Лидия Иргит родилась в селе Шуй, в местечке Сайыр-Аксы Бай-Тайгинского кожууна (Республика Тыва) в 1954 году, в семье многодетного арата. Среднее образование получила в Мугур-Аксынской национальной школе. Продолжила образование в Кызылском пединституте и на Высших литературных курсах в Москве.
Первые публикации состоялись в газете «Тыванын аныяктары» («Молодежь Тувы», 1973 год). В 1981 году вышел первый сборник стихов «Озумнер» («Ростки»). Автор нескольких книг, в том числе «Дая чечээ» («Багульник»), «Серебряный родник», «Ынакшылдын ачызында» («Благодаря любви»), ряда очерков.
Редактор газеты «Ава» («Мать»). С 2017 года – директор Тувинского регионального отделения ОООП «Литературное сообщество писателей России». Живет в Кызыле.
Угер[1]
Пускай опять накрыла небо мгла,
Мне посторонней помощи не надо.
Ведь отовсюду, где б я ни была,
Я отыщу небесные плеяды.
До боли натрудив глаза свои,
Увижу – светят из вселенской стужи,
Как отсвет галактической любви,
Шесть млечных драгоценных звезд-жемчужин.
Уралу, Волге, Лене и Неве
Они горят – горят, не угасают…
Созвездием Угер в моей Туве
Ту связку звезд жемчужных величают.
«Я умирала много раз…»
Я умирала много раз,
Порой при этом улыбалась…
Завистливая колкость фраз
Шипами в сердце мне вонзалась.
Потерям потеряла счет.
Но смерть – прилежный математик —
Реестр трагический ведет —
Кредит объятий и проклятий.
Я поэтесса… И при мне,
Прошу, ни слова про кредиты.
Люблю гулянья по весне,
Хоть будни серые сердиты.
Я в жизнь по-детски влюблена,
Хоть все земное скоротечно.
Я жить в стихах своих вольна
Монгун-Тайгинскою птицей певчей.
Мне без моей Монгун-Тайги
Огромный мир и пуст, и тесен.
Не властны заглушить враги
Напев тувинских гордых песен.
Здесь первые цветы весны
Подобны вдохновенным строчкам.
В объятьях горной тишины
Они о будущем пророчат.
Подснежник – самый первый друг —
Достоин вдохновенной ласки.
Вновь по весне расцветший луг
Анютины мне строит глазки.
Когда грущу – то все цветы,
Что щедро рождены весною,
Совсем приятельски, на «ты»,
Без слов беседуют со мною.
Пощады холодов не ждут,
Ведь незнакомы с южной негой.
И героически цветут
В соседстве ледников и снега.
Они, как дети, мне даны
Моей Монгун-Тайгой в награду,
Как дуновение весны —
Цветы лирического склада.
Дух мой ведет меня
Мой путь в огромный этот мир
Лежит из замкнутого круга.
Мой дух поэта – поводырь.
И вера в лучшее – подруга.
Пусть помогает стать собой
(Других путей искать не надо)
Мне предназначенный судьбой
Тернистый путь любви и правды.
Не отгорела я дотла
И до конца не отпылала,
Хоть письма о любви рвала
И за собой мосты сжигала.
Мой путь к самой себе тернист.
И так взыскательно суровы
Мой исповедник – чистый лист —
И вечный вдохновитель – слово.
Но приведут, надеюсь я,
Меня в счастливую обитель
Советчица – душа моя —
И сердце – мой путеводитель.
Истосковавшись в тишине
И залечив былые раны,
Однажды вспомнишь обо мне
И ты, избранник долгожданный.
Пушкину преданный поэт
Посвящается классику тувинской литературы Сергею Пюрбю
Стихов твоих классическая сила
Тебя пережила, Сергей Пюрбю.
Мы оба смотрим в сторону России:
Ведь, как и ты, я Пушкина люблю.
Я помню, как в твоем уютном доме
Царил портрет, оправленный в багет,
С которого, до боли всем знакомый,
На мир глядел блистательный Поэт.
