«Повременю недельку, — решил он и покачал головой. — Ну и звереныш! Был тише воды, ниже травы, а гляди-ко — тоже клыки щерит…»
…Прошло с четверть часа. Приказчик и купец суетились за прилавком. Ваня все еще не показывался.
«Заснул, что ль? — рассердился хозяин. — Видать, мало я ему всыпал…»
Быстро пройдя темную каморку, он шагнул в кладовку. Ваня лежал на полу возле ящика, из которого рассыпались свечи.
— Вставай, сопляк! — пнул Ваню ногой купец.
Мальчик лежал не двигаясь.
Купец наклонился к нему и тут только понял — мальчишка без сознания. Глаза Вани были закрыты. По рассеченной щеке — он ударился об угол ящика — текла тоненькая струйка крови.
«Этого еще не хватало, — сердито и испуганно подумал купец. — Чего доброго, околеет тут, в лавке. Возись тогда. Полиции взятки давай, да и среди покупателей разговорчики пойдут… Спроважу-ка я его лучше в больницу. От греха подале…»
Был уже вечер. Купец быстро закрыл лавку и послал приказчика за лошадью. Высокий, с торчащими в стороны огромными красными ушами, приказчик украдкой вынес Ваню с заднего хода, уложил в обшарпанные сани, на которых обычно перевозили бочки и ящики с товарами, и накрыл двумя старыми мешками из-под муки.
Мальчик очнулся, когда сани остановились у больницы. Его взяли под руки и повели.
Ваня шел с закрытыми глазами по ступенькам и длинным коридорам. Он чувствовал — силы понемногу возвращаются к нему.
— Сам пойду! — сказал он провожающим и выскользнул из их рук.
Открыв глаза, мальчик сделал несколько нетвердых шагов, вертя головой во все стороны. Странно! Вокруг кромешная темь. Даже идущего рядом человека Ваня не видел и только по голосу и шуршанию платья догадывался, что это старушка.
«Ночь, что ли? Но почему лампы не горят?» — подумал Ваня.
Неожиданно он ткнулся лицом в стену, оцарапав лоб.
— Батюшки, да он слепой! — раздался рядом старушечий голос.
— Я не слепой! — яростно выкрикнул Ваня, ощутив вдруг неимоверный страх. — Не слепой! — чуть не плача повторил он. — Но я почему-то нисколь не вижу! Нисколь! Совсем нисколечки…
Мальчик все шире открывал глаза, стараясь разглядеть в густой мгле хоть маленькое светлое пятнышко. Но по-прежнему плотный мрак окутывал его.
Ваню уложили на койку, и вскоре он заснул. Спал долго и проснулся от громкого мужского голоса.
— Ну-ка, Иван Бабушкин, посмотри на меня!
Эти слова, вероятно, принадлежали доктору. Наверно, доктор был высоким, здоровенным. Говорил он бодро, раскатисто.
Но Ваня, открыв глаза, никого не увидел.
Его снова охватил ужас.
— Поверните мальчонку к окну. Может, хоть солнце увидит, — тихо сказал доктор.
Мягкие женские руки приподняли Ваню и повернули его голову, но он опять ничего не увидел. Перед глазами была глухая черная стена, как в погребе у купца.
Ваню снова уложили.
Вскоре женский голос сказал:
— А ну, мужичок, давай похлебаем!
Ваня приподнялся и неуверенно протянул руку, пытаясь нащупать ложку.
— Не тормошись, — сказала женщина.
И вдруг мальчик почувствовал, что к его губам поднесли горячую ложку.
Было неловко и стыдно — как младенца, кормят с ложечки, но Ваня открыл рот и проглотил суп.
Потом съел пшенную кашу.
Лег. Натянув одеяло поверх головы, тихонько проплакал весь день и незаметно для себя заснул.
Утром он открыл глаза. Вокруг по-прежнему была темнота. Однако Ваня больше не плакал. Целый день молча лежал на койке.
Лежать было приятно. Ваня рукой ощупал тюфяк.
«Ишь ты, мягкий! Как у купчихи!» — подумал он, хотя купчиха спала на легком пышном пуховике, а тюфяк под Ваней был из грубой мешковины и набит сеном.
«А хорошо тут, — подумал мальчик. — Сущий рай! Теплынь, как в избе на печке. И тихо-тихо. Никто не забранит. И уж, конечно дело, не отволтузит».
Но особенно нравилось Ване, что в больнице можно спать и спать, хоть целый день, отоспаться за все четыре года службы у купца.
Кормили в больнице плохо: утром кружка чая с хлебом, в обед — жидкий суп и каша, вечером — снова чай. Но Ване казалось, что пища очень хорошая. Никогда еще мальчик так плотно и вкусно не ел.
Больница Императорского общества призрения неимущих была запущена и вся тесно заставлена койками. Но ослепший мальчик не видел ни тараканов, ни рваных простынь, ни облупившейся краски на стенах.
Каждые три — четыре дня к его постели подходил доктор.
— Ну, Иван, сын Васильев, видишь меня? — весело спрашивал он.
Ваня печально качал головой.
— Еще лучше, что не видишь! — раскатисто смеялся доктор. — Глядеть не на что! Рожа толстая, а на носу бородавка.
Осматривал Ваню и спрашивал:
— Лоток, говоришь, на голове таскал? Ящики с мылом? Бочонки селедок? Эх, и зверюга твой купчина!
— А почему я ослеп? — спрашивал мальчик.
— Лоток да бочонки на мозг давили, — сердито объяснял доктор.
