– А за вами смотрели?
– Нет, – сказал Полынин. – В тот день мы все до одного в свой первый бон шли. Некому было смотреть. А что ты думаешь? – Он сердито вскинул на Артемьева глаза. – Я и привез шестнадцать пробоин. И все в хвосте. Что тут хорошего?
Грицко вернулся, неся раскладушку. Она как раз поместилась между койкой спавшего летчика и входом в юрту.
– Товарищ капор, разрешите? – раздался голос с улицы.
– Войдите, – сказал Полынин.
– Товарищ майор! – вошедший красноармеец откозырял. – Вас командир группы вызывает.
Не сказав ни слова, Полынин накинул на плечи плащ-палатку, надел поверх бинтов фуражку и вышел вместе с красноармейцем.
– Харчем мы похвастаться не можем, – сказал Грицко, когда вышел Полынин. – Баранину каждый день едите?
– Каждый день.
– Ну и сегодня будете есть, положение без перемен. Но зато спирту под дождь и под ваше присутствие по склянке выпьем.
– А без моего присутствия?
– Как когда, – сказал Грицко. – Вообще-то говоря, если летный день был подходящий, Полынин перед ужином по склянке не запрещает.
– А сам?
– А что сам? – даже удивился Грицко. – Вы, наверно, его еще не поняли. Это он в бою требует, чтобы как он, так и все, а на отдыхе – как все, так и он.
– Скажите, товарищ капитан, Грицко – это ваше имя или фамилия?
– Да и так и эдак, – улыбнувшись, сказал Грицко. – Наверно, скупой поп крестил: имя Грицко и фамилия Грицко.
Говоря все это, Грицко возился с фонарем «летучая мышь», протирал стекло и выравнивал фитиль. Потом он зажег фонарь, поставил посередине юрты на стол, достал из-под подушки две галеты, расстелил их на столе, нагнулся, полез под койку, вынул оттуда термос и две банки осетрины в томате и, отстегнув от пояса цепочку со складным ножом, стал открывать консервы. По всему чувствовалось, что он заведовал в юрте хозяйством.
– А что в термосе?
– Он, – сказал Грицко.
Огонек «летучей мыши» разгорелся, в юрте сразу стало уютно. По обтягивавшему войлок брезенту постукивали капли. Комаров прибило дождем; то, что нет их писка, казалось даже странным.
Грицко все еще продолжал выгребать из-под койки то одно, то другое: стаканы, эмалированную кружку, соль и перец в спичечных коробках. Наконец он вытащил из чемодана целый круг копченой московской колбасы.
– Главная Полынинская закуска! – сказал Грицко, увидев, как радостно Артемьев глядит на колбасу. – У Николая ее всегда запас в чемодане. Даже, помню, когда нам в Испанию последние праздничные посылки прислали, так ему – полпосылки этой колбасы.
– А вот и Соколов-старший, – сказал Грицко, оглядываясь на вошедшего в юрту широкоплечего летчика, с коротко, под бокс, остриженными волосами и ребячески упрямым выражением лица. – Познакомься. Капитан почует у нас – майор в гости позвал.
Хмуро поздоровавшись, Соколов сел на койку.
– Просто удивляюсь! Как терпит командир группы!
– Что? – спросил Грицко.
– А как Николай с ним разговаривает, когда вожжа под хвост попадет. На «вы». Официально. Как будто отроду знакомы не были. Сижу сейчас у командира группы…
– А чего он вызвал тебя? – перебил Грицко.
– А ничего он меня не вызывал. Просто лежит больной, малярия его трясет. Сидел у него, вспоминали кое-чего. Заходит Николай – руку к козырьку: «По вашему приказанию явился». Командир группы говорит: «Давай, Коля, садись, расскажи, как тебя там заштопали». А Николай вместо этого: «Разрешите узнать, вам капитан Соколов докладывал, что я запретил до моего возвращения выпускать в воздух лейтенанта Соколова?» Я, конечно, не докладывал, но командир группы заминает это дело, отвечает: «Ладно, Коля, слетал – и все в порядке. Что теперь разбираться? Давай садись». А Николай, вместо того чтобы сесть, как даст мне! «Вы, говорит, почему не доложили?» Сам меня гоняет, а смотрит на командира группы, как будто его отчитывает. Гонял, гонял, потом командир группы говорит мне: «Давай иди, Соколов». Я из юрты выхожу и слышу: Николай там уже на другую тему перешел и опять дает жизни. «Вы, говорит, согласились с моим предложением самолеты на случай ночной бомбежки расставлять на дистанции в двести метров друг от друга. Я, говорит, согласно вашему приказанию, с людей требовал, а сегодня, говорит, был на аэродроме – и пятидесяти метров между самолетами нет! Как мне, говорит, это понять?» И пошел! И пошел! Ну, достукается он, честное слово, достукается! Не глядя на то, что они корешки и что командир группы человек добрый.
– А он на горбу у Николая добрый, – резко сказал Грицко.
– Как так?
– А вот так. С тех пор как Николай заместителем стал, Николай требует, а он спускает, Николай злой, а он добрый.
– Ну, это ты загнул! – горячо сказал Соколов. – Я Николая, конечно, уважаю, но полковника я три года знаю.
– Одного ты уважаешь, другого знаешь, – сказал Грицко, – у тебя не поймешь, что к чему…
– А я тебе скажу, – перебил Соколов.
