– А тебе лень?
– А мне лень. Я чего-то устал сегодня. Жду, когда шарик спустится да можно будет спать поехать.
– По-моему, ты сегодня плохо спал, все ворочался, – сказал Артемьев.
– Это верно, проявил такую недисциплинированность. Бывает: руки-ноги слушаются, а душа – нет.
Помолчав несколько минут и видя, что Полынин по-прежнему лежит с открытыми глазами, Артемьев попросил его уточнить по карте передовую. Полынин неохотно потянулся за летным планшетом и стал показывать, водя пальцем по целлулоиду.
Отброшенные в майских боях японцы отошли на маньчжурскую территорию, а наши и монгольские войска, выставив охранение к самой границе, судя по карте, занимали позиции в пяти-шести километрах восточное Халхин-Гола.
– Что видно с воздуха у японцев? – спросил Артемьев.
– Накопали порядочно, все сопки в норах, но войск я бы не сказал, что много.
– А поглубже?
– Поглубже нам не больно-то летать советуют.
В воздух взлетела красная ракета – сигнал к вылету. Полынин поднялся и полез в самолет; через несколько секунд Артемьев в кабине уже бежавшего по полю самолета увидел его спину в выгоревшей гимнастерке и белые бинты на голове. Шлем не налезал поверх бинтов, и Полынин летал сегодня без шлема.
Рев поднявшейся в воздух «девятки» был так силен, что Артемьев не слышал, как рядом с ним остановились две машины, и вздрогнул, когда его тронули за плечо.
Обернувшись, он увидел все сразу – и ЗИС и «эмку» с открытыми дверцами, стоявшие в десяти шагах от него, и нескольких военных, только что вылезших из машин. За плечо его тронул тот самый лейтенант, который в мае показывал ему с Хамардабы далекие разрывы у переправы.
– Подойдите к командующему.
Артемьев рысью пробежал десять шагов, отделявших его от командующего, и, бросив к козырьку руку, почувствовал боль, отдавшуюся в раненом плече.
– Кто вы? Почему здесь? Прикомандированы? – тоже приложив руку к козырьку, строго и быстро спросил командующий.
Глядя ему в глаза и объясняя свое присутствие на аэродроме, Артемьев боятся только одного – что его перебьют и не дадут объяснить, – но командующий слушал не перебивая. Сдвинутые к переносице брови и резкая складка на подбородке делали его красивое лицо строгим. Но на этом строгом лице не было оттенка сухости или неприязни, а лишь выражение природной суровости – печать сильного характера.
– Значит, турист, – недружелюбно сказал командующий, когда Артемьев закончил объяснение.
– Никак нет, – сказал Артемьев, – Разрешите еще раз доложить – пользуюсь свободным временем, пополняю здесь знания, необходимые штабному командиру.
Командующий, отвернувшийся до этого в сторону, опять вскинул на него глаза, они ничуть не смягчились.
– Какой радиус действия у «И-шестпадцатых»?
– Сто пятьдесят.
– А у «чаек»?
– Сто пятьдесят – сто шестьдесят.
– А сколько минут по расчету горючего, действуя отсюда, они могут быть в бою над переправами?
– Двадцать пять минут. Над северной переправой – двадцать.
– Выводы! – быстро сказал командующий.
И Артемьев сказал то, что у него сегодня полдня вертелось на языке: что, по его мнению, следует перенести аэродром на двадцать – тридцать километров к северо-востоку – вперед.
Ничего не ответив на это, командующий, приложив руку к козырьку, сказал: «Вы свободны»), – повернулся и широким шагом пошел через летное поле к палатке, откуда ему навстречу уже выскочил Козырев.
Шоферы, минуту переждав, держась поодаль, поехали сзади.
Артемьев издали следил за тем, как командующий сначала зашел вместе с Козыревым в палатку, потом вышел из нее и, собрав вокруг себя нескольких летчиков, минут двадцать разговаривал с ними.
Потом от группы, где стоял командующий, отделился человек и быстро побежал в сторону Артемьева.
«Неужели еще что-нибудь?» – с тревогой подумал Артемьев.
– Командующий по дороге будет осматривать госпиталь, – запыхавшись, сказал подбежавший лейтенант, – приказал взять вас на свободное место во второй машине.
Раздумывать не приходилось, и Артемьев вместе с лейтенантом побежал наперерез уже отъехавшим от палатки и двигавшимся по краю летного поля машинам.
– А вы давно у него? – на бегу спросил он лейтенанта.
– Второй день. Прилетел один и потребовал к себе в адъютанты кого-нибудь, кто уже был в боях.
Подбегая к остановившимся машинам, Артемьев увидел над горизонтом далекие точки возвращавшихся самолетов и с недоумением подумал о том, как он теперь свяжется с Полынным и объяснит ему, почему так неожиданно уехал.
Лейтенант вскочил в первую машину, Артемьев – во вторую, и обе машины с места полным ходом рванулись в степь. Шоферы уже знали, что командующий любит бешеную езду.
Глава восьмая
– Товарищ капитан!
– Ну что? – сквозь сон спросил Климович.
– Тревога, товарищ капитан! Приказано явиться к командиру бригады.