По воскресеньям Ваню навещала мать. Она неслышно садилась на табурет у кровати, брала Ванину руку и, держа ее, все время плакала. Потом так же неслышно уходила.
Почти полтора месяца пролежал Ваня на койке.
Сколько он передумал за эти долгие дни и ночи! Сколько снов перевидел! Работая у купца, Ваня так изматывался, что едва ляжет — сразу словно провалится в глубокий омут. Никаких снов. А тут, в больнице, мальчик отдохнул, и, может быть, потому, что был слепой и наяву ничего не видел, ночью в его памяти теснились знакомые лица, улицы, деревня…
Чаще всего ему снилась соль. Целые горы соли — белые, блестящие. И под ногами соль хрустит, и на зубах солоно.
Мальчик метался в кровати и что-то бормотал: разговаривал с отцом-солеваром. Хотя уже девять лет минуло со смерти отца, все еще не мог Ваня спокойно глядеть на соль. Чудилось: соль эта отцовским потом и кровью пропитана.
Все детство, до пяти лет, мальчик провел на солеварне Леденгского казенного завода. По всей Руси леденгская соль славилась.
Не раз глядел Ваня на пробитые в земле глубокие колодцы, с широкими деревянными трубами, вставленными в них. Видел мальчик: по этим трубам насосы, всхлипывая и завывая, гонят вверх мутную серо-бурую жидкость — соляной рассол.
А наверху, в приземистых, полуразвалившихся, прокопченных сараях — «варницах» — установлены огромные, метра два в поперечнике, железные сковороды, под ними огонь бушует, а на сковородах (их называют чренами) выпаривается рассол. Вокруг курится вязкий, густой дым. В горле от него першит, глаза пухнут и слезятся. А солевары суетятся в чаду, в клубах пара, кидают дрова в покрытые толстым слоем сажи низенькие печи без труб, перемешивают рассол.
Тут же возле чрена с кипящим рассолом трудится отец. Он напоминает повариху, которая ложкой-шумовкой снимает с супа мутную накипь. Только у поварихи ложка легкая, маленькая, а отец удаляет из бурлящего рассола глину и песок огромной, тяжелой «шумовкой», неуклюжей, как длинная изогнутая лопата.
Во сне Ване всегда казалось, что солевары похожи на чертей или на грешников в аду. У них в избе висела такая цветная картинка: ад, раскаленная сковорода, на ней корчатся грешники, а вокруг скачут черти, черные, хвостатые, и поленья в огонь подкидывают. Точь-в-точь, как на солеварне.
Вот снится ему: приходит отец с работы, огромный, бородатый, краснолицый, в разбитых сапогах и выцветшей холщовой рубахе. Лицо и шея у него вспухли и нестерпимо зудят, словно тысячи комаров день-деньской жалят отца. На заскорузлых руках кожа потрескалась, разъеденная крепким соляным рассолом. Глубокие трещины гноятся и никогда не зарастают.
Отец глухо, надсадно кашляет и все за грудь хватается.
— До печенки просолили меня! — хрипит.
Долго хворал отец. Но работу не бросал: жить-то надо. А детей трое, мал мала меньше. У смотрителя Устрецкого, управляющего Леденгскими солеварнями, расчет крутой: пуд соли добудь — получишь фунт хлеба в заводской лавке.
Однажды отец пришел с работы, лег, всю ночь кашлял, а наутро не встал.
Мать к смотрителю пошла: помоги. А он говорит:
— Твои дети, ты и корми…
…Часто снилась Ване и другая картина. Прошло несколько недель после смерти отца. Голодно. Мать сшила ему, старшему братишке Коле и маленькой Маше котомки из старого полотенца и рваной занавески.
Вот идут они втроем по веселой шумной ярмарке. Побираются. Поют песни, протягивая руки к подгулявшим мужикам и бабам. Маша быстро устает, и тогда Коля несет ее на закорках. Кто выругает их, а кто и положит в котомку огурец, яйцо или горсть проса. Однажды пьяный барышник, выгодно продав лошадь, даже целый алтын[2] отвалил…
Шли дни.
Веселый доктор не терял надежды вылечить мальчика. Ему пускали капли в глаза, давали таблетки — ничего не помогало.
Но однажды утром, открыв глаза, вместо сплошной черной пелены Ваня вдруг увидел какие-то длинные серебристые нити. Они колыхались в воздухе, то разгораясь ярко-ярко, то угасая.
— Вижу! — закричал он так пронзительно и тревожно, словно в больнице вспыхнул пожар. — Я чегой-то вижу! Но что?
С соседней койки к нему тотчас подскочил однорукий пожилой токарь.
— Это солнышко в комнату глянуло, — пояснил он Ване, неловко поглаживая его волосы заскорузлой, шершавой ладонью. — Ты, малец, главно дело, не ершись, спокой тебе нужен…
С каждым днем зрение у мальчика восстанавливалось. Вскоре он уже видел и пузатую огромную печку, стоящую в углу, и облупленную тумбочку возле кровати, а потом разглядел и волосатую бородавку на носу веселого доктора.
Но в больнице мальчик лежал еще долго, месяца три. Веки у Вани оставались красными, опухшими, и доктор не выпускал его.
За эти месяцы Ваня крепко сдружился с соседями по палате.
Справа от него находился совсем еще молодой рабочий-печатник. Был он очень высокого роста — метра два — и когда вставал, чуть не касаясь потолка, все подтрунивали над ним. А печатник был очень застенчив. Чтобы не вызывать шуток, он всегда предпочитал сидеть: это скрадывало его рост.