Герман Садулаев родился в 1973 году в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Первое произведение, повесть «Одна ласточка ещё не делает весны», вышла в 2005 году в журнале «Знамя». Автор книг «Я – чеченец!», «Радио FUCK», «Таблетка», «Шалинский рейд», «Прыжок волка», «Зеркало Атмы», «Иван Ауслендер» и других.
Финалист премий «Русский Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга». В 2010 году роман «Шалинский рейд» получил премию журнала «Знамя». Живет в Санкт-Петербурге.
Псалмы и рэпы. Стрелы и lookи
В ручейке бежит вода,
Жизнь и смерть не навсегда.
Вырастем, состаримся,
А потом расстанемся.
Если встретимся опять,
Как смогу тебя узнать?
Каждый в новом облике,
А душа – на облаке.
в городе пиллау белые лебеди бабы дебелые дети
бедные собаки добрые паромы таскают людей и грузы
жили когда-то пруссы сгинули аки обры дюны песчаные
золотые закаты литые лютики на утлой посудинке
приплыли представители культуры
шнуровой керамики никто не знает кем были домики
жили немцы поляки остались собаки дачная коса за
морем зелёным под небом синим ветер склоняет
клёны клён клёна клёну клёном мы тоже сгинем
каждый писатель всегда пишет книгу одну и ту же
даже звёзды одинаково отражаются в луже
многоцветие неба теряется в отражении
хороший лук познаётся в плохом сражении
сердце солдата настроено на вражеские частоты пока
не умрёшь никогда не узнаешь кто ты
каждый пишет мелом своей судьбы одну строчку чтобы
она стала книгой надо поставить точку
Сегодня я видел солнце
В последний раз.
Никто из нас не спасётся:
Пришёл приказ.
Мы выступаем в полночь,
Время совы.
К нам не придут на помощь,
Мы все мертвы.
Только синие звёзды
Ведут в пути,
Только осенний воздух
Нас остудит.
Тёплая кровь прольётся
В лесной ручей,
Последняя песнь споётся
Под звон мечей.
Тёплую печень вынув,
Наестся враг.
Плач огласит равнину
И вой собак.
Жёны распустят косы,
Наземь падут,
Заброшенные погосты
Нас обретут.
Мой конь на лугу пасётся,
Где куст зачах.
Закатное гаснет солнце
В его зрачках.
Зимой все машины в Петербурге одинаково серые.
Забрызганы грязью. Если бы у меня была вера, я не стал бы гордиться своею верою. Носить арафатки, вышитые арабской вязью, или крест позолоченный на полпуза, или чётки с бусинами величиной в пол-арбуза. Я бы молился тихо, так, чтобы никому не было слышно. Потому что вера – это между тобой и Крышной.
На Марсовом поле сражаются за Исаакий. Мёртвые встают, скрещивают штыки и шпаги. Сердитые горожане не хотят отдавать собор Иисусу Христу. Хотят, чтобы был музей. Потому что сами они верят только в Будду и пустоту. А по субботам ходят смотреть бои гладиаторов в Колизей. Город медленно накрывает. Депутаты Вишневский и Резник скармливали христиан диким львам. Христиане не выжили. Выжил один Милонов. Так всегда и бывает.
Крестный ход закончился драками. Я думаю, было бы справедливо посвятить храм Брахме. А что? Есть миллионы храмов у Вишну. Миллионы у Шивы. А у Брахмы только один или два, в какой-то деревне вшивой. А ведь он создатель. Он сотворил этот мир. Получилось не очень здорово. Но он старался. Сидел над чертежами. Много курил. Не высыпался.
Приходил в офис, круги под глазами. Что с тобой? Всю ночь работал над пятыми небесами. А предки единороссов тем временем провалили бета-тестирование геенны огненной. Пришлось единорога поменять на гиппопотама. И царевич куда-то сбежал, Гаутама. Волнуюсь: примет ли заказчик новую версию рая? А заказчику всё равно. Он играет.
Открою вам тайну: этот мир сделан по заказу одного маленького мальчика с детской площадки. Продан интернет-магазином. Привезён из Китая. В городе Петербурге минус пять тире плюс четыре. Осадки. Не побоюсь ни дождя, ни ветра. Поеду на мойку. Помою свою машину. Узнаю, какого она изначально цвета.
