Казус Петра Адриановича
К Немировичу-Данченко Инна с юности сохраняла творческий интерес, но очень долго не подступалась. Может быть, не знала, как писать про поздние 30‑е, в которых Н.‑Д. обрел единоличную власть и прямое покровительство вождя. В те же годы К. С. был наглухо закрыт в своем доме в Леонтьевском переулке и до самой смерти не переступал порога Художественного театра. МХАТ СССР им. Горького вел Немирович-Данченко. Каким-то своим образом он связал себя с «крепчайшей политической установкой» режима и вписался в предлагаемые обстоятельства. Первой попыткой И. Соловьевой представить жизнеописание Н.‑Д. была ее книга в серии «Жизнь в искусстве»» (она вышла в 1979 году). Инна довела свой рассказ до 1917 года, а дальше вести жизнеописание от своего имени не стала.
Она не захотела писать портрет Н.‑Д. на фоне Большого террора. Спасая книгу, Инна Натановна придумала условного повествователя, некоего Петра Адриановича из провинциального городка Борисоглеба, и от имени этого человека изложила несколько ключевых эпизодов, случившихся в жизни Н.‑Д. после революции. То есть она смикшировала свой голос и свою интонацию, которая держит любое существенное повествование.
И. Соловьева сочиняла книгу в «глухую пору листопада» (так назывался роман ее приятеля Ю. Давыдова). Уникальную способность руководителя советского МХАТа открывать новое время как новую пьесу она могла бы описать как никто иной. Она сама в той пьесе жила, там сформировалась, но рассказать о зрелом сталинизме в театре, который стал слепком небывалого государства, И. Соловьева не решилась. Свое авторское право она уступила «Петру Адриановичу».
Чем можно гордиться?
Надо сказать, что именно в книге о Немировиче-Данченко Инна Соловьева позволила себе описать самочувствие творческих людей в эпоху безвременья. Она привязала свои слова к размышлениям Н.‑Д. перед началом репетиций «Иванова» в 1904 году, после смерти Чехова. Немирович объясняет, как надо понимать пьесу, написанную двадцать лет назад, как трудно вжиться в психологию и умонастроение людей совсем иного времени. И тут Инна неожиданно сдваивает свой голос с голосом режиссера и фактически от своего имени продолжает: «…Но прежде чем это станет памятью об историческом периоде, ведь надо было все это прожить. Увидеть бесстыжую радость тех, кто только и ждал, когда скомандуют полный поворот назад. Увидеть низкое и торопящееся падение общества либерального, неосмотрительно забывшего оговорить в дни официально разрешенного свободомыслия, что свободно оно, лишь пока не последует других указаний свыше, – и вот ныне застигнутого государственными заморозками врасплох и налегке. Увидеть эти попытки продержаться на уступках, на обиняках, на выжиданиях, при том, что в конце концов все равно запрещают, хотя в общем уж и запрещать нечего – уже перемололось в муку».
И дальше откровенно и внятно Инна Соловьева говорит о собственной духовной развилке: «Мертвеют убеждения, живые единственно тем, что за них еще могут посадить, – и вот уже, кажется, хочешь, чтобы посадили или выслали. Восхищает, что есть кто-то, неизменно возвышающий голос, исходящий сарказмами, кажется, нарывающийся на арест и все же неприкосновенный (твой страх за него и гордость им как бы компенсируют то, что ты сам воды в рот набрал). <…> В ходу слово „безвременье“. Вот это оно и есть: время, которого для тебя как бы нет, которое ты не живешь, а пережидаешь, пока минует… Когда начинаются все эти зажимы и запреты, никто же не может сказать, надолго ли. Что-то подобное ведь бывало – но кончалось. Вычислены своего рода законы колебаний маятника влево и вправо. Ну, погодите немного. Не будем сейчас соваться. Сейчас с этим в цензуру? Вы с ума сошли… Минует год, и удивляешься, как вообще можно было надеяться это напечатать».
Там же она обронила слова, которые застряли в моей памяти на десятилетия вперед: «Остается гордиться ненапечатанными книгами. Потом гордятся ненаписанными».
Выгоревшая история
Мы начинали в конце 80‑х с многотомного Собрания сочинений Станиславского (завершили только в конце 90‑х). В 90‑х почти все издательские дела рухнули. Не было денег, перестало существовать издательство «Искусство». Но самое главное – у нас самих не было ясного понимания, как сложилось дело Художественного театра, как оно оказалось там, где оказалось. Помню, на одном из наших капустников тех лет студенты пели: «враги сожгли родную мхату». Не очень, правда, было понятно, где же эти «враги».
Приближалось столетие театра, за год до него прошло столетие «Славянского базара». Не забыть, как Петр Фоменко призвал всех присутствующих режиссеров вспомнить, чем завершилась идея идеального театра: «Они же (К. С. и Н.‑Д.) перестали разговаривать друг с другом».
К юбилею, как уже было сказано, выпустили двухтомный мхатовский справочник-путеводитель. Затея была вполне авантюрная. Не было людей, желающих трудиться в архиве, не было компьютерщиков, которые должны были оцифровать тысячи старых фотографий. А еще надо было создать хронику гастролей театра и его репертуара за сто лет. И напечатать в хорошем качестве эскизы замечательных художников, и сотворить раздел «Имена» (600 имен и тоже за целый век) и т. д.
