Тогда же услышал от Инны слова, связанные с формирующими человека понятиями: родина-место и родина-время.
Ее родина-место – это маленькая комната на четвертом этаже Школы-студии, в которой с трудом помещались три стола. Комната гордо именовалась научно-исследовательским сектором.
Зрительный облик И. С. (до начала долгой болезни) отпечатался в моей внутренней памяти давным-давно. Когда бы ни открыл дверь в комнату на четвертом этаже, видел ее у письменного стола. Сидит в углу, всех видит и во все вникает. Стол поставлен так, чтобы дневной свет был слева. Перед ней старый большой компьютер, книги, имеющие отношение к тому, чем она в данный момент занимается, а также лупа для чтения мелкого шрифта, которую я ей откуда-то привез. Беру стул, подсаживаюсь. Оживленное умное лицо, темные глаза, кустистые брови, коротко стриженная седая голова. Приезжала обычно после 10‑ти утра, покидала рабочее место вечером. Когда сильно ослабела, шофер Школы-студии стал доставлять ее утром, а шофер мхатовский (по распоряжению О. П. Табакова) отвозил домой после начала вечернего спектакля. Маршрут извилистый: выехать через центр к Москве-реке, а там еще Сетуньский проезд. В том доме бывал не часто, но запомнил конуру лифта с лязгающей зарешеченной дверью.
Очень давно стала думать о вечном покое. В ее раскладе я был человеком, который обеспечит место на старом кладбище у Донского монастыря, рядом с предками. Я отшучивался, говорил, что еще неизвестно, кто кому будет доставать место. Она соглашалась. Ну если не ты, то пусть Лёлик (Табаков) поможет. Она пережила первого Олега, а потом и Лёлика. Когда я отправился за океан, при каждой новой встрече в Москве она вновь заводила разговор на тему вечного покоя, и я клятвенно заверял, что мой сменщик, Игорь Золотовицкий, сделает все в лучшем виде.
И все сделали в лучшем виде. Прощались с Инной в портретном фойе МХАТа, там, где проходили презентации всех наших книг. И прах ее отныне в колумбарии монастырской стены Донского монастыря. Рядом с предками.
Простой день
Инна в 90‑х составила справку обо мне для Википедии, образцово точный документ, сверенный с архивом. Я, к сожалению, такой справки про Инну Натановну не сделал, каюсь. А теперь для портрета Инны у меня не хватает некоторых элементарных сведений. Знаю, что отец был в Конной армии Буденного, знаю, что потом он стал литератором, драматургом, активным рапповцем. Знаю, что Г. А. Товстоногов поставил инсценировку Натана Базилевского «Закон Ликурга» (по Драйзеру). Но ничего не знаю про маму, кроме того, что ее звали Зинаида. Из Википедии узнал судьбу еще одного родственника, которого сама Инна никогда не называла. По всем источникам получается, что она приходилась племянницей Якову Григорьевичу Блюмкину, брату отца и легендарному персонажу революционного лихолетья. Мальчик, рожденный в Одессе, двинулся в политическую жизнь очень рано. В 18 лет он уже эсер и участник покушения на германского посла Мирбаха. Потом присоединяется к большевикам. Мгновенно становится близок и к Троцкому, и к Дзержинскому, интригует и плетет тайные сети под псевдонимом в Персии и Турции. При всем при этом молодой человек тесно связан с московской художественной богемой. Завсегдатай «Стойла Пегаса», приятель Есенина, оппонент Мандельштама, знакомец Гумилева. Без нагана не ходит, всех знает, со всеми на дружеской ноге. Маяковский называет его нежно «Блюмочкой».
И. Соловьева на презентации книги «МХАТ Второй». 2010. Фото Е. Цветковой
«Блюмочку» расстреляли в 1930 году. В том же году, когда Маяковский покончил с собой.
Фигуру таинственного дяди мы не обсуждали. Видимо, были у нее на это свои причины…
В своей собственной жизни ни в каких партиях она не состояла. Свое человеческое достоинство отстаивала в любой ситуации. Так же как в любой ситуации приходила бесстрашно на помощь, когда защищала близких людей. В нашей первой с ней поездке в Америку, о которой я уже говорил, случилось происшествие. Инна хорошо говорила по-французски, по-английски читала, но говорить боялась из‑за полного отсутствия практики. Я мог объясняться по-немецки (в школе учили), но практически ни звука не мог тогда произнести по-английски. Один из последних наших переездов был из Нью-Йорка в Вашингтон. Рано утром мы оказались на Penn Station одни, без провожатого, в центре огромного зала ожидания. У меня была большая сумка на колесах, в которой было все походное имущество, а также ценнейшие бумаги из американских архивов, советский паспорт и все суточные.
И. Соловьева. Фото из личного архива В. Саппака
Увлекшись беседой, я пропустил момент, когда к Инне подошел парень и стал ей быстро что-то говорить, показывая на мою спину. Я доверчиво повернулся спиной, и в ту же секунду услышал яростный вопль: «Ах ты блядь такая!» И вслед – звериный прыжок седовласой женщины в сторону убегающего с сумкой прохвоста. Разбирая потом ситуацию со спасенной сумкой, решили, что Инна действовала в полном соответствии с методом действенного анализа: смотрела не на мою спину, а на человека, который подошел отвлечь внимание. Потом дружелюбные американцы восхищались ее нерассуждающей отвагой. Ни один из них в такой ситуации не бросился бы отнимать у грабителя сумку, рискуя получить в ответ нож или пулю.