Уже отринуты оковы,
Приплыли утлые челны,
И мученики Иеговы
У нас опять запрещены.
Они не будут по квартирам
Ходить и в двери к нам стучать,
А словно новые мортиры,
Пойдут на площадь умирать.
И с улюлюканьем и свистом
Ликуют полчища голов:
Лови, дави иеговистов!
Из клеток выпуская львов.
Господь несёт меня на Своих руках
Через впадины бед, в которых глаз тонет,
Поэтому я не знаю, что значит страх.
Господи! Только не разжимай ладоней!
Если Он не выдаст – свинья не съест,
Не погубят ни боги меня, ни люди,
На высокой горе не поставят крест,
Не получит голову враг на блюде.
А когда потоки весенних вод
Понесут, по камням спеша, облаков вид,
Он меня укутает в небосвод
И на хлебных пажитях упокоит.
Господи! Почему же я у Тебя такое говно?
Хотел лететь, но грехи утянули меня на дно,
Хотел светить – оказалось, могу лишь тлеть
как трухлявый пень,
Мечтал, но, как моль, сожрала мои планы лень.
Я был когда-то туго натянут, как лук,
Но сдал, постарел, облетел, стал унылым мой look.
И вот вишу намокшею тетивой.
Но всё блаженство. Потому что я, Господи, Твой.
Андрей Бычков
Андрей Бычков родился в 1954 году в Москве. Окончил физический факультет МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссёров. Кандидат физико-математических наук. Учился на гештальт-терапевта в Московском Гештальт Институте. Практикующий психотерапевт.
Автор нескольких книг прозы, в том числе «Вниз-вверх», «Тапирчик», «Дипендра», «Нано и порно», «Вот мы и встретились». Сценарий Бычкова «Нанкинский пейзаж» получил «Приз Эйзенштейна» немецкой кинокомпании «Гемини-фильм» и Гильдии сценаристов России, специальный приз Международного Ялтинского кинорынка. Лауреат премии «Золотой витязь – 2012» (Серебряный диплом) за сценарий «Великий князь Александр Невский».
Лауреат нескольких литературных премий, в том числе «Нонконформизм 2014» (за роман «Олимп иллюзий») Финалист премий «Антибукер-2000». Пьеса «Репертуар», участник Международного фестиваля IWP (USA), поставлена на Бродвее («NYTW», 2001). Живет в Москве.
СелфиРассказ
1
Ты не знаешь, как тебе определиться и что тебе определять.
Ты пребываешь в смятении.
И воронка затягивает тебя все глубже и глубже. Ты думаешь, как хорошо выехать рано утром на чистый солнечный снег, на чистую дорогу. Слепит глаза. Наверное, это может спасти. Такое простое, сахарное присутствие в морозном воздухе.
Ты представляешь под собой большое горячее животное.
Оно играет мускулами спины. Длинными, стягивающими и распускающими движениями шага, раздвинутого в пространстве.
Но ведь это – лишь вымысел бескрайней пустыни.
Ты никуда не движешься.
Ты просто не хочешь открывать глаза.
Любая конкретность, любая определенность может ранить тебя безвозвратно.
Ведь достаточно спросить человека: в чем твоя забота? – чтобы человек, его отражение на сетчатке, стал как предмет.
Пойманный же в сачок своей судьбы, ограниченный датами рождения и смерти, сын своей матери и отца, гражданин города и отечества не знает о бесконечности.
2
– Тебе совершенно неинтересна реальность? – спросила женщина.
Они лежали в его номере. Дверь балкона была открыта, и горы стояли совсем близко. Снизу доносились дружные скандирующие крики.
– Я не знаю, – сказал он.
– Тебе неинтересны другие люди.
– Не то чтобы.
– Ты с кем-то расстался?
Он посмотрел на потолок. Две розетки – пожарных, от задымления, с красными мигающими огоньками, расположенные симметрично относительно фонаря.
Почему реальность, в отсутствии которой она его упрекает, должна всегда состоять из подробностей?
И правда ли, что всегда нужна какая-то история, чтобы о чем-то рассказать?