Мы были свободными, но нам самим надо было решить, в какую сторону двинуться с этой свободой. Именно тогда было учреждено издательство «Московский Художественный театр». К тому, что уже сказано, добавлю, что в реальности было только звонкое название. У нас никогда не было директора или главного редактора, не было своего бланка, я совмещал в себе все должности, но занимался книгами на свой страх и риск, в свободное от основной работы время. Мотором и душой всех будущих книг и книжечек стала Инна Соловьева.
Начав делать двухтомник, мы рассчитывали не только на самих себя. Пригласили работников Музея МХАТ, критиков, историков театра, наших и зарубежных. Мы с Инной в четыре руки сочинили примерно треть портретов спектаклей, но самую адскую работу в разделе «Имена» Инна взяла на себя. Не подсчитывал, сколько текстов она сочинила, многие из них были подписаны аббревиатурой К. Р. – что на жаргоне, который возник во время совместной работы, расшифровывалось как «Коллективный Разум».
Выход двухтомника планировался на октябрь 1998 года. В августе разразился дефолт, он обрушил валюту, обнулил банки и бизнесы, зависла типография в Словении, в которой мы разместили наш двухтомник. В проезде Художественного театра той же осенью мэр Москвы Ю. Лужков превращал «Проезд Художественного театра» в пешеходную зону. Кошмар реконструкции соединился с ужасом зависшей книги. Сигнальный экземпляр роскошно изданного двухтомника (художником был В. Валериус) мы получили из Словении за несколько дней до юбилея.
В Художественном театре двухтомник окрестили пышным словом энциклопедия.
Охранная грамота
Сто избранных спектаклей за сто лет портретировали наши друзья, ведущие театроведы и критики. Наиболее трудные работы, менявшие ход жизни советского МХАТа, мы с Инной взяли на себя. Важнейшая развилка советской истории МХАТа – 1926–1927 годы, два ключевых поворота. Я написал про «Дни Турбиных», а Инна – про «Бронепоезд 14-69». Важно было прояснить, как на короткой дистанции театр опробовал основной вектор своей будущей жизни.
Стенд с книгами научно-исследовательского сектора. Фото Е. Цветковой
МХАТ перестал определять собственную судьбу. Эту судьбу определяло государство, цензура, секретная полиция, критики-пропагандисты, наконец, Сталин. Решение встретить «Турбиных» жесткой кампанией было принято на Политбюро, и сама эта кампания показала, какую цену отныне придется платить МХАТу за то, чтобы работать в новой стране.
С «Бронепоездом» дело пошло по той же схеме: сначала запретили, потом милостиво разрешили. Деваться было некуда, «на алтарь Октябрьских торжеств» надо было положить идеологически выверенный спектакль. Они и положили.
И. Соловьева описала подробности идеологической рихтовки на выходе спектакля перед премьерой: «В сцене „Депо“ меняют звук, вместо отчаянной гармони – „Ах, шарабан мой!..“ и вместо похоронного марша конец идет под „Интернационал“ (вызван хор; успокаивающий реперткомовцев прием уже сработал в „Днях Турбиных“). В финале на сцену въезжал бронепоезд, люди со знаменем на передней площадке, озаренный пейзаж в открывшемся высоком проеме. На первые спектакли билеты раздавали как октябрьскую премию».
«Бронепоезд 14-69», в отличие от «Дней Турбиных», был встречен государственным одобрямсом. Одним из важных моментов стало противопоставление правильного «Бронепоезда» сомнительным «Дням Турбиных». Самый запоминающийся театральный плакат юбилейного 1927 года строился на том, что герои «Дней Турбиных» гибнут на мхатовской сцене под колесами «Бронепоезда 14-69».
Это был урок послушания, который театр усвоил надолго. Так же надолго усвоил свой урок хорошо начинавший прозаик Вс. Иванов. Он просто отстранился от того, что делал театр из его «Партизанских рассказов». Что называется, умыл руки.
В 30‑е годы, когда «Бронепоезд» станет эталоном правильного искусства, автор оставит в дневнике редкое признание: «писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом».
Все выше, и выше, и выше…
Мы отобрали лучшие спектакли советской поры, но, отобрав лучшие, получили неожиданный эффект. Спектакли шли друг за другом в строю как в знаменитом марше, который стал с 1933‑го гимном военно-воздушных сил СССР: «Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц». Начали думать, что можно сделать. Через несколько дней Инна Соловьева сочинила два внятных текста про «Зеленую улицу» (1948) и «Залп „Авроры“» (1952), чтобы снизить фанфарную интонацию. В «Зеленой улице» к тому же дебютировал студент Школы-студии Олег Ефремов, который прививку от тошнотворной халтуры запомнил на всю жизнь.
Обдумывая ситуацию разделенного МХАТа, мы с Инной сочинили врезку, которая визуально отделила послевоенную эпоху от той, что началась в 1970 году с приходом в Художественный театр О. Ефремова. Это был единственный случай, когда текст шел за двумя подписями. Приведу несколько абзацев, в которых теперь с очевидностью проглядывают наши будущие работы.