– Полковник Харада, начальник штаба восемьдесят девятого пехотного полка.
– Какие еще полки седьмой и двадцать третьей дивизий переправились на этот берег? – спросил командующий.
– Двадцать шестой, – ответил японец.
– А еще?
Японец молчал. Артемьев повторил вопрос, думая, что неточно перевел. Японец помолчал еще несколько секунд и сказал, что на этот вопрос отвечать не будет. Артемьев перевел.
– Переведите ему, – сказал командующий, – что он все равно уже нарушил долг: назвал два полка.
Японец ответил, что в группе взятых вместе с ним пленных он видел солдат обоих полков, это уже известно и не составляет тайны.
– Скажите ему, – командующий жестко усмехнулся, – что сегодня к вечеру для нас на этом берегу не будет никаких тайн.
Артемьев справился с этой трудной фразой, как умел. Но, судя по ответу японца, тот понял.
– Мы потерпели неудачу на этом берегу, – хладнокровно сказал он.
– И на том потерпите, – сказал командующий. – Пусть ответит: какие потери понес его полк после переправы?
– Большие, – коротко сказал японец, когда Артемьев перевел ему вопрос.
Потом помолчал и быстро и зло проговорил фразу, которую Артемьев сразу не понял. Он переспросил, и японец так же зло, но уже раздельно и медленно повторил эту фразу.
– Он говорит, что будет отвечать только на вопросы, касающиеся лично его. На остальные вопросы ему запрещает отвечать устав японской императорской армии.
– Вот как! А в плен ему устав разрешает попадать?
Японец ответил, что в плен он попал раненый.
– А что это он руки за спиной держит? – спросил командующий, обращая внимание на неподвижность позы японца.
– Я связал, – с уверенностью в своей правоте ответил лейтенант.
– А ну, развяжите! – строго сказал командующий.
– Товарищ командующий, разрешите доложить… – упрямо начал лейтенант, но командующий прервал его:
– Сначала развяжите, а потом доложите.
Лейтенант недовольно вздохнул, вынул из кармана складной перочинный ножик, раскрыл его, для чего-то вытер о полу гимнастерки и, нагнувшись, разрезал веревку, связывавшую руки японца. В момент, когда он сначала натянул веревку, а потом перерезал, плечи японца дрогнули, опустились и снова приподнялись, однако он не вынул рук из-за спины, только заметно было, как он шевелит сзади затекшими пальцами.
– Теперь докладывайте: зачем руки связали? Боитесь, что ли, его? – спросил командующий.
– Никак нет, – угрюмо ответил лейтенант, – не боимся, а он у бойца винтовку вырвал, хотел на штык напороться, свое харакири сделать.
Командующий долго, внимательно смотрел на японца, потом, повернувшись к Артемьеву, сказал:
– Нервишки не в порядке. Не ждал, что первый же большой бой так повернется, а теперь жить не хочет. Спросите его, помнит он Цусиму?
Артемьев перевел вопрос. Японец гордо вздернул голову и сказал, что помнит.
– Скажите ему – пусть забудет, – сказал командующий и повернулся к лейтенанту. – Как остальные пленные?
– Уже погружены в машины.
– Ну и везите их всех в разведотдел, – сказал командующий.
Японец почувствовал, что разговор окончен, и его бледное лицо стало еще бледнее.
– Переведите, что я могу дать ответы, которые касаются моей собственной личности, – быстро сказал он. Артемьев перевел.
– Переведите ему, что его личность меня не интересует, – равнодушно сказал командующий и отвернулся.
Японец, выслушав перевод последней фразы, хотел что-то сказать, но лейтенант дотронулся до его плеча, и он, четко, на одном каблуке, повернувшись, вышел из палатки впереди лейтенанта.
– Где изучали язык? – спросил командующий, когда японец и лейтенант вышли.
– В академии.
– Перевести из оперативного в разведотдел?
Артемьев молчал.
– Что молчишь? – с грубоватым добродушием, на «ты», спросил командующий. – Пользуйся, пока еще твое мнение спрашивают.
– Если не будет других приказаний, хотел бы остаться в оперативном отделе.
– Что ж, может, и верно, – помолчав, сказал командующий. – Оперативный отдел для начала шире. А у нас начало. – И, снова помолчав, повторил: – Самое еще только начало.
Он поднялся и вышел из палатки. Артемьев вышел вслед за ним. Хотя командующий презрительно сказал: «Нервишки не в порядке», – но, честно говоря, японский полковник произвел на Артемьева впечатление сильного человека, и, несмотря на наш вчерашний успех, ему казалось, что за этим сильным человеком стоит сильная армия.
Об этом же думал и командующий, глядя на светло-серое небо, сливавшееся на горизонте с гребнем Баин-Цагана. Лучше разбираясь в людях, чем Артемьев, он видел, что японский полковник, несмотря на всю свою выдержку, угнетен и растерян. Однако, чтобы не удалиться в оценках от истины, следовало сделать поправки на плен, и на ранение, и на только что пережитый неудачный бой.
