Какое-то странное ощущение опасности никак не хотело меня отпускать. Может быть, это от того, что я увидел, сколько на самом деле фрицев собралось у кромки леса. Не знаю. Но мне отчего-то было очень «неуютно».
— С-саш-шем? — искренне изумился злыдень. Я даже ощутил его реакцию, не напрягая своих ведьмачьих способностей, настолько она была велика. — Много с-смертных-х — много с-силы! С-слыдень опять п-пудет мох-хуш-ш, как п-пох-х!
— Вот именно, как пох! — усмехнулся я. — Ладно, иди, — Может, я действительно зря мандражирую? Ну, какие фрицы соперники злыдню? Они для него всего лишь пища. — Только не усердствуй сильно, дружище! Чуть «здоровье» поправишь — и назад! Мы потом с тобой настоящую диверсионную операцию разработаем. Так чтобы только кровавые брызги в стороны разлетались! Ферштейн?
— Ф-ферш-штей, п-пратиш-шка, — кровожадно облизнулся Лихорук, видимо, представив себе эти кровавые брызги. И тут же исчез из моего вида.
Пришлось мне переходить на колдовское зрение, чтобы отслеживать перемещение моего братишки в стане врага. Благо, что все функции чудо-зрения срабатывали даже с применением бинокля. Жаль, что мне так и не удалось освоить взгляд глазами подконтрольного животного.
Я бы туда сейчас запустил одну из своих ворон, чтобы в подробностях разглядеть действия злыдня, а после устроить, так сказать, разбор полётов. Чтобы в следующий раз действовать намного эффективнее. Хотя, я отлично видел полыхающую ауру Лихорука — мой братишка был действительно весьма и весьма голоден.
Я вообще не понимаю, как он сдерживал себя в нашем маленьком теплом кругу. Думаю, что при желании злыдень мог бы обойти те хилые обереги, что я соорудил для моих женщин. А то и вовсе их разрушить. Но он держался, даже ни разу не «облизнувшись» в сторону хозяек Ведьминой балки. За что ему, как говорили, а, вернее, как еще будут говорить в будущем мои ученики — респект и уважуха!
Помимо ауры злыдня я прекрасно «считывал» и энергетические оболочки фрицев. Их «духовные оболочки» (хотя, откуда взяться душам у этих бездушных тварей?) светились куда тусклее, чем полыхающая нестерпимым голодом аура Лихорука. Поэтому мне не приходилось напрягать «зрение», чтобы отслеживать его продвижение к лагерю противника.
Вот мой братишка пробрался через густой перелесок и выскочил на открытое пространство, откуда до Тарасовки оставалось просто подать рукой. На секунду переключившись на обычное зрение, я проконтролировал, что мой диверсант продолжает находиться в невидимом обычным людям спектре. Словно и нет там никого.
Я немного расслабился и выдохнул, вновь переключаясь на ведьмовское зрение: ну, скажите, кто с такой-то мировой маскировкой сумеет обнаружить моего братишку? Но в душе что-то все-равно тянуло, не желая успокаиваться. Какое-то предчувствие, что ли? «Чуйка Чумы», как называли подобное мое поведение парни из разведроты.
Во только в тот последний наш рейд она отчего-то не сработала… Может быть зря я поддался на уговоры злыдня и отпустил его одного? Ведь с пустым резервом я действительно ничем не смогу ему помочь, если случится что-то неординарное. Хотя, может, это я себя накрутил? И надо просто успокоиться?
Злыдень, меж тем приближался к линии, вдоль которой расположились танки и другая убойная вражеская техника. Двигался он быстро и резко, огромными скачками, даже отталкиваясь от земли своими длинными руками. Ни дать, ни взять — уродливая горбатая и лысая горилла с непомерно огромной головой вышла на прогулку.
По мере его приближения к экипажу ближайшего танка, ауры фрицев начали постепенно «накаляться». В них начали преобладать нотки раздражения и недовольства. Я, конечно, находился довольно далеко от этой «линии обороны», но даже до меня долетали обрывки какого-то «горячего» спора.
Думается мне, что фрицы так и не поняли, в какой момент благостное состояние расслабленности (отличная погода, просто очаровательный летний вечер, и главное — никакой стрельбы) перешло в откровенную неприязнь к ближнему своему. Свара постепенно разгоралась — дело уже дошло до «хватания за грудки» и «махания кулаками».
А в мой опустевший резерв капнули первые капли силы — моя «хозяйская доля» от промысла злыдня, при оставшейся неразрывной нашей с ним магической связи.
Привлеченные громкими криками к разборке поспешили и другие танковые экипажи, постепенно втягиваясь в конфликт, разгоревшийся буквально на пустом месте. Вот так и действует промысел любой вредоносной нечисти, в данном случае Лихорука.
Я видел, как ауры вновь прибывших тоже начинали ярче «светиться» от нахлынувших эмоций, когда они тоже попадали под влияние злыдня. С высоты мне было отлично видно, на каком расстоянии начинает действовать на немцев дар Лихрука.
По сравнению со схваткой в лесу, когда мой братишка уничтожил целую роту ягдов, его промысел основательно просел в дальности воздействия. Теперь он составлял не больше десятка метров. Но Лихоруку сейчас и этого хватало — людишки, сами того не зная, бежали навстречу своей гибели. Я не сомневался, что все, кого «захомутал» злыдень, уже покойники.