Климович быстро намотал портянки, натянул сапоги и поднялся; постелью ему служило несколько охапок накрытого плащ-палаткой лозняка.
Начальник штаба батальона капитан Синицын, спавший бок е бок с Климовичем, уже вылез из палатки и командовал. В палатку доносился его высокий, громкий голос. Климович выбрался наружу и, на ходу застегивая гимнастерку, пошел к командиру бригады.
В это время Сарычев, уже одетый, стоял посередине своей палатки и наскоро брился, заправив полотенце за расстегнутый ворот гимнастерки.
Только что, среди ночи, он получил приказ из штаба группы о подъеме бригады по боевой тревоге и ускоренном марше в район горы Баин-Цаган, где бригада уже к десяти часам утра должна была целиком сосредоточиться. Сарычев приказал немедленно вызвать командиров батальонов и рот. Уже надев гимнастерку и портупею, он спохватился, что не брит, и теперь, в ожидании своих командиров, брился и расспрашивал о событиях вчерашнего дня капитана, привезшего приказ из штаба группы. Он видел, что капитан из штаба группы нервничает и торопится ехать дальше, но не отпускал его.
Артемьев действительно нервничал – в степи зги не видно, и вдобавок ему пришлось уже сменить одни скат. Сарычев, узнав об этом, велел вызвать своего шофера и дать на «эмку» Артемьева новую запаску.
– Подождете, зато наверняка доедете.
– А как вы считаете, товарищ комбриг, – спросил Артемьев, – где сейчас стрелковый полк?
– По приказу должен был заночевать на десять километров позади меня, – сказал Сарычев, – по прямой. Ночью – кладите пятнадцать.
– Туда послан с приказанием другой командир, – сказал Артемьев, – по нам приказано друг друга сдублировать. Он из полка к вам, а я от вас в полк.
– Ничего, сдублируете, – спокойно отозвался Сарычев, оттягивая двумя пальцами кожу на шее. – Вы мне лучше пока вот что скажите: как, по мнению штаба, эта вчерашняя танковая атака – действительно главный удар японцев?
– Не знаю, – сказал Артемьев. – Знаю, что командующий беспокоился за фланги, послал на месте проверить положение и к Баин-Цагану и к Эрис-Улыйн Обо. Но, когда я уезжал, донесений еще не было.
– А сколько все-таки танков ввели в дело японцы?
– Доносят, что до ста танков, но, возможно, с разных точек засекли одни и те же.
– И двадцать уже сожжено нашей артиллерией?
– Не меньше, – уверенно сказал Артемьев.
– Порядочно, – задумчиво протянул Сарычев. В поединке танков и артиллерия по первым сведениям артиллерия выходила победительницей. Артиллерия была нашей, и это было хорошо, но завтра его танки пойдут на японские пушки…
– Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено, запасный скат поставлен, – откинув полог палатки, сказал шофер Сарычева; на лице его было написано все то неудовольствие, которое ему доставил приказ комбрига.
– Разрешите ехать? – спросил Артемьев.
– Поезжайте, – сказал Сарычев. – Увидите командира полка Баталова – скажите, что танкисты просили пехоту поторопиться!
Выходя из палатки, Артемьев столкнулся с несколькими командирами. Фигура одного из них показалась ему в темноте знакомой, но уже через минуту он забыл об этом, тревожно стремясь найти хоть какие-нибудь ориентиры в проносившейся мимо черной, как уголь, степи.
В девятом часу утра головные танки бригады Сарычева подходили к горе Баин-Цаган, в районе которой, по самым последним, уже утренним, сведениям, японцы за ночь переправили на западный берег Халхин-Гола крупные силы. Хотя Баин-Цаган и назывался горою, но с северо-запада, откуда подходили к нему танки, он горою вовсе не казался. Впереди тянулась все та же степь, подъем был длинный и пологий; не верилось, что это и есть гора Баин-Цаган, стометровые юго-восточные склоны которой, судя по картам, круто обрывались над самым Халхин-Голом.
Климович шел на своем танке, головном в батальоне, прислонясь спиной к открытому люку. Сквозь кожаные перчатки чувствовалось, как постепенно накаляется броня. Еще час такого солнца – и броня будет жечь. Вчера в полдень, задремав на ходу, Климович приложился щекой к броне и проснулся от боли: на щеке так и осталось багровое пятно ожога.
Тем, что Климович вел сейчас батальон, он был обязан нестерпимой жаре, продолжавшейся все три дня марша. Позавчера командира батальона Макиенко хватил солнечный удар; замученный жарой, он снял шлем, час пробыл с непокрытой головой и был в беспамятстве отправлен в тыл.
Климовича, которому было приказано заместить Макиенко, беспокоило, что, назначив его, Сарычев обошел при этом начальника штаба батальона капитана Синицына. У Сарычева были на этот счет свои соображения. В мирное время он не пошел бы на такую меру, но в предвидении боев один пункт хранившейся у него в голове аттестации Синицына, где стояло: «точен, исполнителен, недостаточно самостоятелен», удержал его от назначения Синицын на должность командира батальона и заставил предпочесть Климовича.