Командующий думал о том, что таких вот, воспитанных на высокомерных воспоминаниях о Цусиме, Мукдене и Порт-Артуре, полковников – несколько сот в дивизиях, штабах и тылах стоящей в Маньчжурии Квантунской армии. Минуту назад он допрашивал одного из них, попавшего в плен. Но другие продолжали командовать полками и дивизиями, и заставить их пересмотреть свои взгляды на наше оружие можно только силою этою оружия.
Из быстро подъехавшей «эмки» выскочил Сарычев, он был выбрит, и от него пахло одеколоном.
– Все объехали? – спросил командующий.
– Так точно! – празднично ответил Сарычев. – Пехота завтракает, танки пополняют боекомплект. Полная боевая готовность на четыре часа обеспечена.
– Соедини меня с начальником штаба, – не оборачиваясь, через плечо сказал командующий адъютанту.
Адъютант вошел в палатку; было слышно, как он крутит ручку полевого телефона. Командующий посмотрел на часы. До четырех оставалось сорок две минуты.
– Соединил, товарищ командующий, – послышался голос адъютанта.
Командующий не спеша повернулся, вошел в палатку, и оттуда тотчас же послышался его негромкий отрывистый бас:
– Как, Федор Гаврилович, авиацию всю поднял?… Через двенадцать минут? Смотри, на месте проверю! Через двенадцать минут жду ее у себя над головой. У меня все.
Он крутанул ручку телефона и вышел из палатки.
– Сейчас посмотрим, как авиация пройдет над головой, и объедем батальоны.
– Первый батальон тут, рядом, – сказал Сарычев и указал пальцем на лощину, от которой медленно отрывалась полоса утреннего тумана.
– Обнаружился командир батальона? – спросил командующий.
– Обнаружился. Только ночью вышел из боя. По полчаса назад без разрешения отлучился из батальона, – с досадой сказал Сарычев.
Командующий строго поднял брови, но Сарычев не успел объяснить: совсем близко раздался шум мотора, из полосы тумана прямо на палатку выехал танк и остановился, лязгнув гусеницами.
На лобовой броне танка, между гусеницами, лежал танкист с белым, мертвым лицом, в шлеме, застегнутом под подбородком на ремешок, и в обгорелом комбинезоне. У пояса тело, чтобы не свалилось на ходу, было перехвачено буксирным тросом.
Из башни танка вылез Климович, спрыгнул на землю и, остановившись у передних траков своего танка, приложил руку к шлему, надетому поверх закопченной повязки.
– Разрешите, товарищ командующий, – сказал Сарычев.
– Пожалуйста.
Командующий внимательно смотрел на Климовича, на его танк и на лежавшего на броне мертвого танкиста.
– Где пропадал? – спросил Сарычев, сделав шаг к Климовичу.
– Вывозил с поля боя тело капитана Синицына, – сказал Климович с угрюмостью человека, готового выслушать любой разнос, но убежденного, что все равно он не мог поступить иначе.
Уже готовый распечь Климовича за то, что он, только ночью выйдя из боя, зная о готовящейся атаке и не отдохнув перед ней, на целых полчаса бросил батальон, Сарычев не удержался и взглянул на тело Синицына, а не удержавшись и взглянув, уже забыл о своем намерении делать выговор Климовичу. Подойдя вплотную к танку, Сарычев стал смотреть на мертвого Синицына. Одежда у Синицына обгорела, но лицо было не тронуто, – должно быть, он успел выскочить из танка. На шее была видна запекшаяся, черная пулевая смертельная рана.
«Вот и еще один», – подумал Сарычев, глядя в открытые мертвые глаза Синицына, того Синицына, о котором еще пять минут назад можно было думать, что он ранен и отлеживается где-нибудь на поле боя и его еще спасут, захватив все пространство Баин-Цагана. Теперь Синицын был тоже мертв, как командир четвертого батальона Дудников, как начальник штаба третьего батальона Чикарьков, командир седьмой роты Гогладзе и девятой роты Фролов.
– Куда его? – целиком отдавшись своим мыслям, услышат Сарычев за спиной голос Климовича.
– Потом решим, – неопределенно ответил он. – За штабом твоего батальона палатка медпункта. Там, около нее, положи. Там пока еще и другие… товарищи лежат. – Сарычев запнулся перед словом «товарищи», которое относилось к мертвым.
– Сейчас я к тебе приеду – проверь готовность. Через тридцать минут атака, – добавил он, с радостью вспомнив, что на этот раз сам поведет бригаду.
Климович молча приложил руку к шлему.
Сарычев повернулся и, увидев, что командующий тем временем прошел шагов пятнадцать вперед и стоит с биноклем на маленьком бугорке, двинулся вслед за ним.
Проводив глазами Сарычева и собираясь лезть обратно в танк, Климович уже схватился за поручни, когда его кто-то окликнул:
– Костя!
Обернувшись, он увидел, что рослый капитан, который раньше стоял поодаль, за командующим и Сарычевым, был Артемьев – только еще больше раздавшийся и покрупневший за те годы, что они не виделись.
– Здравствуй, – обыденно, как показалось Артемьеву, сказал Климович и, не снимая перчатки, подал ему руку.