Страстная, гневливая, часто пристрастная и непримиримая. Она знала за собой эти свойства, не раз поминала шекспировского Лаэрта: «увижу в церкви, глотку перерву». При всей решительности натуры умела себя сдерживать. И даже каяться. Очень давно, в глухие годы крестилась. Тогда это было актом духовного противостояния. Вера ее была, конечно, просвещенная, она сильно помогала ей в годы болезни. Свои напасти воспринимала стоически. Однажды сформулировала предварительный итог: «Вот не умираю, несмотря на то что время умирать давно вышло. В житии Аввакума любимая моя строчка: „Побредем еще, Петрович“, – говорит бедная протопопица, когда сани где-то за Енисеем в очередной раз вывернуло».
Эту староверскую присказку подарила мне для укрепления духа.
Сороковые, роковые…
В годы войны Инна оказалась в эвакуации под Свердловском. Школа и госпиталь были рядом друг с другом. После уроков подростки всем классом шли к соседям, мыли полы, помогали раненым. Катя Кеслер, научный сотрудник Школы-студии, которая десятилетиями была рядом с И. Соловьевой в той самой комнате на четвертом этаже, считает, что Инна была кем-то вроде младшего фельдшера. Однажды – это тоже в пересказе Кати – сильная не по годам Инна чуть не уронила больного: взявшись за ручки носилок, она привычно рванула их вверх, а на носилках был эвакуированный ленинградский дистрофик, для Инны – невесомый.
Могла делать любую трудную работу, стирала белье руками (в ее лексиконе – лапками). В застолье предпочитала крепкие напитки. Никогда не пьянела, не любила сладкого, зато селедку и соленые огурцы приветствовала. Могла работать в маленькой комнате с тремя столами весь световой день. Восседала перед компьютером вполне монументально.
Своим обликом и нравом напоминала нескольких женщин – воительниц ХX века: что-то от Голды Меир, что-то от Елены Боннэр, а что-то от правозащитницы Людмилы Алексеевой. С последней она была еще и одного, 1927-го, года рождения. Такая же стриженная седая голова, воля в глазах, такое же чувство в отношении людей, которые населяют Россию. Могла бы вслед за Алексеевой повторить: страна, конечно, не самая удобная для проживания, но в ней так много хороших людей.
Хороший человек – одно из самых позитивных для нее понятий. При этом себя к «хорошим» не относила. «Я вообще-то от природы плохой человек», – однажды сказала в машине, сидя за моей спиной. Сказано было не для того, чтобы я возразил. Просто сообщала, что лучше всех нас знает какие-то свои тайные грехи.
Когда хоронили ее прах, сделали фотографию: там имена родителей Инны отделены от имен дедушки и бабушки, но всех их разделяет и объединяет строчка – ЭТО БЫЛИ ХОРОШИЕ ЛЮДИ.
Выбор пути
Летом 1944 года Инна Базилевская поступила в ГИТИС, в 1949‑м его окончила.
Студенческие годы совпали с едва ли не самым темным временем в истории института. За год до Инны ГИТИС окончила Майя Туровская, в тот год, когда Инна вышла из института, туда же, к П. А. Маркову, поступила Наталья Крымова. На соседних курсах учились Б. Зингерман и В. Гаевский. Директором ГИТИСа был замечательный филолог и историк театра Стефан Стефанович Мокульский. Его уволили в 1949‑м после редакционной статьи «Правды» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Майя Туровская, Инна Соловьева и Наталья Крымова, три, пожалуй, лучших театральных писателя страны, входили в мирную профессию под знаком беды.
М. Туровская. Фото из личного архива В. Саппака
Они были отчетливо разными. М. Туровская сочетала вкус к театру с социологией, философией культуры, с пожизненным интересом к кинематографу. Ее ключевое участие в фильме М. Ромма «Обыкновенный фашизм» стало меткой в истории послесталинского возрождения. Н. Крымова обладала даром почти бесстрастной и всегда содержательной речи и такого же точного письма, проникнутого скрытым пафосом. Своим пером не только открывала «имена», но и сама их создавала («Имена» – название ее первой книги о театре). Несколько советских лет Наталья Крымова заведовала отделом критики в журнале «Театр», и эти годы были едва ли не лучшими в истории толстого журнала.
Н. Крымова. Фото из личного архива В. Саппака
Инна Соловьева ничем не заведовала, писала и про кино, и про театр, много лет была на «вольных хлебах». Совсем недавно я просмотрел библиографию ее работ, начиная с ранних 1950‑х. Даже по названию текстов видно, что человек много пишущий, но еще не имеющий какого-то компаса в театральном мире. Она сочиняет для газеты «Советское искусство» биографию артиста Рязанского драмтеатра или рецензирует спектакль «Дети „Авроры“» в Театре имени Ленинского комсомола для того же «Советского искусства», но это делается без всяких усилий души.