Убедившись, что все идет по плану, и злыдню ничего не угрожает, я из поступившей от него доли магии, сообразил две печати подчинения. Ворон вокруг хватало, поэтому мне не составило особого труда, найти двух (больше печатей мне создать так и не удалось) «набросить» на них созданное заклинание.
После чего, я подозвал их к себе, дождался пока они рассядутся на ветках дерева, и принялся 'растолковывать, в чём будет заключаться их миссия. На всё про всё мне хватило буквально одной минуты — всё-таки, действительно они умнейшие птицы, курам до них реально далеко.
По очереди срывая с гранат предохранительные чеки, я вложил смертельные заряды в лапы птицам и отправил в полет. Пока заряженные «биодроны» кружили над Тарасовкой, я искал объект для их лучшего применения. И вот когда мой взгляд упал на открытое окно второго этажа Дома культуры, я понял кто будет первой целью для обкатки нового вида вооружения.
В бинокль было отлично видно, как два высокопоставленных фрица — целый оберст-лейтенант, считай, подполковник по-нашему, увешанный орденами, как новогодняя ёлка, и весьма молодой гауптманн, лицо которого отчего-то показалось мне очень знакомым, жрут дорогой коньяк любуясь, сука, нашим родным закатом!
Вот в это открытое окошко я и направил первую ворону с гранатой в лапах. А то, понимаешь, спиртное жрут, морды оккупантские, и не закусывают! Вот, пусть «лимончиком» и заедят! Нашему царю — Николаю Второму[2], такое сочетание весьма заходило. Но, как говорится: что русскому хорошо — то немцу смерть!
Но чем всё закончилось я досмотреть не успел, меня словно острым ножом «по душе» полоснуло, и наша магическая связь со злыднем неожиданно разорвалась. Я, скрипнув зубами от боли, резко увел бинокль в сторону, пытаясь разглядеть Лихорука, что позабыл даже переключится на «спецзрение». Но этого и не понадобилось — моего боевого товарища можно было разглядеть даже невооруженным магией глазом.
— Чё за херня тут творится? — пораженно выдохнул я, наблюдая, как Лихорука, пойманного в какую-то «ловчую сеть», сноровисто «пакуют» ребятки в черных монашеских рясах.
[1] О́рднунг (нем. Ordnung) — в немецком языке многозначное слово ordnung обозначает в том числе «церковный порядок», «дисциплина», «правило», «урегулирование», «организация», «система»; из немецкого это слово было заимствовано в английский и в другие языки.
[2] Когда Николай II в первый раз попробовал настоящий коньяк родом из Франции, напиток показался ему слишком терпким. Император сразу попросил дольку лимона, чтобы убрать неприятное послевкусие. Это сочетание ему понравилось, а совсем скоро все знатные вельможи пили коньяк именно с лимоном.
Глава 3
Грохот разорвавшейся «лимонки» в маленьком помещение болезненно саданул по барабанным перепонкам, даже не взирая на широко открытый рот. В ушах противно зазвенело, а в глазах на мгновение помутилось. Взрывной волной вышибло дверь, расколотило оконные стекла и мощно долбануло в стол, за которым скрывались Кремер и Чумаков.
Крепкое изделие русских столяров-краснодеревщиков стойко выдержало чудовищный удар, воткнувшись резными ножками в стену. По столешнице дробно застучали металлические осколки разлетевшейся оболочки гранаты, временами прошибая её насквозь, но, к счастью, практически полностью застревая в её вязкой и толстой древесине.
Лишь несколько острых и горячих кусочков металла все-таки сумели прорваться за это укрытие, располосовав щеку Ивану и пробив немцу плечо. Фриц лишь вздрогнул, получив ранение, но дальше рыпаться не стал, понимая, что ему еще очень сильно повезло.
Если бы не фантастическая реакция гауптамана, от Кремера вообще осталась бы лишь окровавленная и подрагивающая груда мясного фарша. Разрыв «лимонки» в таком маленьком и замкнутом пространстве — это гарантированная смерть! И оберст-лейтенант, для которого нынешняя война была не первой, как никто другой это понимал.
Еще не осела поднятая взрывом пыль, когда в коридоре раздался топот бегущих ног и взволнованная речь подчиненных оберст-лейтенанта. Загрохотала сорванная с петель дверь, видимо, отброшенная в сторону, а затем солдатские руки откинули в сторону измочаленный стол.
Чумакова подхватили за руки и вытащили из угла на относительно свободное пространство. Ему что-то наперебой говорили, но он лишь качал головой и тупо улыбался — в ушах до сих пор слышался лишь «колокольный звон». По щеке текло что-то теплое, тягучее и скользкое на ощупь. И когда Чумаков отнял руку от лица, она оказалась обильно измазана кровью.
Ему тут же сунули в руку какую-то тряпку, чистую на вид, и он приложил её к лицу, зажимая обильно кровоточащую рану. Пока он занимался собой и тупо разглядывал основательно посечённые осколками стены каморки, солдаты вытащили из-под стола и своего начальника оперативного штаба.
Герр оберст-лейтенант тоже непонимающе вращал глазами, зажимая рукой рану на плече и что-то возбужденно говорил Чумакову, только Иван его не слышал.