– Ты так всегда молчишь? – спросила она.
Он попытался улыбнуться и даже попытался ее поцеловать, но она отодвинулась, упираясь в него обеими руками, в грудь и в живот.
– О чем ты все время думаешь?
– Когда? – не понял он.
– Па-здрав-ля-им! – снова закричали снизу за окном.
И он вспомнил контур лежащей на пляже девочки – этот разрез на ягодицах.
– Твари, – сказала женщина.
Вся голая, она поднялась и закрыла балконную дверь.
– Сегодня день рождения директора, – сказал он.
И посмотрел на фотоколлаж, где горнолыжник в красивом красном костюме прыгал на фоне гор.
– Я уже нашла их танцевальную школу в Фейсбуке и написала им, что это не пионерлагерь. И ты знаешь, что они мне ответили?
– Что?
– Что это не они, что это шумят другие дети из другой танцевальной школы. – И как она называется?
– Я не знаю. Но это точно не «Тодес».
– Вот видишь, – сказал он.
Женщина вернулась на кровать, но теперь испытующе молчала. Очевидно, она вспомнила о том, о чем вспоминала и раньше, перед тем, как встать с кровати и закрыть балконную дверь.
– Мы знакомы всего второй день, – сказал тогда он. – И я еще никак не могу к тебе привыкнуть. – Но мне с тобой очень понравилось, – сказала она.
И по ее лицу он догадался, что она лжет.
Когда она ушла, оправляя на себе свое скользкое платье, он подумал обо всех случайностях, из которых состояла его жизнь, из которых она складывалась, и еще о том, что он так и не сказал этой женщине, с которой у него было не совсем хорошо, что завтра он уезжает.
Жизнь состояла из множества мгновений, наверное, каждое из которых хотелось бы запомнить и сохранить, но все они почему-то пропадали, проваливались в какую-то бездну, что часто ему казалось, что он и не жил.
Но что значит жить?
По странной траектории двигаться вниз.
Как же рассказать об этом скольжении?
О том, что и сам не знаешь, как назвать?
Дело не в прошлом.
И не в том, как от него избавиться.
Можно замереть в пространстве.
Двигаться из одной точки в другую.
Но во времени?
Что же это за странное чувство, как будто летишь, не в силах остановиться? Что под тобой ничего нет.
И за тобой ничего нет.
И нет впереди.
Что даже и эта женщина, да и та девочка с разрезом купальника, – такая же иллюзия. Как и конь, как и морозный снег.
3
– Ты же собирался уезжать?
Балкон был закрыт. Сквозь стекло был виден корпус соседнего отеля с бассейном, а за ним – станция канатной дороги с разворачивающимися кабинками.
Они лежали в ее номере.
– Элегантный мотор, – сказал он, глядя, как кабинки притормаживают, тормозят, и в них впрыгивают маленькие фигурки называющихся туристами.
– Ты не уехал из-за меня?
Он перевел взгляд.
– Не то чтобы.
Она чмокнула его большими влажными губами доброго ласкового животного. – Давай завтра на рафтинг? – Рафтинг?
Это странное слово уже переворачивалось, как геометрическая фигура в видеоклипе, и исчезало неузнанным.
– Старт напротив автобусов. Там еще пролетают, помнишь, на поясах, с «Полета орла». А мы пойдем на трех катамаранах через город. И говорят, что еще вниз после, километров шесть. Я никогда не пробовала. Давай?
Она засмеялась. Уперлась руками в его плечи и раздвинула колени над его бедрами.
– Скажи, что ты не уехал из-за меня?
И укусила его в шею.
– Ты что?! – вскрикнул он.
– Не отводи глаза.
Свобода не имеет имени и не знает предначертаний. Ты не сказал ей, что и во второй раз встретил ее случайно.
Утром ты сел на автобус и поехал к морю и там долго лежал, глядя, как другие заходят в море по острым камням. До рейса оставалось полтора часа. А аэропорт был совсем рядом.
Два подростка в одинаково длинных шортах прыгали через голову с огромного надувного плота. И тебе почему-то захотелось назвать их братьями. Они прыгали одинаково и были одного роста.
