Сам Полынин о своих воздушных боях и здесь и в Испании рассказывал, употребляя вперемежку то узаконенные Уставом тактические термины, то летный жаргон – «присели», «пикнули», «гребанули»; товарищей он называл полными именами, но без отчеств: Анатолий, Виктор, Борис, а начальников – только по должностям: командир группы, командир полка, командующий. При всей его свойской натуре ему не чужда была и военная официальность. Когда на вторые сутки после обеда Полынин решил идти к Апухтину просить его о выписке, он потащил с собой Артемьева.
– У меня-то, во всяком случае, ничего не выйдет, – сказал Артемьев.
– Ничего, попробуем, спикируем!
Увидев их в своей юрте, Апухтин сделал молчаливый жест рукой, приглашая сесть на противоположную койку, а сам, сидя на своей, еще несколько минут молча продолжал доедать суп из котелка. Наконец он положил ложку поперек котелка, котелок поставил на стол, не спеша закурил папироску и только после этого нелюбезно спросил их;
– Ну? Слушаю.
– У вас сердце не болит? – спросил Полынин.
– Не болит, – хладнокровно ответил Апухтин. – А почему оно должно у меня болеть?
– А потому, – сказал Полынин, – что мои ребята сегодня, наверное, делают без меня уже по пятому боевому вылету.
– Слушайте, бросьте вы свои подходы! – сказал Апухтин. – Вам они, может быть, кажутся очень остроумными, но через мои руки тут прошло полтысячи раненых, и примерно каждый третий хотел выписаться раньше срока. Поэтому говорите прямо и коротко. Хотите выписаться?
– Да! – сказал Полынин.
– Когда?
– Сегодня.
– Сколько спали в первую ночь?
– Пятнадцать часов.
– А не врете? Не обижайтесь, я как врач спрашиваю.
– Четырнадцать.
– А вторую?
– Десять.
– Если так – выпишу. С уговором – через десять дней приехать снять с уха шов. Договорились?
– Договорились.
– А вы что? – повернулся Апухтин к Артемьеву.
– Я хочу попросить у вас разрешения, товарищ военврач первого ранга, – сказал Полынин таким откровенно заискивающим тоном, что Артемьев не выдержал и улыбнулся, – чтобы товарищ капитан съездил со мной на сутки в нашу часть.
– Зачем? – строго спросил Апухтин.
– А просто так, – озадаченный вопросом и не найдясь, что сказать, ответил Полынин.
– Ну, если просто так, – неожиданно сказал Апухтин, – пусть съездит. У вас ведь полуторка? Только посадите его в кабину, чтобы не особенно растрясло для начала, и верните завтра. А то мне его через два-три дня выписывать. И спиртом не поите.
– Какой у нас спирт? – неискренне удивился Полынин.
– Читинский, – сказал Апухтин. – Вам его привезли третьего дня, и он у вас подвешен для охлаждения в колодце на веревочках во фляжках вперемежку с фляжками, в которых вода. Для маскировки. На случай появления начальства. Так или не так?
Полынин только развел руками.
– А шофер и воентехник, которые приехали вас увозить на случай, если я вас не выпущу, сейчас обедают в столовой – я их туда отправил, чтобы не лаялись. Еще вопросы есть? – Апухтин встал, довольный произведенным впечатлением.
Полынин устроился рядом с воентехником в кузове полуторки, на связках свеженарезанного камыша. Он придерживал накинутую на плечи и голову плащ-палатку и с удивлением смотрел на разбушевавшуюся природу. Грозовые облака, еще недавно толпившиеся у горизонта, с невероятной быстротой выкатились на середину неба, и над степью понесся, подхваченный ветром, крупный косой дождь.
«Вот и не будет сегодня полетов, – с неудовольствием думал Полынин, надеявшийся до темноты слетать хоть разок еще сегодня. – А может, и завтра не будет. И чего я повез с собой этого друга! Мокнуть только».
При знакомстве Артемьев понравился Полынину; он был, по его мнению, толковым человеком. Определение «толковый» заменяло Полынину множество других. И было в его устах самой краткой и высшей оценкой человека, вернее – мужчины, ибо он еще не встретил на своем пути женщины, которая, по его мнению, заслуживала такой оценки. Встреть он такую женщину, он, наверное, женился бы. Но этого пока не случилось, и Полынин в свои тридцать два года все еще оставался холостым и жил вдвоем с матерью.
Это был, как говорится, человек с недостатками; его любили товарищи и недостаточно ценили начальники. Его до тяжести прямой характер и резкий язык сочетались с прирожденной скромностью и даже застенчивостью. Но людям, мало знавшим его, бросались в глаза только первые два качества.
Свои собственные достоинства он вполне искренне недооценивал, но если речь заходила о его товарищах и особенно подчиненных, он не выносил ни малейшей несправедливости к ним с чьей бы то ни было стороны. В этих случаях он не скупился на положительные аттестации и подавал написанные на грани дерзости рапорты по команде. Если же, по собственному мнению Полынина, его подчиненный был действительно виноват, то Полынин сначала беспощадно разносил его сам, а потом, рапортуя о происшествии, большую часть вины брал на себя.
