– Все готово, мы начинаем грузить, – сердито сказал он.
– Товарищ Галкин, готов акт? – не отвечая, обратился Артемьев к военврачу.
Военврач вместе с японским подошел к Артемьеву и полковнику. Акт был составлен в двух экземплярах по-русски и подписан Галкиным. Японец еще не подписался. Артемьев бегло просмотрел акт и передал его полковнику. Тот долго и внимательно читал его, остановился в одном месте, – очевидно, хотел поправить, но потом передумал и, дочитав до конца, коротко приказал своему врачу подписать и взять одни экземпляр.
Японец подписал. Наш военврач засунул свой экземпляр в карман и попросил у Артемьева разрешения отправиться для оказания помощи раненым.
– Теперь наконец я могу погрузить своих солдат? – обозленный всем предыдущим и уже нисколько не скрывая своей злости, спросил полковник у Артемьева, переходя в разговоре с ним на японский язык.
– Пожалуйста, – тоже по-японски ответил Артемьев. – У советской стороны нет возражений.
Японцы начали грузить своих раненых в самолеты. Санитары спешили, безбожно встряхивали раненых на носилках и то и дело ударяли их о края узких самолетных люков. Все три японских врача торопили с погрузкой, и чувствовалось, что санитары ведут себя так грубо не от природной черствости, а из необходимости на глазах у начальства показать свое пренебрежение к возвращенным из плена солдатам.
Три самолета были уже загружены и один за другим выруливали к центру поля. Оставался четвертый, – его погрузка тоже заканчивалась. Артемьев уже провожал взглядом последние носилки, как вдруг лежавший на них раненый около самого люка резким движением сорвал с головы бумажный мешок и, прежде чем санитары успели удержать его, схватился за края носилок, приподнялся на них и, перекрывая гудение выруливавших самолетов, закричал сначала по-русски:
– Товарищи! Спасибо! А потом по-японски:
– Да здравствует международная солидарность пролетариата!
Растерявшиеся санитары продолжали совать носилки в люк, не обращай внимания на то, что раненый уперся спиной в обшивку самолета и в люк вползают одни носилки.
– Да здравствует японский пролетариат! – продолжал кричать раненый, отрывая правую руку от носилок и вскидывая в воздух сжатый кулак.
Один из врачей подскочил к нему, схватил его обеими руками за голову и за плечи, пригнул к носилкам, и санитары одним рывком сунули носилки в глубь самолета.
Через минуту в люк были запиханы все четыре ящика с продуктами, затем влезли санитары и врачи, люк захлопнулся, и мотор заревел, метя траву.
– Передача закончена, – с трудом сохраняя самообладание, обратился побледневший Артемьев к стоявшему на земле полковнику. – С японской стороны вопросов и претензий нет?
– Нет. – Полковник приложил два пальца к козырьку каскетки.
– Тогда предлагаю вам, – сказал Артемьев, в свою очередь прикладывая руку к козырьку, – согласно условию… – он посмотрел на часы, – сейчас семнадцать пятьдесят пять… через пять минут покинуть вместе с вашей машиной нейтральную зону.
Бросив на мгновение руки по швам, Артемьев повернулся через левое плечо и вместе с Ивановым пошел но летному нолю туда, где еще стояли наш пассажирский самолет и казавшиеся совсем маленькими рядом с ним санитарный автобус и «эмка».
Они молча прошли шагов сто, когда, разворачиваясь на восток, над их головами низко пронесся японский самолет. Иванов вытащил из кармана платок и долго, яростно махал им вслед самолету.
– Что вы машете? – спросил Артемьев.
– Ему! Может, заметит.
Накоротке – дольше не позволяло их тяжелое состояние – поговорив с возвращавшимися из плена нашими, Артемьев позаимствовал у Иванова «эмочку», чтобы доехать до штаба, и но крутой дороге стал взбираться на Баин-Цаган. Едва въехав на гору, он неожиданно дня себя столкнулся с Климовичем, которого не рассчитывал увидеть раньше завтрашнего дня.
Климович возвращался с кладбища, куда он отвозил заказанный саперами в Чите и наконец доставленный оттуда жестяной венок с фарфоровыми цветами на могилу Русакова.
Они встретились с Артемьевым на перекрестке трех дорог, одна из которых вела вниз, на переправу, вторая – к Хамардабе, а третья, малонаезженная, выводила на обрыв, к видному за много верст танкистскому кладбищу. В центре его, среди деревянных пирамидок со звездами, на постаменте из обломков японского оружия стоял обугленный, избитый снарядами танк.
– Тебя-то мне и надо, – сказал Артемьев, когда они с Климовичем оба вылезли навстречу друг другу из машин. – Я был вчера у тебя дома. – И он протянул Климовичу записку Любы.
Прочитав записку, Климович спросил: правда ли, что дочь уже ходит или это пока плод воображения жены? Услышав утвердительный ответ, он улыбнулся и, кажется, собирался спросить что-то еще о дочери, но вместо этого спросил, сильно ли спешит Артемьев.
– По правде говоря, надо поскорей доложить о сегодняшней передаче пленных, – признался Артемьев. – Пять минут постоим – и ехать надо.
– Раз пять минут, давай походим, что ж на месте стоять? И они пошли рядом вдоль края баин-цаганского обрыва.
– Значит, передали пленных? – спросил Климович.
– Передали.
– Что наши рассказывают?
– Один без сознания, а другой сидел в гиринской каторжной тюрьме. Говорят, выживет, но сейчас похож на умирающего. За два месяца потерял двадцать пять килограммов. А руку срастили так, что теперь придется опять ломать и снова сращивать. Рассказывает, что китайцев в этой гиринской тюрьме мучают еще больше, рубят головы без суда, а коммунистам, когда они молчат на допросах, вливают через нос по два ведра воды.
– Ладно, не рассказывай, – прервал Климович, – а то начинаешь жалеть, что бои кончились!
Они прошли несколько шагов молча.
– Помнишь это место?
Артемьев огляделся: кругом валялись стреляные гильзы, ржавые куски железа, кое-где белели кости.
– Здесь палатка Камацубары стояла, – сказал Климович, – и здесь я тебя после боя второй раз встретил: ты сидел и документы разбирал.
– А ты приехал и сразу же уехал, – сказал Артемьев, – даже не поговорили.
– Я тогда злой был. У меня из всего батальона семнадцать танков оставалось. Пойдем к машинам. Тебе ехать пора! – Климович крепко одной рукой обнял Артемьева за плечи, показывая этим молчаливым движением силу дружеского чувства к нему.
– Подожди, постоим еще минутку, – сказал Артемьев, – посмотри, какое небо кровавое.
В самом деле, вдали за свинцовой полосой Халхин-Гола, за желтым горбом высоты Палец, над далекой грядой отрогов Хингана, небо, черно-фиолетовое вверху, чем ниже, тем делалось все багровей и багровей. Разорванное острыми пиками гор, оно красной полосой горело в неровных промежутках между ними.
– Как будто там, за горами, кто-то идет со знаменами, – сказал Артемьев, вдруг вспоминая рассказ старшины о гиринской тюрьме и молчавших на допросах китайских коммунистах.
– Ветер будет, – сказал Климович.