Умм Хани спросила:
— Ты будешь писать этот бред?
Я сказал вызывающе:
— Фуад сам из нашей партии!
Он пробурчал:
— Вот нахал… Разве ты не допускаешь существования честных людей в полном смысле этого слова?
— Конечно, и один из них — уважаемый Аббас, автор «Торжества возвышенного»… Он идеалист, как ты знаешь, поэтому бросил родителей за решетку и убил жену и ребенка!
Умм Хани полюбопытствовала:
— Что же ты напишешь?
Когда мы подошли к его «Фиату», он ответил:
— Я не такой сумасшедший, как он.
Перед кварталом аль-Кальа мы вышли из машины. Он не поехал дальше из-за разлитых сточных вод. Мы шли по разбитому тротуару, и наше упоение испарялось под воздействием мерзкого запаха. Будет ли успех и дальше, или нет? Избавлюсь ли я от этого мрачного квартала и этой женщины более центнера весом?!
Мы с Тахией выходим из старого дома у щебневого рынка и направляемся в театр. Она укутала свои аппетитные формы в пальто, и в темноте вечера мы пробирались сквозь волну холода. Я подумал, что ее тело создано для постели, а не для театра, и что оба мы в творческом кризисе. Я сказал ей:
— Когда мы пили чай, я поймал мальчишку на том, что он украдкой смотрел на тебя пожирающим взглядом.
— Аббас? Он подросток.
— В один прекрасный день он станет большим развратником.
— Он воспитан и не имеет ничего общего с тем, что творится у него дома!
— Сын Карама и Халимы, да еще в наш чудный век — чего иного от него ожидать?
Сейчас я понял: тогда я упустил что-то из того, что творилось у нее в душе.
Сархан аль-Хиляли говорит мне со смехом:
— Я и не представлял тебя в образе печального героя-любовника…
— А представлял ли ты, что когда-нибудь мы перейдем канал и одержим победу?
— Она также бедна, как и ты.
— Поговори с ней. Прошу тебя!
— Ненормальный! Она решила уйти из театра. Вот наваждение брака.
— О, черт! Я сойду с ума.
— Это злость, ничего более.
— Уж поверь мне.
— Прагматик не переживет неудачи!
— Это не так.
— Но это всё. Немедленно вернись к Умм Хани, ты не найдешь никого другого, кто даст тебе взаймы.
После раздумий я сказал:
— Порой мне кажется, что Бог существует.
Он расхохотался:
— Тарик Рамадан! Даже у сумасшествия есть предел!
Успех «Торжества возвышенного» постоянен. Мой триумф повторяется от вечера к вечеру. Наконец-то аль-Хиляли подвернулась пьеса, которая принесет прибыль его театру. Он положил мне ежедневный гонорар, поддерживающий меня и физически, и морально. Фуад Шельби спросил:
— Понравилось, что я о тебе написал?
Я признательно пожал ему руку и ответил:
— Спустя более четверти века в журнале появилась моя фотография…
— Это только цветочки, ягодки впереди. Ты не слышал? Обнаружился пропавший автор.
— Правда?!
— Вчера он явился к аль-Хиляли домой. Знаешь, зачем?
— Ну?
— Потребовал свою долю прибыли…
Я захохотал так громко, что напугал дядюшку Ахмеда Бургуля за буфетной стойкой. Я сказал:
— Сын Халимы! А что же ответил на это аль-Хиляли?
— Он дал ему сто фунтов.
— Обидно…
— Он остался без работы и корпит над новой пьесой.
— Скопирует что-нибудь. Вряд ли напишет что-то стоящее.
— Не приведи Господь, не говори так…
— Где ж он прятался?
— Он никого в это не посвящал…
— Уважаемый Фуад, неужели вы сомневаетесь в его виновности?
— Зачем ему убивать Тахию?
Когда я увидел гроб, плывущий от крыльца здания по рукам, у меня внутри разверзлась устрашающая пустота, и так продолжалось, пока меня не выбросило в небытие. В меня предательски вцепился плач, и я разрыдался. Одинокий звук, он привлек внимание прощающихся. Даже Аббас смотрел сухими глазами. Я вернулся к машине аль-Хиляли. Он сказал мне:
— Когда услышал, как ты рыдаешь… когда взглянул на тебя… Я чуть не рассмеялся, но Бог уберег…
Я отрезал:
— Для меня это тоже было неожиданностью.
— Не помню, чтобы видел тебя когда-либо плачущим.
Я ответил, улыбаясь:
— И хороший конь спотыкается.
Смерть возвращает к воспоминаниям о несчастной любви.
Новость я узнал в арт-кафе еще до того, как попал в театр, и поспешил в кабинет к Сархану аль-Хиляли. Я задал ему вопрос:
— Это правда?
Он ответил с прискорбием:
— Да, Аббас находился в пансионе в Хелуане. Долго отсутствовал. В его комнате нашли письмо, в котором он признается, что намерен покончить с собой.
— Его тело нашли?
— Конечно, нет, никаких признаков…
— Он упомянул, какие у него причины для самоубийства?
— Нет.
— Это точно, что он покончил с собой?
— Зачем ему исчезать, когда успех обязывает его к публичности и работе?