Несмотря на десять лет службы в авиации, майорское звание и ордена, Полынин только здесь, на Халхин-Голе, в разгар боев, стал заместителем командира особой истребительной группы. При своем боевом опыте и знаниях он вполне мог командовать полком, при своем дерзком характере вполне мог остаться рядовым летчиком, но служебная линия пролегла где-то посередине, и Полынин на это не жаловался. Он сейчас воевал – и это было главное, повышения по службе интересовали его во вторую очередь.
Сделав большой крюк, чтобы обогнуть полосу непроезжих в дождь солончаков, полуторка, разбрызгивая лужи, подъехала к аэродрому. Аэродром был такой же, какой Артемьев уже видел в Тамцак-Булаке: кусок степи, ничем не отгороженный от остальной степи и ничем не отличавшийся от нее. На летном поле вразброс, но недалеко друг от друга стояли истребители, казавшиеся в огромной степи совсем маленькими, да поодаль виднелась почерневшая от дождя палатка.
Дождь шел такой косой, что от него нельзя было спастись и под крылом самолета. Насквозь промокший часовой, к которому они подъехали, сказал, что последний грузовик с летным составом только что ушел к месту ночевки, и Полынин понял, что синоптики не обещают перемены погоды раньше утра. Он постучал в окно кабины и велел подъехать к семерке – это был его самолет. Поколесив по летному полю между самолетами, они подъехали к семерке. Самолет, как и следовало ожидать, был в полном порядке.
– Никто вашу семерку не трогал, – с обидой в голосе сказал воентехник, сидевший вместе с Полыниным в полуторке. – Неужели вы, товарищ майор, своему Гизатуллину не доверяете?
– Почему не доверяю Гизатуллину? Я доверяю Гизатуллину, – сказал Полынин и тем не менее вылез из полуторки и три раза обошел самолет.
Осмотрев самолет, Полынин снова залез в кузов полуторки и сказал шоферу, чтобы тот ехал дальше. В четырех километрах от аэродрома была маленькая балочка, в ней стояло несколько юрт, две палатки и столовая – четыре столба с камышовым навесом. Летчики так и не подыскали названия для этого места, а просто, имея его в виду, говорили: «Поедем ночевать».
Сейчас, когда сюда приехали Полынин и Артемьев, место это казалось особенно неприютным. Дождь, пробиваясь сквозь камышовый навес, барабанил по столам, а палатки и юрты уже так почернели от него, что казалось, дождь идет не час, а целую неделю. В юрте, куда зашел Полынин вместе с Артемьевым, верхнее отверстие было закрыто от дождя; сумеречный свет проникал снаружи через подоткнутую кошму у входа.
– Ну как, отгостился в госпитале? – поднявшись с койка и радостно тряся руку Полынина, густым басом спрашивал долговязый летчик, мягко, по-украински выговаривая «г». – С твоим ранением мы в курсе дела, так что не беспокоились. На слух не повлияет?
– Хирург говорил – не повлияет. Да вроде и сам чувствую – хотя и повязка, но слышу нормально.
– А мы сегодня тебя уже не ждали, – думали, погода удержит.
– А мы раньше выехали. Нас уже в дороге дождь застал. – Полынин отступил в сторону и подтолкнул вперед Артемьева. – Познакомься с пехотой! Пригласил погостить у нас до завтра. Мы с ним в госпитале вместе лежали.
– Лежал ты! – насмешливо сказал летчик. Артемьев представился.
– Грицко, – сказал летчик и так тряхнул левую, протянутую ему Артемьевым руку, что рукопожатие отдалось в правом, раненом плече.
– Осторожней, – сказал Полынин. – Человек раненый.
– Тогда извиняюсь, – сказал летчик и, словно исправляя ошибку, еще раз, уже тихонько, пожал руку Артемьеву.
– Где Соколов? – спросил Полынин.
– Михаил у командира, а Вася спит, вот он. – И Грицко кивнул на копку, где лежал кто-то накрытый шинелью.
– Я и не заметил, – сказал Полынин. – Когда же он успел заснуть?
– А сразу, как вернулся. Еле дошел от машины до юрты, – сказал Грицко.
– Летал? – с холодком в голосе спросил Полынин.
– Летал, – почесав в затылке, виновато сказал Грицко. – Три боевых вылета сделал. Разве для первого раза легко? Конечно, спит.
– Я же сказал, – голос Полынина стал окончательно ледяным, – чтобы подождали меня, что я в первый раз сам поведу его.
– А он к командиру группы пошел проситься и получил разрешение.
– Та-ак, – протянул Полынин и, помолчав, добавил другим тоном: – Сходи к Петину, забери у него лишнюю раскладушку. А мы покамест койки сдвинем. Пойдешь мимо столовой – заодно организуй поужинать здесь, в юрте.
Пока Грицко ходил за раскладушкой, Полынин двумя руками, Артемьев одной левой принялись плотнее сдвигать железные койки, стоявшие по окружности юрты с небольшими промежутками.
– Ничего, не проснется! – сказал Полынин, когда очередь дошла до койки, на которой спал летчик, укрытый шинелью. – А проснется – ему же хуже. Его всего пять дней как прямо после училища взяли в нашу группу по рапорту старшего брата. Я приказал не пускать его без меня в первый бой. Но вышло не так, как я сказал, а как он захотел. А первый бой – дело такое: спроси летчика потом, когда сядет, как все было, – не ответит. Глазами еще кой-чего видит, а затылком ничего не чувствует. В первом бою за новичками надо смотреть специально.