Широкий надувной плот переваливался по волнам, и удержаться на нем было трудно. Дождавшись неподвижности, как на качелях, надо было успеть прыгнуть в верхней точке, используя как бы и намерение себя, и инерцию замирающего на мгновение под тобой чего-то другого.
Чего-то другого, подумал ты, пока «братья» снова карабкались на плот и выползали, хохоча, блестящими и хищными телами, сильными, как у акул, у которых от смеха и от желания как будто вдруг вырастали руки и ноги.
И ты завидовал им.
Неужели и все это должно было куда-то исчезнуть, словно бы ничего и не было? Ни блеска волн.
Ни радостных детских вскриков.
Ни губастого подшлепывания прибоя…
В отель ты вернулся на такси. Ты просто отказался от билета. Ты совсем не хотел повторений. Однако женщина уже сама шла тебе навстречу. Она широко улыбалась. И ты откровенно рассмеялся (скорее над самим собой, чем перед ней).
Как будто ты и в самом деле удивлялся этому невыдуманному закону.
Согласно которому все в мире повторяется.
Но в глубине своего смеха ты знал,
Что ей, этой женщине, суждено все равно потеряться.
Потому что есть и другой закон.
И ты принял ее предложение о мороженом.
О красных и белых пломбирных шариках в плоских металлических чашечках, на веранде, на фоне гор.
А потом от вина и от солнца вы просто спустились в ее номер.
Может быть, это было не так уж и плохо?
4
Они поднимались слегка нестройными шеренгами, в коротких одинаковых черно-желтых юбочках, в одинаковых гетрах с черно-желтыми ободками и в желтых с черным блузах. Они громко пели, поднимаясь по пологому склону.
– Дряни, – повторила женщина, глядя в окно. – Почему ты их так ненавидишь?
– Орут как оглашенные.
– На верхний стадион, наверное, – сказал он. – Просто дряни.
– Я схожу за вином.
Он быстро оделся и вышел. И уже знал, что не вернется обратно.
Девчонки на канатной станции уже рассаживались по кабинкам. Раскачивались и вскрикивали от восторга.
– Не раскачиваться! – кричал директор.
– На тренировку? – спросил ты доброжелательно, ступая в одну из кабинок.
– Сколько раз тебе повторять, не смей краситься! – заорала костлявая учительница.
И под визг и гам ты прыгнул в отплывающую кабинку.
Поначалу они рассматривали тебя исподтишка.
Особенно та, с ярко накрашенными губами.
Ты же избегал, боялся смотреть, чтобы себя не выдать.
Всего их было четыре, и через пару минут они уже откровенно разглядывали тебя, прыская от смеха в нелепо, по-детски, поставленные ладошки.
– А как вас зовут? – спросила вдруг та, накрашенная.
И уже все они вчетвером дружно посыпались в вырывающийся из-под ладошек истерический хохот.
Кабинка подпрыгнула.
– Мамочки! – вскрикнул кто-то.
Как все нелепо, подумал ты.
Как будто пошел за вином.
А сам…
Просто агония какая-то.
И сейчас даже не ответил,
Не назвал своего имени.
И теперь воцаряется молчание.
5
На смотровой площадке они побежали фотографироваться с гигантским Кинг-Конгом.
А ты подошел к перилам и долго смотрел вниз. Через решетку.
И думал:
«Как бы я ни дергался, а завтра все равно уже буду в Москве».
Солнце садилось в сторону моря.
Вокруг откровенно делали селфи.
Собственно, это было единственным, что оставалось.
Сделать селфи.
Выложить, например, в Фейсбук.
И не беда, что солнце уже село.
Лица еще хорошо видны.
Даже не сказал своего имени.
Жалко, что решетка.
Да все равно бы не прыгнул.
Лошадь стояла метрах в двадцати. Это была старая, усталая кляча. А вокруг был серый, грязный, подтаявший за день снег. За животным вверх простиралась серая, натоптанная на снегу дорога, уже постепенно темнеющая. Отсутствие солнца как-то странно освещало теперь и табличку на столбе. Там было написано про экскурсию на лошадях к вершине, которая чернела вдалеке.
– Там, на Чертовом Пальце, селфи лучше всего, – сказали рядом.