— Это перебор, — сказал Валера.
— Ты скажи!
Валера сказал. Выслушал ответ. Положил трубку и хмыкнул.
— Что?
— Сказал, что позвонит Сизову, чтобы он включил этих троих в делегацию. А они здесь примут и оплатят.
Широкий человек был Луиджи Де Лаурентис.
Утром, когда мы у Сонего ломали голову, что писать в варианте для Сорди и что для меня, позвонила секретарша Сизова, Раечка:
— С вами будет говорить Николай Трофимович.
— Что происходит? — загремел в трубке голос. — Только что от меня ушел Агаджанов, он требует, чтобы я срочно купил тебе билет в Москву. А напротив меня стоит Доброхотов (начальник иностранного отдела студии), он принес телекс от Лаурентиса, что тебе в Италии срочно понадобились Токарева, Леонов и Петров. Ты что там, не просыхаешь?!
Я ему попытался объяснить, но он не стал слушать.
— Ладно, приеду, разберусь! И кончай там эти игры: осень на носу!
Когда мы почти добрались до конца сценария, меня и Валеру вызвали в Рим на студию «Чинечитта». И главный Лаурентис (Дино) сообщил, что теперь нашим сценаристом будет не Сонего, а снова Чезаре Дзаваттини. Потом неожиданно выяснилось, что у Сонего договор с другим продюсером и по этому договору он пять лет ни с кем, кроме этого продюсера не имеет права работать.
И он снова угостил меня сигарой и задрал ноги на стол. Мокасины на нем были другие, желтые. Но надпись на подметках была все та же: «Дино Де Лаурентис».
Я промолчал.
«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу»... Мне в то лето стукнуло сорок лет, и я считал, что жизнь уже прожита.
Дзаваттини жил в самом центре Рима, на узкой типично итальянской улочке, на первом этаже старого дома. В большой комнате, где он работал, на стенах висели картины в красивых рамочках, маленькие, не больше двадцати сантиметров, Дзаваттини собирал только миниатюры. Стоимость этой уникальной коллекции определить невозможно, поскольку у Дзаваттини кроме подарков его друзей Пикассо, Леже, Ренато Гутузо были и работы Веласкеса, Делакруа и даже карандашный набросок самого Леонардо!
Дзаваттини сказал, что читал синопсис, который мы написали с Сонего, он неплохой, но Сорди не нравится. Надо искать новый сюжет, — жаль, что он в России так мало видел.
— Есть у меня одна идея, только я пока не все продумал, — сказал он. — Данела, ты «Мертвые души» Николая Гоголя читал?
— Читал.
— Сорди — Чичиков.
«Есть справедливость на этом свете!»
— Сорди — идеальный Чичиков! — сказал я. — А он согласится?
— Я говорил с ним. В принципе ему эта идея нравится. Но он хочет, чтобы Чичиков был итальянцем. Это возможно?
— Думаю, да, — сказал я, подумав. — В то время в России было много итальянцев. Но нам надо это согласовать. Можно от вас позвонить в Москву?
— Не торопись. То время нам не нужно. Я побеседовал и с Дино. Он готов обсудить этот проект, но при условии, если мы действие перенесем в современную Россию. Говорит, что костюмные картины сейчас никто не смотрит.
— А вот это невозможно!
— Возможно. Я прикинул. Альберто — итальянский жулик, который приезжает в Россию провернуть аферу. Помещики — коммунистические боссы. А мертвые души эти, как их... Валера, как ваши крестьяне теперь называются?
— Колхозники.
— Да. Мертвые души — колхозники. Только я пока не могу найти мотив, зачем итальянскому жулику понадобились души мертвых колхозников?...
Этого и я не знал. И подумал, что напрасно в свое время не сделал на плече наколку — холмик, крест и надпись «нет в жизни счастья!» (Смотри первую книгу.)
Дзаваттини угостил нас обедом и показал свою коллекцию. Когда добрались до наброска Сарьяна, он сказал:
— Кстати, Данела, хотел спросить. Карло Лидзани говорит, что видел у тебя дома интересную миниатюру грузинской художницы. А почему ты мне ее не показал, когда я у тебя был?
— Вы ее видели, но не обратили внимания. Это маленькая лошадка на зеленой травке, — сказал я.
В Тбилиси я, как правило, останавливался в гостинице «Иверия». В восемь утра выходил на набережную, шел через Верийский мост на улицу Плеханова, потом сворачивал на улочку, у которой все время менялось название (и до сих пор меняется, поскольку ее называют то в честь радостного события присоединения Грузии к России, то в честь радостного события отсоединения Грузии от России). Заходил в подъезд, в котором на мраморном полу была надпись латинскими буквами «Salve», что означает «Добро пожаловать». Поднимался на третий этаж и завтракал на веранде у Гии Канчели. За стол садились: Нателла — сестра Гии, Люля — жена Гии, маленькие Сандрик и Натошка — дети Гии. Ели мацони, сулугуни, яичницу с помидорами, и я рассказывал, что придумал за вчерашний день и ночь. А потом в своем маленьком кабинете, где едва помещался рояль, Гия играл то, что сочинил за вчерашний день. И все слушали. Закончив играть, Гия мрачно спрашивал меня:
— Ну, что?
— Неплохо. Но можно еще поискать, да, дядя Гия? — говорили дети.
