шила мне волосы. Потом ее голова склонилась ко мне на плечо, и она замерла, словно ушла куда-то. Чего еще можно было ждать от Лусианы в этот предвечерний час? Она сама была похожа на лиловые конверты, на простые и тихие слова своих писем. С этих пор я уже с большим трудом мог представить себе, что мы познакомились в кондитерской и ее непослушные черные волосы взметнулись, как хвосты плетки, когда она, поборов смущение, поздоровалась со мной. Память моей любви хранила застекленную галерею и силуэт в плетеном кресле, мало чем напоминавший рослую и жизнерадостную женщину, которая по утрам расхаживала по дому или играла с кошкой, а под вечер перевоплощалась в другую, которую я боготворил и которая внушала мне любовь к Лусиане.
Возможно, надо было сказать ей об этом. Но я никак не мог собраться, колебался, — думаю, оттого, что предпочитал сохранить все как было. Мое чувство было таким полным, таким всеобъемлющим, что не хотелось задумываться о причинах загадочного молчания, рассеянности, которой я в ней раньше не замечал, новой привычки иногда смотреть на меня так, будто она что-то ищет, а потом взгляд ее вновь возвращался к кошке или к книге. Ведь и это не шло вразрез с грустной обстановкой застекленной галереи, ароматом лиловых конвертов. Помню, что, проснувшись как-то в полночь и взглянув на нее, спящую рядом со мной, я почувствовал, что настало время рассказать ей обо всем, чтобы она поняла, каких усилий стоило мне сплести вокруг нее тонкую любовную паутину, и окончательно стала моей. Я не сделал этого, потому что Лусиана спала, затем — потому что Лусиана уже встала, потому что в этот вторник мы пошли в кино, потому что мы искали подходящий автомобиль для поездки в отпуск, потому что жизнь мелькала перед нами, подобно кинокадрам, замедляя свой бег лишь в те короткие вечерние часы, когда серовато-пепельный свет подчеркивал совершенство силуэта Лусианы на фоне неизменного плетеного кресла. Она очень редко теперь со мной заговаривала и опять и опять смотрела так, будто искала что-то, и это подавляло во мне смутную потребность рассказать ей правду, объяснить, что значили для меня каштановые волосы и пепельный свет на галерее. Я так и не собрался. Случайное изменение в расписании привело меня однажды поздним утром в центр, и я увидел ее, выходящую из дверей отеля. Я узнал ее и не узнал, и ничего не понял, поняв, что она держит под руку какого-то мужчину выше меня ростом, а тот слегка наклонился к ней, чтобы поцеловать в ушко и потереться кудрявой шевелюрой о каштановые волосы Лусианы.
Жаркие ветры
Трудно решить, кому из них пришло это в голову, — скорее Вере, когда они праздновали день ее рождения. Маурисио захотел открыть еще одну бутылку шампанского, и они, смакуя его маленькими глотками, танцевали в гостиной, где от дыма сигарет и ночной духоты загустевал воздух, а может, это придумал Маурисио в тот миг, когда печальный «Blues in Thirds»[1] принес далекие воспоминания о первой поре, о первых пластинках, о днях рождения, которые были не просто привычным, отлаженным ритуалом, а чем-то иным, особым… Прозвучало это шуткой, когда болтали, улыбались как заговорщики, танцуя в полудреме, дурманной от вина и сигарет, а почему бы и нет, ведь, в конце концов, вполне возможно, чем плохо, проведут там лето; оба равнодушно просматривали проспект бюро путешествий, и вдруг — идея, то ли Веры, то ли Маурисио, взять и позвонить, отправиться в аэропорт, попробовать, может, стоит свеч, такое делается разом — да или нет, в конце концов, плохо ли, хорошо ли, они вернутся под защитой безобидной привычной иронии, как возвращались из стольких безрадостных поездок, но теперь надо попытаться все взвесить, решить, пусть будет все по-другому.
На этот раз (в том и новизна идеи, которая пришла Маурисио, хотя могла зародиться от случайно оброненного замечания Веры, как-никак двадцать лет совместной жизни, полное совпадение мыслей: фразу, начатую одним, заканчивает другой на противоположном конце стола или телефонного провода) нет, все может повернуться иначе, надо лишь упорядочить, принять правила, и — развлекайся хотя бы с самого начала, с того — просто бред! — что они полетят разными самолетами, поселятся в одном отеле, но как совершенно чужие, а потом, дня через два-три, случайно встретятся где-нибудь в столовой или на пляже, у каждого возникнут новые знакомства, как всегда на курортах, договоримся заранее — держаться друг с другом любезно, упомянуть о своей профессии, представиться, ну, скажем, за коктейлем, где будет столько разных профессий и судеб и столько той тяги к легкому, необременительному приятельству летних отпусков.
