И в этот момент всё изменилось: паутина, прежде лишь липкая, неожиданно «ожила». Она сжалась, как затягивающиеся путы, впиваясь в кожу, волосы, одежду. Каждая нить вгрызалась в плоть, словно тысячи микроскопических крючков, разрывая одежду и оставляя на коже тонкие кровавые полосы. И она притягивала нас друг к другу — будто запутавшихся мух.
— Вот дерьмо! — зарычал Черномор, впервые за всё путешествие выглядя по-настоящему напуганным. Он даже попытался перекусить прочные нити, стиснул зубы до скрипа так, что скулы выступили резкими углами. Но у него ничего не вышло.
Моё собственное дыхание участилось, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки. А потом… Потом она спустилась. Сначала — длинные, тонкие, почти изящные ноги. Чёрные, словно отполированный обсидиан, с едва заметными золотистыми прожилками. Каждый сегмент её конечностей покрыт мельчайшими шипами, а между ними — пучки липких волосков, шевелящихся, будто живые.
Потом — брюшко, огромное, матовое, переливающееся тёмно-багровыми оттенками. Когда она двигалась, под хитиновым покровом просвечивали пульсирующие «сосуды», наполненные густой чёрной жидкостью непонятного предназначения. И наконец… Лицо.
Оно было человеческим. Совершенно юным, как и рассказывал инквизитор, с гладкой фарфоровой кожей, пухлыми алыми губами и огромными глазами, в которых плясали отсветы адского пламени.
Но когда она улыбнулась, я увидел нечто, что заставило мой желудок сжаться в холодный комок — уголки её рта неестественно растянулись, обнажая не только ряд мелких острых зубов, но и вторую пару челюстей, спрятанных глубже. Они раздвинулись, как лезвия ножниц, и между ними сочилась капля прозрачного яда.
Запах… Он ударил в нос — сладковато-гнилостный, с примесью мёда и разлагающейся плоти. Можно было одновременно им наслаждаться и блевать от отвращения. Как на свет могла появиться такая одновременно прекрасная и отвратительная тварь?
— Какие сегодня вкусные гости… — прошептала она, и её голос был похож на шипение шёлка, смешанное с щелчками мандибул.
— Я чувствую струящуюся силу… Много, очень много силы. Настоящий пир! Теперь мне надолго хватит этих запасов…
Я почувствовал, как слюна во рту стала вязкой, а язык будто прилип к нёбу. Отец Евлампий закрыл глаза, быстро шевеля губами в молитве, а я понял одну простую вещь — поздняк метаться, бежать уже некуда! Поэтому о сохранности волшебной тропы теперь можно не переживать.
А если все те утырки, преследующие нас по пятам, знали о наличии у них на пути подобной твари… Становится ясно, почему нас никто больше не преследовал — кишка у них тонка! Никто не хочет стать пищей для этой грёбаной паучихи.
— Батюшка, — прошептал я на ухо священнику, благо мы теперь находились рядом, связанные паутиной чуть не в одну кучу. — Долби, если что, эту тварь своей Благодатью — нам терять уже нечего.
Отец Евлампий молчаливо кивнул, а тварь тем временем медленно обошла нас, словно оценивая свою добычу. Её движения были плавными, почти гипнотическими — каждый шаг отдавался тихим шелестом хитиновых пластин. Её педипальпы[2] (слишком длинные, слишком гибкие) скользнули по моей щеке, оставляя за собой липкий, холодный след.
— Ты… — Её дыхание, пахнущее мёдом и тленом, заставило меня содрогнуться в рвотном приступе, — Ты особенно аппетитный… Не знаю отчего, но мне кажется, что в тебе есть какая-то весьма приятная «начинка» — деликатес…
Черномор рывком дёрнулся в паутине, но нити лишь глубже впились в его кожу, лишая даже тех крох подвижности, котрые у него еще оставались. Ваня уже давно не дёргался, только мы с батюшкой еще могли кое-как двигаться. Но путы с каждой минутой затягивались всё сильнее.
Отец Евлампий внезапно прервал молитву и резко поднял голову:
— Не трогай его! — Голос священника дрожал, но было в нём было что-то… странное. Не страх, а скорее предостережение.
Паучиха замерла, а затем презрительно рассмеялась — звуком, похожим на треск ломающихся сухих веток.
— А этот толстяк потешный! — Её голова наклонилась под невероятным углом, разглядывая батюшку. — Много мяса… Больше, чем у остальных… Пожалуй, я съем его первым. А тебя оставлю на сладенькое, красавчик! — Произнесла она, смещаясь к инквизитору.
Одна из её педипальп протянулась к отцу Евлампию, но в тот же миг из-под рясы инквизитора блеснул его серебряный крест, треснувший еще при противостоянии с Раавом. Пробив острой заусеницей волосатый хитин, он вошел в её плоть, и чёрная жидкость брызнула на землю. Паучиха слегка вздрогнула всем телом.
— Ах… — Её голос стал сладким, почти ласковым. — Так ты ещё и кусаешься? Так даже интереснее… — В следующий момент её челюсти раскрылись еще шире, и я увидел, как её горло пульсирует, готовясь к трапезе.
Похоже, что серебро, на которое делал ставку священник, никакого особого эффекта на эту тварь не возымело. Надо было срочно переходить к тяжёлой артиллерии — Благодати, но отец Евлампий отчего-то тянул с её применением. И тут до меня начало доходить почему он медлит — ведь мы все находились рядом с ним, можно сказать, плечом к плечу. И, применив свою божественную ачивку, вместе с паучихой он размажет в сопли и нас! И он, похоже, это прекрасно понимал, сообразив куда быстрее меня.
