Подойдя ближе к кухонной двери, я услышала свое имя.
— Не внушай ребенку ложных надежд, Милош. Ей всего семь лет. Ты слишком много времени проводишь с ней, поощряешь ее фантазии и чтение, — умоляющим голосом говорила мама. — Она — нежная душа, ей нужна наша защита. Мы должны готовить ее к тому будущему, которое ее ждет. Здесь, дома.
— Мои надежды на Мицу имеют под собой основания. Сколько бы времени я с ней ни проводил, этого никогда не будет слишком много. Скорее уж слишком мало. Надо ли повторять то, что сказала мне сегодня госпожа Станоевич? О том, что у Мицы блестящие способности? Что она гений в математике и естественных науках? Что она с легкостью осваивает иностранные языки? Надо ли повторять то, о чем я давно догадывался?
Папин голос звучал твердо.
К моему удивлению, мама не уступала:
— Милош, она же девочка. Какой прок учить ее немецкому и математике? Ставить с ней научные опыты? Ее место дома. И ее дом будет здесь: ни замужества, ни детей ей не видать из-за ее ноги. Правительство и то понимает. Девочек даже не берут в школу выше начальной.
— Для обычных девочек все это, может быть, и верно. Но не для такой, как Мица.
— Что значит — «такой, как Мица»?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Мама замолчала. Я думала, она сдалась, но она заговорила снова:
— Ты имеешь в виду ее уродство?
Мама словно выплюнула это слово.
Я отшатнулась. Неужели мама правда назвала мою ногу уродством? Она ведь всегда говорила мне, что я красивая, что моя хромота почти незаметна. Что никто не станет обращать внимание на разную длину ног. Я всегда понимала, что это не совсем так: не могла же я всю жизнь закрывать глаза на бесцеремонные взгляды незнакомцев и дразнилки соучеников, — но уродство?..
В голосе отца зазвенела ярость.
— Не смей называть ее ногу уродством! Это дар, если уж на то пошло. С такой ногой ее никто замуж не возьмет. Это даст ей возможность развивать таланты, которыми одарил ее Бог. Ее нога — знак того, что она предназначена для лучшей, более яркой судьбы, чем банальное замужество.
— Знак? Божий дар? Милош! Бог хочет, чтобы мы оберегали ее в этом доме. Мы должны настраивать ее на трезвые ожидания, чтобы ложные надежды не сломили ее дух.
Мама умолкла на мгновение, и папа тут же воспользовался этой паузой:
— Я хочу, чтобы Мица была сильной. Я хочу, чтобы она равнодушно проходила мимо любых клипани[3], которые вздумают насмехаться над ее ногой, чтобы она была уверена, что ее ум — редкий дар, которым наделил ее Бог.
Я словно впервые увидела себя со стороны. Мама с папой смотрели на меня так же, как родители из «Поющего лягушонка» на свою дочь. Я слышала, как они говорят о моем уме, но сильнее всего было чувство, что они меня стыдятся. Хотят спрятать меня, хотят, чтобы я нигде не показывалась, кроме классной комнаты и нашего дома. Считают, что я не гожусь даже для замужества, а уж о замужестве-то могла мечтать любая крестьянская девушка, даже самая глупая.
Мама ничего не ответила. Такое долгое молчание означало, что она вернулась к привычной покорности. Папа заговорил снова, уже спокойнее:
— Мы дадим ей образование, достойное ее пытливого ума. А я воспитаю в ней железную волю и умственную дисциплину. Это будут ее доспехи.
Железная воля? Умственная дисциплина? Доспехи? Так вот какое будущее меня ждет? Ни мужа, ни собственного дома, ни детей. А как же сказка о поющем лягушонке и ее счастливый конец? Там-то принц разглядел красоту за уродливой внешностью лягушачьей дочери, сделал ее своей женой, принцессой, и одел в золотые платья цвета солнца. Разве меня не ждет такая же судьба? Разве я не заслужила своего принца, которому не помешает мое уродство?
Я выбежала из дома, уже не пытаясь приглушить звук своих неуклюжих шагов. К чему? Мама с папой ясно дали понять, что моя хромота — это и есть я.
Я притихла, с головой уйдя в мысли о прошлом. Элен выпустила мою руку и взяла меня за плечи.
— Ты ведь понимаешь, Милева? Что хромота не помешает тебе выйти замуж? И вообще ничему не помешает? Что тебе ни к чему держаться за такие старомодные представления?
Глядя в ясные серо-голубые глаза Элен, слыша ее твердый, уверенный голос, я готова была согласиться с ней. Впервые в жизни я поверила, что моя хромота — может быть, только может быть — действительно не имеет значения. Она не влияет на то, кто я, на то, кем я могу стать.
— Да, — ответила я, и голос у меня был такой же твердый, как у самой Элен.
Элен выпустила мои плечи, взяла щетку и снова приступила к мучительной процедуре распутывания моих волос.
— Хорошо. Да и зачем нам вообще беспокоиться о замужестве? Даже если ты захочешь выйти замуж — зачем это тебе? Посмотри, какая у нас подобралась компания: я, ты, Ружица, Милана. Мы будем иметь профессию, у нас будет своя интересная жизнь — здесь, в Швейцарии, где у людей широкие взгляды на женщин, на умственные способности и на разные народы. Мы будем вместе, и у нас будет работа. Мы можем идти не по проторенной дороге.