Обычно эту фразу каждый раз после прослушивания говорил я.
— Да, да, конечно! — сердился папа.
Дети были музыкальные и помогали нам в оркестровке. Гия доверял Натошке ударять карандашом по колокольчику, а Сандрик (он постарше) играл с папой в четыре руки.
Когда Натошке стукнуло четыре года, она подарила мне рисунок — маленькая лошадка на зеленой травке. Эту лошадку я оправил в роскошную раму и повесил в своем кабинете на самом почетном месте, напечатал и приклеил бумажную табличку: «Нато Канчели. Вторая половина двадцатого века». Когда ко мне приходят гости, они, как правило, обращают внимание именно на эту картинку. Читают табличку и спрашивают:
— Кто это?
— Нато Канчели, моя любимая грузинская художница.
— А почему мы ничего о ней не слышали?
— Она не выставляется.
Когда я смотрю на эту картинку, вспоминаю радостное утро в Тбилиси, прогулку по берегу Куры, надпись «Salve» и слышу чистый звук колокольчика, по которому маленькая девочка ударяет карандашом.
Мы с Валерой хотели побродить по Вечному городу, но пошел дождь. Мы взяли такси и вернулись в Сабаудиа. В гостинице портье сказал, что синьора Аллегра просила нас позвонить. Мы звонить не стали, взяли у портье зонт и пошли на виллу к Сонего.
Родольфо дома не было: он улаживал дела в Риме. В гостиной за столом сидели две девушки в халатах, с мокрыми волосами (только что из душа) и пили горячий чай.
— Натали, Клавдия, — представила Аллегра девушек. — А это русские режиссеры.
— Режиссеры, скажите, почему все русские такие жадные? — спросила Натали.
— Почему ты так решила? — удивилась Аллегра. — Совсем наоборот, русские очень щедрые.
— Жадные, жадные. Это все знают, — сказала Клавдия и чихнула.
— Вот видите, значит, мы правду говорим, — сказала Натали.
Девушки поднялись, сказали, что их одежда, наверное, высохла, и вышли из комнаты.
— Вы на них не обижайтесь, — сказала Аллегра. — Они же ничего не знают о России.
И еще сказала, чтобы мы не расстраивались. Родольфо считает, что нам повезло: Чезаре лучший сценарист в Италии.
— И не только в Италии, — сказал я, — но я бы предпочел, чтобы нам поменяли актера, а не сценариста.
— Ты на Альберто не обижайся! Он как большой ребенок! Он ревнует тебя к Леонову. Я не хотела говорить, но он даже рассердился, что в Россию посылают пленку и что-то будут снимать без него.
В дверь заглянули девушки. На них были высокие сапоги, чулки в сетку и очень короткие юбки, из-под которых выглядывали трусики. А на лицах яркая боевая раскраска.
— Дождь прошел, мы пойдем.
— Я вас подвезу, — сказала Аллегра.
— Не надо, до шоссе два шага, спасибо за все. Чао, русские режиссеры!
И девушки ушли.
— А эти большие дети как здесь оказались? — спросил Валера.
— Я ехала из Рима, а они, бедненькие, мокли на шоссе под дождем.
Сонего мы не дождались.
Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Сонего:
— Собирайся, поехали!
— Куда?
— В Венецию. С Чезаре я договорился.
И мы (Сонего, Аллегра, Валера и я) поехали по «автостраде Солнца». За рулем «Ситроена» был Сонего.
Красивая страна Италия. Прав был Резо Табукашвили, когда говорил, что она ненамного хуже Грузии.
Приехали в горную деревню недалеко от Венеции. Там нас встретила мама Родольфо — пожилая крестьянка, очень похожая на мою бабушку (мать отца). Вечером собрались соседи, сели за длинный деревянный стол. Пили, говорили тосты, пели... все как в Грузии. То-то Сонего так комфортно чувствовал себя в Пасанаури.
А потом поехали в Рим. В гостинице нам были заказаны номера, вещи наши уже туда перевезли, а портье передал сообщение от Луиджи: завтра прилетает наша делегация, и жить они будут в той же гостинице.
Утром Валере позвонила Аллегра из Сабаудиа. Ее соседка, пожилая дама, которая снимает виллу в Сабаудиа, вчера была в Риме и забыла в квартире кота. Нужно выпустить этого кота во двор, а то он с голоду умрет. Аллегра продиктовала адрес и сказала, что ключ под половиком, а кота зовут Мьячо.
Самолет из Москвы прилетал в середине дня, и времени у нас было предостаточно — так мы тогда думали. Валера позвонил на студию «Чинечитта» и вызвал машину.
Мьячо, беспородный рыжий кот с порванным в боях ухом, дрых в спальне, в платяном шкафу на шелковых блузках. Когда мы приоткрыли дверцу шкафа, он выгнулся, грозно зашипел, шерсть встала дыбом. Я хотел взять его на руки, но не тут-то было! Мьячо расцарапал мне руки, щеку и смылся. Мы стащили с кровати одеяло и попытались накинуть его на кота. Но Мьячо был ушлый малый — каждый раз выскальзывал и прятался то под кровать, то под диван, то под ванну, а то прыгал на буфет. Мы отодвигали кровать, диван, шарили щеткой под ванной, кидали одеяло на буфет...