Отец Евлампий с хрустом сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев, а затем выдернул крест их ноги демона. Его глаза метались между мной, Ваней и Черномором — понимание, что он стоит перед выбором: нашей смерти от чудовища или смерть от его священной Благодати.
— Господи, прости мя грешного… — прошептал он, и в его голосе была не мольба о прощении, а, скорее прощание с жизнью.
Что задумал священник, я не понимал. А паучиха уже наклонилась ближе, её большие глаза отражали наши искажённые страхом лица, но центральное место занимало лицо батюшки, в котором светилась какая-то решительная отрешённость. Тварь распахнула свою «сложносоставную» пасть так широко, что вполне могла откусить монаху голову.
А вот священник, похоже, именно этого и дожидался, метнув паучихе в пасть треснувшее распятие, которое продолжал держать в руке. Не знаю, как ему удалось стянуть его с шеи, но у него всё отлично получилось. И направленный в цель недрогнувшей рукой, он влетел точно в раззявленную пасть монстра.
Еще в полёте крест полыхнул непереносимо белым светом, ярким, как вспышка молнии. Поначалу я подумал, что батюшка крестом лишь отвлекал внимание паучихи, а следом шандарахнул Благодатью. И ожидал, что мы все сейчас сгорим в его священном пламени.
Но нет — задумка священника была совершенно в другом — он просто «зарядил» крест Божественной силой и забросил его в распахнутую пасть восьминогого монстра. Паучиха взвыла и отпрыгнула назад, будто её обожгли. Её плоть почернела и потрескались, как сухая глина, в тех местах, куда попало сияние или которых коснулся крест. Но символ веры, тем не менее, со свистом вошел в её пасть и исчез в чудовищной глотке.
Паучиха внезапно дернулась всем телом, будто её ударило током. Её хитиновые пластины затрещали, а изо рта вырвался пронзительный визг. Она отпрянула, отлетев на несколько шагов, и впервые за всё это время в её движениях появилась… неуверенность.
— Что… что это⁈ — Впервые с той минуты, как мы оказались в её логове, в её голосе слышался настоящий испуг.
Отец Евлампий стоял, тяжело дыша, а я читал в его голове, как он в это время истово молит Господа, чтобы тот помог ему в праведной битве. И, похоже, что Бог его услышал. Чертова тварь совсем забыла о нас. Поначалу она попыталась отрыгнуть проглоченный крест, но из её глотки на землю исторглась только черная жижа, да пошел слабый дымок.
Паучиха зарычала, но рванулась не на нас, а прочь — в тень, подальше от света. Её ноги скользили по земле и разъезжались в стороны, будто она вдруг потеряла равновесие. Она пронзительно зашипела, её тело внезапно напряглось, а брюшко вздулось.
Я с удивлением заметил свет, пробивающийся сквозь хитиновые пластины. Похоже, что крест, напитанный Благодатью, продолжал «творить чудеса» в брюхе восьминого чудовища. Паучиха завизжала еще громче, у меня даже зазвенело в ушах — как бы перепонки не лопнули.
А её тело дрогнуло — паучиху реально так заколбасило. Свет изнутри её брюха становился всё ярче, пробиваясь сквозь трещины в хитине. Казалось, её распирает невыносимый жар Божественного света — того самого, что и должен сжигать всякую нечисть.
— Не может быть… — прошептал Ваня, заворожённо глядя на бьющегося в судорогах монстра. — Неужели удалось?..
Тварь скрючилась, её лапы судорожно цеплялись за землю, но тело уже не слушалось. Внезапно раздался глухой хруст — будто ломаются кости, только страшнее, звонче, влажнее. И потом… БА-БАХ! — Её брюхо взорвалось.
Этот звук целительным бальзамом прошёлся по моим психологическим ранам. Я едва успел зажмуриться — ослепительная вспышка на мгновение выжгла сетчатку. Разорванные клочья хитиновой брони и липкой плоти разлетелись по округе, ударив в стволы деревьев и осев на ветках и кустах чёрными дымящимися кусками. Только черная жижа полновесными каплями стекала на пыльную землю.
Кап! Кап! Кап! Разбавляла эта мерная капель установившуюся тишину, да еще тяжёлое дыхание отца Евлампия и прерывистый стук моего сердца.
— Свят… свят… свят… — Крестился священник, глядя на то, что осталось от грёбаной паучихи.
Ваня стоял бледный, с широко раскрытыми глазами:
— Это… это конец?
— Похоже… что нет… — покачал я головой, ощущая своими обостренными чувствами, что с тварью еще не покончено.
И словно в подтверждение моих слов из тени, среди клубов дыма, медленно выполз «остаток» чудовища. Половина брюха отсутствовала, ноги — обгорелые обрубки. Но она продолжала жить и смотрела на нас с ненавистью.
— Вы… — Её голос был хриплым, словно пробивался сквозь обожженное горло (хотя так оно и было). — Сдохните…
Тварина шагнула вперед на подгибающихся остатках ног, не замечая, как из её развороченного брюха бегут яркие искры, пожирая прямо на наших глазах, то, что еще от неё оставалось. С каждым мгновением он неё оставалось все меньше и меньше. Последний щелчок уродливых жвал так и не сумел отхватить от нас ни кусочка. Паучиха сгорела. Полностью. Дотла. Мы стояли, окружённые гарью и пеплом, но главное — живые.