Твой исповедник и советчик главный —
Великий Пушкин, вечно молодой.
Эпический, лирический, державный,
Владеющий читательской душой.
Пусть вечно песня пушкинская длится.
Течет, как Енисей, за горизонт.
Ты, подаривший Пушкина тувинцам,
Навек прославил древний наш народ.
Учителем Поэта называя,
За Пушкина всегда стоял горой,
Горел в работе, всех нас согревая
Великою онегинской строфой.
Поэзия, что ты в сердца посеял, —
В летящей над Монгун-Тайгой строке…
Есть сокол над могучим Енисеем.
Есть Пушкин на тувинском языке!
То мне протянут руку облака
Здесь край земли, и ничего не видно.
Извилиста дорога и узка.
Утесы подлой зависти обидной
Свисают отовсюду свысока.
Я как цветок, что вырос на каменьях.
Но к свету из последних сил тянусь.
И только неземное вдохновенье
Мою порой рассеивает грусть.
Устала и вокруг смотрю с испугом.
Ну вот он – самый трудный перевал.
Вот это да! Кого считала другом,
Все это видя, руку не подал.
Что ж, мир вокруг прекрасен и ужасен.
Опасность оступиться велика.
Но если приключится вдруг несчастье,
То мне протянут руку облака.
«Холодная нежность чужбины…»
Холодная нежность чужбины
Коварно чарует меня.
Холодная нежность чужбины…
В ней нету родного огня.
Чужбина вовек не предложит
Тувинского чая с дымком.
Медку в этот чай не положит
И не забелит молочком.
Помпезной чужбины камины
Не греют мне душу, ей-ей!
На отчей таежной тропинке
Зимой мне намного теплей.
Голубь
Печальный пестрый голубь одноногий
Сначала к нам боялся подходить.
Но, видно, не нашел он на дороге
Ни крошки, чтобы голод утолить.
И подошел… И дочь, всплеснув руками,
Кусочек хлеба бросила ему.
А он с испугу принял хлеб за камень —
Боязнь, непостижимая уму!
Ты, голубь, безобидный, одноногим
Однажды стал, чтобы бояться всех.
Ты кормишься, как нищий, у дороги,
Чем вызываешь звонкий детский смех.
Ты был рожден счастливым и беспечным
На долгий и блистательный полет…
Но лето не бывает бесконечным.
Зима тебе предъявит строгий счет.
Ну а пока так кротко и покорно
Одною крошкой ты бываешь сыт,
Тебе приносят солнечные зерна
Прохожие, что так добры на вид.
«Я не заплачу у порога…»
Я не заплачу у порога.
Отвергну сети ворожбы.
Передо мной лежит дорога
Прямей, чем линия судьбы.
В чужом краю под сердцем спрячу
Свою любовь в метельной мгле…
Пусть знают: никогда не плачут
Тувинки на чужой земле.
Моя любовь горит как пламень.
Но есть преграда на пути —
Твоей любви холодный камень,
Который мне не обойти.
Лунной ночью
Темной ночью
С лунного круга
Свет прольется
Серебристый.
В золотисто —
Желтом халате
Лунным блеском
Рябь искрится.
Звезды, звезды.
Слышится шепот.
Ветра шорох,
Ветра свисты.
Дни и ночи
Тянутся долго.
Образ твой мне
Снова снится.
«Время назначит…»
Время назначит,
Время обмерит.
Время дает,
Но вновь заберет.
Все в свое время.
Все в своей мере.
В срок свой родится,
В срок свой умрет.
Все в свое время —
Вновь расцветает.
Все в свое время —
В срок увядает.
Ну и пусть
Сильно шуровала в печи избушки,
Хоомеем запели горящие стружки.
Следят за мной боги огня неотступно,
Глаза их так жгучи – мясного ждут супа.
Дымится вареное мясо в корыте…
Гостей накормила бульоном досыта.
Съев мясо и сало, сказали: «Вот кости!» —
Так дразнят меня ненасытные гости.
А я упрекать, придираться не стала.
Как будто их нет. Спокойно стояла,
Улыбку держа и лица не теряя…
Вот только одежда моя вся дырява.
