— Ой! — вскрикнула я.
— Прости. Это воронье гнездо нужно тщательно расчесать, иначе ничего не выйдет. Через несколько минут ты мне отомстишь.
Я рассмеялась.
— Спасибо, что уговорила меня пойти сегодня с вами, Элен.
— Я так рада, что ты согласилась. Замечательно ведь было, правда?
— Да, замечательно. Вид и лес великолепны. Я никогда не думала, что смогу одолеть такой подъем.
— Что за глупости, Милева. Такой поход тебе вполне по силам.
— Я беспокоилась, что буду всех задерживать. Ну знаешь — с моей ногой…
— Для такой умной девушки, которая добилась таких блестящих успехов в науках, ты ужасно не уверена в себе в других отношениях, Милева. Ты прекрасно справилась сегодня, и теперь у тебя нет никаких отговорок, чтобы не ходить с нами гулять, — сказала Элен.
Один вопрос, касающийся Элен, не выходил у меня из головы с момента нашего знакомства.
— Тебя твоя нога как будто совсем не беспокоит. Неужели тебя нисколько не волнует, как на тебя смотрят люди?
Густые брови Элен в недоумении сошлись на переносице.
— А почему меня это должно волновать? То есть это, конечно, неудобно — иногда я не совсем твердо держусь на ногах, и, наверное, не самая проворная среди нас, но почему из-за этого на меня должны как-то особенно смотреть?
— В Сербии считается, что хромая женщина не годится в жены.
Элен перестала расчесывать мне волосы.
— Ты шутишь?
— Нет.
Элен положила щетку на кровать, взглянула мне в лицо и взяла меня за руку.
— Ты уже не в Сербии, Милева. Ты в Швейцарии, самой современной стране Европы. Здесь нет места таким диким, устаревшим взглядам. Даже у меня на родине, в Австрии, а она по сравнению с прогрессивным Цюрихом — провинция, такого не потерпели бы.
Я задумчиво кивнула. Я понимала, что Элен права. Однако мысль, что у меня нет надежды выйти замуж, уже так давно сидела у меня голове, что, казалось, стала частью меня самой.
Это убеждение зародилось много лет назад, после одного подслушанного разговора. Мне было семь лет, и в тот холодный ноябрьский день, придя из школы, я с нетерпением ждала папиного возвращения домой. Я приготовила для него сюрприз и надеялась, что этот сюрприз вызовет у него улыбку.
Наконец мне наскучило расхаживать взад-вперед по гостиной, я взяла с полки книгу и опустилась в папино кресло. Подобрав под себя ноги, я свернулась в клубочек с книгой в кожаном переплете с золотым тиснением, под которым скрывались любимые истрепанные страницы. Книг в нашей семейной библиотеке было много — папа считал, что каждый человек должен быть образованным, даже если в детстве он, как сам папа, не смог получить формальное образование, — но я уже в который раз перечитывала этот сборник народных и волшебных сказок. Для меня, семилетней, эти сказки были уже несколько простоваты, но среди них была моя любимая: «Поющий лягушонок».
Сказку о муже и жене, которые молились, чтобы Бог дал им ребенка, а когда вместо человеческой девочки получили дочь-лягушонка, начали стыдиться и прятать ее ото всех, я успела дочитать только до середины. Я как раз дошла до своего любимого места — когда принц слышит пение девочки-лягушки и понимает, что любит ее, несмотря на ее внешность, — и вдруг разразилась неудержимым смехом. Это папа прокрался в комнату и стал меня щекотать.
Я крепко обняла папу, а потом радостно вскочила и потянула его за собой через всю комнату. Мне хотелось показать ему скаты, которые я сделала по эскизам, нарисованным сегодня в школе.
— Папа, папа, иди посмотри!
Протиснувшись между вычурных кресел зеленого бархата и орехового дерева к единственному пустому углу гостиной, я подвела папу туда, где все было подготовлено для моего опыта. На мысль о нем меня навел недавний разговор за ужином о сэре Исааке Ньютоне. Мы часто говорили о Ньютоне за ужином. Мне нравилась его идея, что все во Вселенной, от яблок до планет, подчиняется одним и тем же неизменным законам. Не тем законам, которые пишут люди, а тем, что заложены в самой природе. Мне казалось, что в таких законах можно найти Бога.
Мы с папой обсуждали работы Ньютона о силе, действующей на движущиеся предметы, и о переменных, которые на нее влияют, — проще говоря, о том, почему предметы движутся так, а не иначе. Ньютон очень занимал меня: я подозревала, что он может помочь мне понять, почему у меня нога волочится, когда другие дети резво скачут на обеих ногах.
Наш разговор натолкнул меня на мысль. Что, если я проведу свой собственный маленький опыт — исследую ньютоновский вопрос о том, как влияет увеличение массы на силу, действующую на движущиеся предметы? Из деревянных планок, прислоненных к книжным стеллажам, можно сделать скаты разного наклона и пускать по ним шарики разного размера. Так я получу множество данных, которые можно будет потом обсудить с папой. После уроков я выпросила у Юргена, нашего домоуправителя, несколько деревянных планок и прислонила их к аккуратно сложенным стопкой книгам: по пять книг под каждый из четырех скатов. Больше часа я возилась с ними, добиваясь совершенно одинакового наклона, и наконец решила, что к нашему с папой опыту все готово.