Нет, никто не обратит внимания, что у них одна и та же фамилия, она такая распространенная, но как забавно, что их отношения станут складываться постепенно, подчиняясь ритму жизни всего отеля, оба заведут свои компании, будут развлекаться врозь, не искать встреч друг с другом и лишь время от времени видеться наедине и смотреть глаза в глаза, как сейчас под звуки «Blues in Thirds»; на какой-то миг они останавливались, поднимая бокалы с шампанским, и тихо, в такт музыки, чокались — дружески и утомленно, и вот уже половина первого среди дыма сигарет и аромата духов, сам Маурисио выбрал их для этого вечера, во вдруг засомневался — не спутала ли Вера, а она, вздергивая чуть-чуть нос, втягивая воздух, принюхивалась, это было ее, какое-то неповторимое движение.
Все дни рождения они без нетерпения, любезно дожидались ухода последних гостей, а потом любили друг друга в спальне, но на этот раз не было никого, им просто не захотелось никого приглашать, потому что на людях еще скучнее; они дотанцевали до конца пластинки и, обнявшись, полусонно глядя друг в друга, вышли из гостиной, все еще сохраняя ритм смолкшей музыки, и, потерянные, почти счастливые, босиком ступили на ковер спальни, а потом неспешно раздевались на краю постели, помогали, мешали друг другу — поцелуи, пуговицы, поцелуи и… вот еще одна встреча, самые приятные, но давно заученные ласки при зажженной лампе, которая как бы ведет их на поводу, разрешает только эти привычные жесты, а потом медленное, усталое погружение в нерадостное забытье после всех давно изведанных формул любви, которым подневольны их тела, их слова.
Утром — было воскресенье, и шел дождь — они завтракали в постели и все решили всерьез, надо лишь обсудить заранее, чтобы это не стало еще одним тусклым путешествием и, главное, еще одним бесцветным возвращением. Они перечислили все пункты, загибая пальцы. Поедут отдельно — это раз; поселятся порознь в одном и том же отеле и возьмут от лета все блага — два; никаких упреков и осуждающих взглядов, так хорошо знакомых каждому, — три; встречи наедине, но только чтобы поделиться впечатлениями, осмыслить, стоило ли затевать это, — четыре; и наконец, пятый пункт — все опять как прежде, домой одним самолетом, до других людей им уже не будет дела (а там как знать ясность внесет четвертый пункт). То, что произойдет потом, в счет пока не шло, это — зона, обозначенная раз и навсегда, но нечеткая, тут речь может идти о сумме случайных величин, где допустимо все, а о ней пока говорить рано.
Рейсы в Найроби были по четвергам и субботам, Маурисио улетел первый, в четверг после обеда с лососиной, тостами и обмен талисманами, главное — не забудь хинин и не оставь, как всегда, крем для бритья и свои пляжные сандалии.
Забавно приехать в Момбасу, а потом — час езды на такси — подкатить прямо к «Trade Winds»[2], к бунгало почти на пляже, где на ветвях кокосовых пальм кувыркаются обезьяны и всюду улыбающиеся африканские лица, забавно увидеть издалека Маурисио, он уже вполне освоился, играет в настольный теннис с какой-то парой и стариком с рыжими бакенбардами.
После коктейля она вышла на открытую веранду над самым морем и увидела Маурисио вблизи, среди туристов, он появился с женщиной и двумя молодыми людьми в тот момент, когда все увлеченно говорили о раковинах и рифах, и спустя какое-то время поинтересовался, откуда прилетела Вера, да, я тоже из Франции, и по профессии — геолог. Хм, неплохо, если бы он был геологом, подумалось Вере, пока она отвечала на расспросы незнакомых людей, да, врач-педиатр, время от времени нужен отдых, чтобы не впасть в депрессию, старик с рыжими бакенбардами оказался дипломатом на пенсии, его супруга одета, словно ей двадцать лет, но пусть, можно простить, в таком месте все смахивало на цветной фильм, включая щеголей официантов и обезьян, и даже название отеля «Trade Winds» тотчас напоминало о Сомерсете Моэме, о Конраде, коктейли подавали в кокосах, рубашки расстегнуты, вечером после ужина прогулка под безжалостно яркой луной по пляжу, испещренному ползущими тенями, к великому изумлению приезжих, уставших от тяжести грязного дымного неба.
Последние будут первыми, вспомнила Вера, когда Маурисио сказал, что его комната в самой комфортабельной части отеля, все шикарно, но в бунгало у самого моря особая прелесть. Вечером играли в карты, а день — долгий-долгий диалог солнца и тени, море, спасительный ветерок под пальмами, теплые накаты волн, которым тело отдает накопившуюся усталость, прогулка в пироге к рифам, где ныряли и плавали в масках, совсем рядом со стайками доверчивых рыбок, и любовались кораллами, красными, голубыми. На второй день только и разговоров что о двух морских звездах — одна в розовую крапину, другая в синих треугольниках, ну а на третий время заскользило, покатилось, как ласковая морская вода по коже, Вера плавала с Сандро, который возник где-то между двумя коктейлями, он без умолку говорил о Вероне, об автомобилях, англичанин с рыжими бакенбардами сильно обгорел, и к нему вызвали врача из Момбасы, лангусты были до невероятия огромные в своих последних жилищах из майонеза и кружочков лимона, словом — летний отпуск. Губы Анны слабо улыбались, будто она где-то далеко, отстраненно, а не в баре, откуда на четвертый день вышла со стаканом в руке, ветераны — три дня это