Монгун-Тайга
Особый нрав у этих гор.
Снега серебряные светят.
Метель и ветер на простор
Они взметнут и – не заметят.
Чисты и реки, как слеза.
Прозрачен каждый всплеск и всполох,
В себя вбирая голоса
И смех тувинок и монголок.
Зимой и летом не сыскать
Красивей этих мест… Недаром
И те, кто здесь живет, – под стать
Камням заснеженным и скалам.
Андрей Игнатьев
Андрей Игнатьев родился в 1985 году в городе Устинове (ныне – Ижевск). Окончил Ижевский государственный технический университет. Участник Форума молодых писателей «Липки», публиковался в сборниках «Новые писатели», стипендиат Министерства культуры РФ, лонг-листер Волошинского литературного конкурса (2017 год, номинация «Проза»). Рассказ «Загадай желание» был опубликован в первом номере журнала «Традиции&Авангард». Живет в Снежинске Челябинской области.
Сагеней
Рассказ
На военный завод небольшого городка Павел Андреевич Большаков вместе с сокурсницей женой попали по распределению в институте. Его приняли инженером в конструкторское бюро, Олечку – комплектовщицей в цех. Получили служебную однушку, и жизнь началась, годы сменяли друг друга. Сначала выпал участок в садовом товариществе, свои шесть соток, поставили небольшой домик, через два года слетали по путевке на юг, через несколько лет подошла очередь Павла Андреевича на новую «Ладу». Вскоре родился Мишка. И все одеты, обуты, сыты. В общем, прокручивая в голове последние пятнадцать лет жизни, Павел Андреевич считал – жаловаться не приходилось. А теперь начались невзгоды. И как человека технического ума Павла Андреевича настораживало, с какой математической выверенностью они следуют друг за другом. Сначала не стало страны, к которой, казалось, все прикреплены, как к местам в кинотеатре. Вскоре завод практически остановился.
– Это неизбежно и временно, – декламировал на собрании директор, – мы переходим на производство гражданской продукции!
Через месяц не выплатили зарплату. И через два, четыре. Восемь? – прикидывал Большаков. Если бы не запасы с грядок, наверное, голодали бы. А тут еще Мишку в школу. Учебники, одежда…
– … обеды. Ты думаешь – все бесплатно? – вскипала вечерами Оля. – Мы как его учить будем? На какие? – и тут же умоляюще припадала: – Давай уедем, пока тетка зовет?
Тетка жила в столице. Торговала на рынке и приглашала Олю открыть вторую точку. Деньги у нее водились. Только Большакову уезжать не хотелось. Все-таки на заводе он был на своем месте. Если где-то возобновлялось движение, его всегда привлекали, спрашивали совета, с его мнением считались. Он чувствовал себя нужным. Это уже вечером, за проходной, вдруг терялся, ежился, рассеянно озирался по сторонам и брел домой неуверенной тихой походкой.
– Ты же знаешь, скоро сдаем проект, – собирая последнее спокойствие, убеждал он супругу (слова «яйце- сортировочная машина» как-то физически застревали в горле), – завтра обещали рассчитаться…
И Ольга, затаив невысказанное в пронзительных синих глазах, отступала на кухню, где нарочито громко хлопали потом дверцы шкафчиков, со звоном переставлялась посуда.
Следующим вечером, в привычный час возвращения Павла Андреевича домой, в дверь неловко и приглушенно постучали. Оля поспешила открыть. Большаков нес большую картонную коробку, в которой что-то попискивало и скреблось.
– Это что? – спросила Оля, вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце.
Павел Андреевич поставил коробку на пол. Внутри копошились пушистые желтые комочки.
– Цыплята.
Оля стянула полотенце:
– А деньги?
Большаков виновато развел руками.