Я задумалась. Слова Элен показались мне почти революционными (что-то в них напоминало богему в описании герра Эйнштейна), хотя это и было то будущее, к которому мы все стремились.
— Ты права. Зачем нам это? Какой резон в наше время влюбляться и выходить замуж? Может быть, нам это больше не нужно.
— Вот это правильно, Милева. Как весело мы заживем! Днем будем работать — заниматься историей, или физикой, или преподаванием, а по вечерам и в выходные дни устраивать концерты и ходить в походы.
Я представила себе эту идиллию. Возможно ли такое? Может ли меня ожидать счастливое будущее — с интересной работой и дружбой?
Элен продолжала:
— А что, если нам заключить договор? В будущее вместе?
— В будущее вместе!
Мы пожали друг другу руки, и я сказала:
— Элен, пожалуйста, называй меня Мицей. Так меня зовут родные и все, кто хорошо меня знает. А ты знаешь меня лучше, чем любой другой.
Элен улыбнулась и ответила:
— Сочту за честь, Мица.
Со смехом вспоминая прошедший день, мы с Элен закончили причесывать друг друга. Теперь можно было идти ужинать. Наши непослушные волосы были укрощены, и мы, взявшись за руки, спустились по лестнице. Увлеченные жарким спором о том, какое из обычных блюд будет подано в этот вечер (мне хотелось белого вина со сливочным вкусом и блюда из телятины — Zürcher Geschnetzeltes, а Элен — решти с беконом и яйцами), мы не сразу заметили, что внизу, у лестницы стоит фрау Энгельбрехт и поджидает нас. Вернее, меня.
— Фройляйн Марич, — проговорила она с явным неудовольствием, — полагаю, к вам господин с визитом.
За спиной фрау Энгельбрехт послышалось тихое покашливание, и из-за этой спины шагнула вперед чья-то фигура.
— Простите, мадам, но я не с визитом. Я сокурсник.
Это был герр Эйнштейн. Со скрипичным футляром в руках.
Он не стал дожидаться, когда его пригласят.
Глава пятая
— Господа, господа! Неужели никто из вас не знает ответа на мой вопрос?
Профессор Вебер расхаживал по аудитории, упиваясь нашим невежеством. Мне было непонятно, почему преподаватель так радуется неудачам своих студентов, и это вызывало неприятное чувство. То, что меня назвали «господином», задевало гораздо меньше. За эти месяцы я уже привыкла к постоянным шпилькам Вебера, от пренебрежительных высказываний о восточноевропейцах до неизменных обращений ко мне в мужском роде. Единственное, чего мне хотелось, — чтобы лекции Вебера были похожи на лекции других профессоров: те, как устрицы, распахивали свои раковины, открывая самые блестящие жемчужины.
Я знала ответ на вопрос Вебера, но, как обычно, не решалась поднять руку. Я оглянулась по сторонам, надеясь, что ответит кто-нибудь еще, но у всех моих сокурсников, включая герра Эйнштейна, локти словно приклеились к столам. Почему же никто не поднимает руку? Может, это из-за небывалой жары их так разморило. Было и впрямь неожиданно жарко для весны: я видела, что, несмотря на открытые окна в аудитории, герр Эрат и герр Коллрос обмахиваются импровизированными веерами. На лбу моих сокурсников выступили бисеринки пота, и на их пиджаках я заметила влажные пятна.
Почему это так трудно — поднять руку? Я ведь несколько раз уже отваживалась на это, хотя тоже не без труда. Я слегка встряхнула головой, и тут меня настигло воспоминание. Мне было семнадцать лет, и только что закончился мой первый урок физики в мужской обергимназии в Загребе, куда папе удалось устроить меня после окончания школы в Нови-Саде, в обход закона, запрещающего девочкам в Австро-Венгрии посещать учебные заведения выше начальных: он подал прошение властям, и для меня сделали исключение. Чувствуя облегчение и радостное волнение после этого первого дня, когда я решилась ответить на вопрос преподавателя, и ответ оказался верным, я вихрем вылетела из класса. Дождалась, когда почти все разойдутся, и коридор опустеет. Вдруг у меня за спиной возник какой-то мужчина и толкнул меня в другой, тускло освещенный коридор. Неужто он так спешил, что не заметил меня?
— Позвольте! — воскликнула я, но он все толкал и толкал меня дальше в коридор — туда, где было еще темнее. Вокруг не было ни души, и некому было услышать мои крики о помощи. Да что же это?..
Я пыталась обернуться, но тщетно. Мужчина был выше меня на целый фут. Он толкнул меня к стене, так, что я ударилась об нее лицом (теперь я никак не могла увидеть напавшего, чтобы позже его опознать) и крепко держал. Плечи пронзило болью.
— Думаешь, ты такая умная? Выскакиваешь тут со своими ответами, — прорычал он, брызгая слюной мне на щеку. — Тебе вообще не место в нашем классе. Это запрещено законом.
Он еще раз ткнул меня лицом в стену напоследок и убежал.
Я застыла на месте и так и стояла, прижавшись к стене, пока не услышала, что его шаги стихли. Только тут я обернулась, чувствуя, как меня колотит неукротимая дрожь. Я не рассчитывала, что соученики примут меня с распростертыми объятиями, но такого тоже не ожидала. Прислонившись к стене, я расплакалась, хотя и обещала себе никогда не плакать в школе. Вытирая со щек слезы и чужую слюну, я поняла: мне остается только спрятать подальше свой ум и помалкивать. Иначе я рискую потерять все.