— Иди сюда, папа, — нетерпеливо проговорила я, протягивая ему шарик — чуть больше того, что был у меня в руке. — Давай посмотрим, как размер шариков влияет на их движение и скорость.
Папа с усмешкой взъерошил мне волосы.
— Хорошо, моя маленькая разбойница. Это эксперимент Исаака Ньютона. Бумагу приготовила?
— Приготовила, — ответила я, и мы опустились на колени на пол.
Папа поставил свой шарик на планку и, дождавшись, когда я сделаю то же самое, крикнул:
— Пошел!
Следующие четверть часа мы пускали шарики по скатам и записывали данные. Минуты пролетали как в тумане. Это было самое счастливое время дня. Папа по-настоящему понимал меня. Только он, один из всех.
Тут нас прервала горничная Даниэла:
— Господин Марич, госпожа Милева, ужин подан.
В воздухе витал мясной аромат моей любимой плескавицы, и все же я была огорчена. За ужином папа уже не принадлежал мне одной. Правда, разговор мы вели в основном вдвоем — мама почти ничего не говорила, только предлагала нам очередное блюдо, — но ее присутствие гасило мое оживление и папину открытость. У мамы было слишком много ожиданий относительно меня, и девочка, увлеченная наукой, в эти ожидания никак не вписывалась. «Почему ты не такая, как другие девочки?» — часто спрашивала она меня. Иногда она называла какую-то определенную девочку: обычных девочек в Руме было сколько угодно, выбирай любую. Имени моей покойной сестры мама, правда, никогда не называла вслух, но я знала, что оно подразумевается. Почему я не такая, какой была бы Милица, если бы осталась жива?
Часто в своей темной спальне, в ночной тиши, когда все засыпали, я думала: правильно ли я делаю, когда стараюсь оправдывать не мамины, а папины ожидания? Угодить им обоим сразу я никак не могла.
При всех расхождениях во взглядах на мое будущее папа не терпел никакой критики в мамин адрес, даже завуалированной. Он оправдывал ее требования: так и должна вести себя мать, которая оберегает свою дочь. И я понимала, что он прав. Мама любила меня и желала мне только добра, хотя ее представление о добре и не совпадало с моим собственным.
Ужин закончился, а вместе с ним и разговор вполголоса о Ньютоне. Меня отправили обратно в гостиную — одну. Что-то было не так между мамой и папой, что-то невысказанное, но ощутимое. Мама никогда не спорила с папой открыто, тем более при мне, но в ее поведении — необычно короткой молитве за ужином, резких движениях рук, передававших тарелки, отсутствии привычных вопросов, понравилась ли нам еда, — чувствовался дух противоречия. Желая занять себя до возвращения папы, я просмотрела данные, которые мы с ним собрали, и стала готовиться к следующему опыту, призванному проверить еще одну теорию Ньютона. Чтобы измерить влияние трения на движение одинаковых по размеру шариков, я попросила Юргена приготовить мне три деревянные планки разной степени шероховатости.
Я вспомнила папино замечание, когда я предложила провести этот эксперимент:
— Мица, ты сама как движущийся предмет из ньютоновского исследования. Ты неутомима и способна сохранять скорость всю жизнь, если на тебя не действует внешняя сила. Надеюсь, никакие внешние силы на твою скорость никогда не повлияют.
Смешной папа.
Я строила скаты из разных деревянных планок и лишь краешком сознания отмечала какие-то царапающие слух посторонние голоса. Должно быть, служанки опять ссорятся: такие перепалки возникали между ними почти каждый день, когда заканчивался перерыв на обед и пора было приниматься за уборку. Голоса откуда-то со стороны кухни доносились все громче. Что там такое? Я никогда не слышала, чтобы Даниэла с Адрияной говорили так громко, так непочтительно. Да и мама никогда не выходила из себя на кухне. Она была очень сдержанна в выражениях, но при этом неизменно тверда. Охваченная любопытством, я напрягла слух, но смысла разговора уловить не могла.
Мне захотелось разузнать, в чем дело. Я не пошла к кухне через парадный вход, а прокралась по коридору для слуг. Здесь полы были из простого грубого дерева и не блестели, а на стенах не было картин, как во всем остальном доме. В той части, где жили мы, полы были отполированы до блеска и устланы турецкими коврами, а стены были увешаны натюрмортами с фруктами и портретами каких-то незнакомых людей. Папа всегда говорил: он хочет, чтобы наш дом был не хуже любого в восхваляемом всеми Берлине.
Меня здесь никто не ожидал увидеть. Стараясь ступать осторожно (что было не так-то легко в моих тяжелых ботинках), я прислушалась и поняла: это голоса не Даниэлы и Адрияны. Это были голоса мамы и папы.
Никогда раньше я не слышала, чтобы мама с папой ссорились. Мягкая и покорная везде, кроме кухни (да и там лишь молчаливо непреклонная), мама в папином присутствии все больше помалкивала. Что же случилось такое ужасное, что вынудило маму повысить голос?