От нахлынувших обиды и разочарования у Ольги увлажнились глаза. Она отвернулась и быстро зашагала в сторону кухни. Сидела там, прислонив ко лбу ладонь, то тихо всхлипывала, то рыдала. Зато Мишка был рад. Весь вечер не отходил от коробки, наблюдая за веселой возней цыплят. Большаков перебирал стопки старых журналов: «Сделай сам», «Моделист-конструктор» – размышлял, как обустроить пространство. Оля все-таки успокоится, а время идет, и определять цыплят куда-то придется.
Был поздний вечер, когда Ольга наконец вернулась в комнату.
Цыплят решили держать на балконе. По садовым участкам бродили неизвестные люди. Разоряли грядки, взламывали домики, тащили все подряд, от радиоприемников до алюминиевых вилок. И хоть с недавних пор в товариществе установили дежурство, рисковать все равно не хотелось.
Утром и вечером Большаков заходил на балкон и ссыпал в пластмассовое донышко крошки еды и мелко порубленную крапиву. Цыплята быстро росли. Желтый пушок сменился прочной белой броней, верткие головы увенчались красными гребешками. Молодые петушки по утрам пробовали раскричать горло, подводившее тонкой хрипотцой, а днем, воинственно распластав крылья, с разбега набрасывались друг на друга. Перед тем как ложиться в постель, Оля, намазывая кремом руки, приближалась к балконной двери и холодно вглядывалась в стеклянную перегородку. Однажды вечером, когда Мишка уже спал, она и Большаков, плотно придвинув стулья, смотрели телевизионную передачу: «Ту суровую зиму мореплаватели провели среди индейцев, от которых узнали, что дальше на запад есть страна Сагеней, где живут светловолосые люди, а земля полна золота и рубинов…». Оля тихо сказала:
– Двух самых больших можно резать.
После минутной задумчивости Павел Андреевич произнес:
– Можно. Только я ведь все-таки не мясник, чтобы резать…
– Можешь током убить, – сказала Оля, – мне без разницы. Мы с Мишкой поздно придем, чтоб не видел, а ты наоборот отпросись.
Павел Андреевич вздохнул и отбарабанил пальцами бесшумную дробь.
Он действительно ушел с работы пораньше. Но едва оказался за пределами завода, ноги сами свернули и повели его в сторону от вечерних дел, неприятных, от предчувствия которых тяжелело на сердце. Он прошел мимо пивного ларька, где выстраивались люди после очередной смены – растворить в стакане последние рубли, растерянность и бессилье. «Вот тебе и торжество социализма, – горько перешучивались за столиками, – у всех одинаково нет денег». Неподалеку, ожидая подачек, лежали и дергали хвостами довольные всем беспородные линялые псы. Было жарко. Асфальт казался раскаленным, только в мелких трещинках пряталась неуловимая тень. Тень отбрасывали тополя, растущие вдоль дороги, но она не касалась тротуара, а только насмешливо щекотала обкрошенные бока. Большаков шагал вдоль бетонного забора и смотрел на верхние этажи корпусов, где выклеванными глазницами чернели окна. Один из цехов закрыли. Подло, ночью, вывезли все оборудование, а утром не пустили рабочих. Вот так вдруг взять и оказаться на улице. В такое время…
На углу перекрестка, под тополями, начинался небольшой базар. Большаков остановился. На стихийных прилавках, обтянутых выцветшим тряпьем, были разложены иконки и книги, фигурки из фарфора и литья, кипятильники, паяльники, медали. Люди приносили последнее, не разбирая цены, чтоб раздобыть хоть немного денег. Старики, старухи. Многие когда-то трудились на заводе. Прохожие равнодушно скользили мимо, только двое, как в шашках, перескакивали с одного прилавка на другой, что-то разглядывали, расспрашивали, хитро сверкали глазами. Один из них заметил Большакова и подошел:
– Что-нибудь продаете?
Ольга открыла дверь и пропустила вперед полусонного Мишку. В квартире играла музыка. Оля поторопила сына с тем, чтобы он разулся, помогла ему стянуть куртку и отправила мыть руки. А сама, не снимая плаща, скинула туфли и сразу свернула в комнату.
