дрожащими пальцами я зажег сигарету.
— С Петером случился удар. Я лечу в Калифорнию.
— А как же планы в Нью-Йорке?
— Несколько дней подождут! — отрезал я.
— Джонни… — Он успокаивающе поднял руку. — Я понимаю твои чувства, но правлению не понравится такой поспешный отъезд. К тому же, ты там ничем не сумеешь помочь.
Я тоже встал и пристально посмотрел на Ронсена, не обращая внимания на его слова.
— Пошли правление подальше! — сказал я.
Именно Ронсен и являлся правлением. Он знал, что мне это известно, и его губы обиженно сжались. Он сердито повернулся и быстро вышел из кабинета. Впервые с того вечера, когда он предложил мне пост президента, я почувствовал покой.
— Ты можешь тоже идти подальше! — сказал я закрытой двери. Что этот сукин сын знал о последних тридцати годах моей жизни!
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД. 1908
1
Джонни держал в руках рубашку и слушал, как часы на церкви бьют одиннадцать. «До поезда всего сорок минут», — подумал он и возобновил лихорадочные сборы. Быстро затолкал в чемодан оставшуюся одежду и захлопнул его. Придавав коленом и навалившись всем телом, Джонни замкнул чемодан. Наконец он снял его с кровати, прошел через зал и поставил рядом с дверью.
Некоторое время Джонни постоял, оглядываясь по сторонам. Казалось, в темноте игральные автоматы насмехаются над его неудачей. Упрямо сжав губы, он вышел в маленькую комнату. Оставалось сделать последнее, самое неприятное из всего этого отвратительного дела — объяснить Петеру в письме причины ночного бегства.
Объяснение оказалось бы значительно легче, если бы Петер не был к нему так добр, если бы вся семья Кесслеров не относилась к нему как к родному. Почти каждый вечер Эстер кормила его ужином, детишки называли его «дядя Джонни». К горлу подступил ком, и он сел за стол. Все эти долгие, одинокие годы, которые Джонни проработал в передвижном цирке, он мечтал о такой семье.
Достал лист бумаги, карандаш и написал: «Дорогой Петер». Затем тупо уставился на письмо. Как попрощаться с людьми, которые сделали тебе столько добра, как отблагодарить их? Неужели достаточно банальных слов: «Пока. Очень приятно было познакомиться. Спасибо за все!» — и забыть их?
Он задумчиво погрыз карандаш, затем положил его на стол и закурил. Через несколько минут Джонни опять взялся за карандаш.
«Ты был прав с самого начала, Петер. Не следовало мне открывать это чертово заведение!»
Джонни вспомнил день, когда впервые вошел в магазин Петера Кесслера. В свои девятнадцать лет он считал себя очень умным. Проработав в цирке много лет и накопив пятьсот долларов, наконец решил осесть в одном месте и открыть свое дело. Один знакомый сообщил, что в Рочестере продается зал с игральными автоматами.
В тот день Джонни познакомился с Петером, которому и принадлежал дом. Его скобяная лавка находилась в этом же здании. Парень понравился Петеру Кесслеру сразу.
Джонни нравился всем: высокий юноша почти шести футов роста с густыми черными волосами, голубыми глазами и неизменной приятной улыбкой, показывающей ровные белые зубы. Кесслер моментально проникся симпатией к юноше еще до того, как тот арендовал зал, где и располагались игральные автоматы.