Нас разделяло печальное молчание, пока я не услышал его вопроса:
— Зачем ему убивать себя?
Я ответил:
— По тем же причинам, по которым себя убивает герой пьесы.
— Ты исходишь из его виновности.
— Спорим, ты не найдешь другой причины.
Новость всколыхнула артистические круги и театральную публику. Поиски ничего не дали. Были приняты обычные в таких случаях меры. Меня посетило чувство глубокого удовлетворения. Сам себе я сказал:
— Грядущему успеху пьесы не будет ни конца, ни края…
Карам Юнес
За осенью — неизбежность. Переживем ли мы холодную зиму? Жизнь проходит в торговле арахисом, семечками и кукурузными хлопьями. И эта женщина, к которой я приговорен как к тюрьме. Почему именно мы попали за решетку в этой стране, где тюрьма плачет практически по каждому? Закон безумных, уважают ли они самих себя? Что будет делать вся эта молодежь? Жди, пока не увидишь, как взрывают эти старые дома. История становится все более печальной оттого, что превращается в мусор. Жена не перестает мечтать. Но что это? Кто это? Призрак прошлого? За мной, с отравленным клинком? Что тебе надо, гнилая дрянь? Я сказал Халиме с отвращением:
— Смотри…
Она удивилась. Мы задались вопросом:
«Он пришел поздравить или порадоваться чужому несчастью?»
Вот он стоит, омерзительно улыбаясь. С глазами-щелками, мясистым носом, мощной широкой челюстью. Будь с ним жесток, как бег времени.
— Тарик Рамадан! Что тебя принесло?
Халима сказала, разволновавшись:
— Первый визит старых знакомых после нашего возвращения в этот мир.
Тарик спросил:
— Кто я, если не утопленник?
Я ответил со злостью:
— Ты явился из прошлого как самый страшный мой кошмар.
Я отвлекся на покупателя, потом посмотрел на него с презрением.
Он сказал:
— У меня плохие новости.
Халима ответила:
— Плохие новости нас уже не огорчают.
— Даже если это касается досточтимого Аббаса Юнеса?
Я возразил:
— Он любящий сын… Мне предложили вернуться в театр, а когда я отказался, он открыл нам лавку…
Жена добавила:
— Его пьесу уже утвердили!
Однако он пришел исключительно из-за пьесы. Ослепила ли его ревность? Он пережил смерть, но не может перенести успеха Аббаса. Пусть захлебнется от злости. Ты — источник всех бед. Тебя поймет только человек вроде меня, мы с тобой из одной выгребной ямы. Он пояснил:
— Действие пьесы происходит в этом доме. Она о вас. Она рассказывает о новых преступлениях, о которых никто и не догадывался.
Возможно ли это? Аббас не сказал нам ни слова о сюжете пьесы. Он идеалист. Я задал вопрос:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Всё… всё. Ты не пытаешься понять?
Что это значит? Почему Аббас изобличает сам себя? Я обратился к нему:
— Даже тюрьму?
— Это он донес на вас в полицию, и он убил Тахию.
— Что за бред!
Жена выступила:
— Что ты имеешь в виду, враг Аббаса?
И я спросил, несмотря на то, что сердце мое сжалось:
— Разве это не просто пьеса?
Халима сказала:
— У него есть разумное объяснение…
— Сами посмотрите спектакль.
— Злость ослепила тебя.
— Но преступление…
— Ты сам преступник!
Я говорил, а сердце мое все не отпускало:
— Сумасшедший завистник… Мой сын может и глупец, но он не предатель и не убийца…
Он выкрикнул:
— Убийцу Тахии нужно арестовать!
Он схлестнулся с женой в ядовитой перепалке, а я стоял в растерянности, пока не сказал ему грубо:
— Чего тебе надо?
Я прогнал его с проклятием!
Именно тогда я стал тонуть в море подозрений. Не может быть, чтобы он принес с другого конца света ложь, которую легко проверить. Он мерзавец, но не дурак. Не в силах оставаться один на один со своими опасениями, я посмотрел на жену и ощутил на себе ее взгляд. Мы — чужие, которых соединил старый дом. Если бы не боялся разозлить Аббаса, дал бы ей развод. Аббас единственный, кто придает этой горькой жизни съедобный вкус. Он — единственная оставшаяся надежда. Жена промолвила:
— Он врет.
Я спросил, схватившись за спасительную нить:
— А зачем ему врать?
— Он не перестал завидовать Аббасу.
— Но есть же пьеса.
— Мы ничего о ней не знаем. Сходи к Аббасу.
— Так или иначе, я с ним увижусь…
— Но ты ничего не предпринимаешь. Я боюсь. Она глупа и упряма. Я сказал:
— Куда спешить?
— Он должен знать, что плетут у него за спиной.
— А если он признается?
— В каком смысле?
— Если признает, что в пьесе есть все, о чем говорил этот мерзавец?
— Ты найдешь разумное объяснение.
— Вот не знаю.
— Зачем ему разоблачать себя, если бы он действительно был убийцей?
— Не знаю.
— Делай же что-нибудь! Время не ждет.
— Я соберусь, конечно.
— Иначе я пойду сама.
— У тебя нет приличной одежды… Они забрали наши деньги… Полицейский избил меня, сучий потрох.