Павел Андреевич с закрытыми глазами сидел в кресле. Будто не замечая ее появления, он, сделав ладонь лодочкой, дирижировал играющей песней, как бы подгоняя вперед воодушевленный ритм. Оля проследовала к балконной двери. Резкий разворот. Холодный голос:
– Где цыплята?
Большаков молчал. Оля подошла ближе. Нависла:
– Где цыплята?
Большаков неохотно открыл глаза.
– Обменял, – сказал он тонущим в музыке голосом.
– Обменял? На что?
– У меня бы все равно рука не поднялась. А возле работы мужики крутились, ну я и договорился.
В комнату вбежал Мишка.
– Марш на кухню! – указала Оля в сторону двери.
Мишка посмотрел на родителей:
– Почему?
– Марш, я сказала!
Мишка понурил голову и, обиженный несправедливым наказанием, поплелся обратно.
– Ты их обменял? – надрывно повторила Ольга. – На что?
Глаза ее забегали по комнате и остановились на весело покрикивающем магнитофоне.
– На это?
– Хороший магнитофон, – ответил Большаков, – стерео, двухкассетный. У нас не делают таких. Мишке пригодится…
– На это? – не поверила Оля.
Звук в динамиках растянулся и медленно смолк.
«Пасик», – с досадой подумал Павел Андреевич.
Оля глубоко вдохнула, потом еще, как будто ей каждый раз не хватало воздуха, чтобы обрушить на мужа все накопившиеся в ней негодование и злобу. Разразился скандал. Болезненный, громкий. Оля плакала и ругалась. Упрекала мужа в несостоявшемся переезде, отсутствии денег, плохой работе, плохой судьбе… Он слушал молча.
Не вторгаясь с возражениями, не раздувая спор. Ждал, когда Оля выговорится и все вернется в привычное русло. Но согласиться с ее обвинениями не мог. Разве есть его вина в том, что где-то далеко, не считаясь ни с его мнением, ни с жизнью, произошли перемены, на которые он никак не мог повлиять? И все разболталось, расшаталось, стало неузнаваемым, непостижимым. В груди у него давило, как будто кто-то крутил тяжелый эксцентриковый вал. Он подошел к стенке и снял магнитофон. На стеклянных полках подпрыгивали хрустальные сервизы, с силой открывались и захлопывались дверцы – Оля собирала вещи. Она металась вдоль шкафов. Щеки ее пылали, движения были стихийны, резки. В прихожей появился чемодан. Тот самый, с которым они когда-то приехали в этот город.
Пасик был в порядке. Большаков настраивал осциллограф, по экрану бежали гармонические сигналы, от паяльника вилась вверх струйка канифольного дыма. Была уже ночь, когда подъехала машина такси. Мишка, по-прежнему сонный, растерянный, в поникшей болоньевой курточке, с чужим рюкзаком за плечами, тоже полным вещей, вышел в подъезд и нажал кнопку лифта.
Большаков прошел в коридор.
– Зачем это все? – спросил он.
Оля посмотрела на него растерянными, даже испуганными глазами. Кровь отхлынула от лица. Во взгляде не оставалось ни укоризны, ни злобы.
– Паша, – сказала она тихо, – пойми: тут у него будущего нет. Сейчас везде деньги нужны. Как его на ноги ставить?
– Работа вернется, зарплату начнут платить, – ответил Павел Андреевич невозмутимо. И эта невозмутимость опять задела Олю за живое.
– Ты деньгам цену не знаешь! Теперь так нельзя. Ты все лето не обедал, на работу и обратно – пешком, мы в последнем себе отказывали, чтоб цыплят этих прокормить. Мы бы продали. Мясо всегда в цене. А ты взял и необдуманно, одним разом… – к глазам ее вновь подступили слезы, голос стал встревоженным, неровным.
Она достала из кармана ключи и бросила на тумбу.
Павлу Андреевичу захотелось немедленно прекратить это. Одернуть Ольгу, втащить Мишку домой. Но он замешкался – возможно, там, с теткой, им действительно будет лучше. Подъехал лифт, двери открылись. Оля с Мишкой исчезли.
– Оля, – сказал Павел Андреевич и закрыл глаза. – Мишка…