– Что мне? Ты Николаю скажи.
Артемьев так и не узнал, чем кончился этот спор, потому что в юрту вошел тот же красноармеец, который приходил за Полыниным, и сказал, что командир группы просит капитана Артемьева к себе.
Первое, что увидел перед собой Артемьев, приподняв кошму и войдя в юрту командира группы, была приколотая напротив входа к войлочной стене фотография Нади.
Посреди юрты стоял большой стол с прикрепленной к нему кнопками картой. На стуле у стола сидел Полынин, а на койке, накрытый горой одеял и шинелей, лежал Козырев. Ко лбу, покрытому каплями пота, прилипли курчавые мокрые волосы.
– Здороьво! – сказал Козырев, приподнимаясь на локтях и отрывая от подушки пылавшую жаром голову. Рука, которую он протянул Артемьеву, была горячая и слабая. – Услышал, что старый знакомый появился на нашем горизонте, – велел тебя позвать. Сам бы пришел туда, к вам, да малярия одолела. Не в обиде?
– Напротив, рад тебя видеть, – сказал Артемьев, не особенно покривив при этом душой. Их внезапная встреча не удивила его: как раз такие люди, как Козырев, и должны были очутиться здесь, в Монголии.
– Полынин говорит, ты ранен был? Тяжело?
– Не особенно.
– А помнишь, как мы с тобой в ресторане сидели и я сказал, что тот, кто, вроде тебя, еще не воевал, тот еще не военный, ни рыба ни мясо? Помнишь?
– Помню.
– А потом извинился перед тобой. Тоже помнишь?
– Тоже помню.
– Вот видишь! А то было бы теперь неудобно. Значит, умно поступил, что извинился.
– Сильно треплет малярия? – спросил Артемьев.
– Десятые сутки. Через день, как часы. День – человек как человек, а день – как сейчас видишь.
– А как с полетами?
– Через день не летаю.
– Летает, – сказал молчавший до этого Полынин. – Сегодня летал.
– Так ото потому, что тебя не было.
– И летал, и японца сбил, – пропуская замечание Козырева мимо ушей, сказал Полынин, – а потом с аэродрома лежмя привезла. Утром градусник стряхнул и врача обманул.
Козырев подмигнул Артемьеву и хотел что-то сказать, но Полынин продолжал все тем же спокойно-недружелюбным тоном:
– Как сбил японца – неизвестно, не помнит; жар был. Наверное, какой-нибудь новичок ему сам под пулеметы сунулся, в первый раз вылетел, вроде нашего Соколова Василия.
– Тяжелый у тебя характер, Николай, – вздохнул Козырев.
Полынин ничего не ответил, встал и надел фуражку.
– Что, идти собрался?
– Если разрешите.
– А может, сюда ребят позовешь, харч возьмете и прочее? – примирительно сказал Козырев.
– Если разрешите, мы у меня поужинаем, – сказал Полынин, – там уже все приготовлено, а вам при вашей температуре нужен покой и сон. Сейчас я пришлю вам врача. Разрешите идти?
Козырев даже скрипнул зубами, но при Артемьеве сдержался и хрипло выдавил из себя:
– Идите.
– Мы тебя будем ждать, приходи, когда закончите, – сказал Полынин Артемьеву и вышел из юрты.
– Мой заместитель, – сказал Козырев, когда Полынин вышел. – Характер до того принципиальный, прямо собачий! Уж, кажется, все в порядке. Слетал, японца сбил, вернулся. Нет! Ты ему объясни, почему летал!
– А в самом деле, почему?
– Честно говоря, необходимости, конечно, не было, ребята все бы и так обеспечили. Но ты пойми! – Козырев снова приподнялся на локтях. – Ты пойми! – повторил он. – Ребята в воздухе. А я тут, один, как собака. В голове жара. Во рту хина. Кругом комары. А тут еще скучаю.
Он, вытянув шею, долго смотрел на фотографию Нади и, повернувшись к Артемьеву, скрывая растроганность, сказал грубо:
– А тут еще по Надьке скучаю, будь ей неладно! Вот и полетел. С необходимостью или без необходимости, а одного японца-то нет. Так, что ли?
– Так, а могло быть иначе.
– Быть все может, даже с температурой тридцать шесть и шесть.
Козырев дотянулся до стола, высыпал на язык два порошка хинина, морщась, запил их водой и, закрыв глаза, повалился на подушки.
– Скучаю, – помолчав, повторил он. – Мы ведь с ней поженились. – Он отрыл глаза и посмотрел на Артемьева. – Я тебе, между прочим, звонил, у нее твой телефон взял, хотел на свадьбу позвать, но твоя мамаша сказала, что ты уехал.
Артемьев ничего не ответил.
С минуту полежав с закрытыми глазами, Козырев снова заговорил о Наде, Собственно говоря, он и позвал к себе Артемьева для того, чтобы поговорить о ней. Он тяжело переживал разлуку и был бы сейчас благодарен за каждое доброе слово о своей жене.
– Как поженились, – говорил он, ища на подушке места похолоднее и перекатывая по ней горевшую голову, – стали спорить, кто к кому переедет. Я хотел, чтобы она ко мне на квартиру, а она – наоборот. Так улетел, и не решили. Очень уж она щепетильная.