Олег Рябов родился в 1948 году в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт имени А. А. Жданова. Работал в Научно-исследовательском радиофизическом институте (занимался проблемами внеземных цивилизаций), в НИИ «Гипрогазцентр», Облкниготорге, издательстве «Нижполиграф». Директор издательства «Книги», главный редактор журнала «Нижний Новгород».
Первая публикация – 1968 год. Печатался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север», «Сельская молодёжь», «Молодая гвардия», «Родина», «Кириллица», «Невский альманах» и других. Автор ряда книг стихов и прозы. Лауреат и финалист нескольких лите-ратурных премий. Живет в Нижнем Новгороде.
И это – жизнь…
Наши кони уже истоптали долины предгорий,
Мы испили хрустальной воды из озер молчаливых,
Зерна лотоса грызли и пили мы сок мандрагоры,
И тогда засыпали в надежде видений счастливых.
Только кончилось лето, и завтра ты дальше на запад.
Мне же козья тропа, и к вершинам, где снежное жженье.
Ты решился, но помни, что Запад – лишь сон или запах,
Как мираж он растает, венчая твое пораженье.
Ну, а мне предстоят – одиночество, вечность, забвенье.
Я свободы достиг тем, что стар и что больше не нужен
Никому, и теперь я без всякого благословенья Ухожу,
забывая о Родине, долге и дружбе.
Нашу память шельмует не старость, а подлая совесть:
Мы себя оправдаем – для ищущих грех разрешен.
Просто будет писаться с зарею для каждого новая повесть –
Тебе в руки уздечку, ореховый мне посошок.
Сад осенью
Тук! Запоздалое яблоко с ветки
В мерзлую землю упало.
Курица пёстрая лапою цепкой
Что-то там ищет устало.
Астры последние клонят головки,
Лёд по закраине бочки,
Скачет сорока по крыше неловко,
Дятел строчит многоточье.
Что же так холодно? Вскопаны гряды.
Куча ботвы у забора.
Что ж мы с тобою сегодня не рады? –
Грустные проводы, сборы.
Низкое небо сулит скорый дождь –
Как бы разлуки не вышло.
Руку свою ты в ладонь мне кладёшь,
Словно сырую ледышку.
Вот деревенька. Как семья маслят,
Присели избы под своё столетье,
И оконки прищурившись глядят,
Подсолнух, вишня и малина плетью.
Идёт пацан, ведёт свою козу.
И это – жизнь. Часы стоят на стрёме,
Слух обострён, здесь ловишь каждый звук
И чувствуешь, когда он не настроен.
Здесь каждый дом – свой век, своя судьба,
Упрёк в безликости бетонным новостройкам,
И тонкая наличников резьба
Подобна лучшим стихотворным строкам.
Идёт пацан, коза на поводу,
В руке дубец, и он козу ругает
Так нежно, что захватывает дух.
И это – жизнь, хотя она другая.
Я жизнь свою, как книгу, прочитал –
Остались пара глав да эпилог.
Я прожил, прочитал её как смог,
Хотя, быть может, и не как мечтал.
Мне всё казалось, что герой вот-вот,
Что будет бой, победа, высота.
Да, был и бой, но высота не та,
Которая на подвиг позовёт.
Я жизнь свою, как путник, – шёл и шёл!
Не за звездой, не в поисках ночлега,
Я, как мужик, брёл за своей телегой,
В которой мои дети! Что ещё?
Кому-то мало? Даже не совру,
Сказав, что это был предел мечтаний:
В них разглядеть задатки дарований.
Я шёл, пришёл, и вот – замкнулся круг.
Я жизнь свою, как песенку, пропел.
Сфальшивил? – Кто заметил эту ноту?
Я жил как пел и песнь свою работой
Считал, и вот – осталось спеть припев.
Я допою, и, если кто услышит,
Пусть думает – мечтатель и чудак.
Пусть думают, и если это так,
Я знаю – меня слушал Кто-то выше.
Даниэль Орлов
Даниэль Орлов родился в 1969 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский государственный университет. До середины 1990-х годов работал в геофизических партиях. В середине 1980-х дебютировал как поэт и автор-исполнитель.
Рассказы и повести печатались в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Днепр», «Зинзивер», «Literratura», «Нева» и других изданиях. Автор нескольких книг, в том числе «Ветреный Ангел», «Офис-Дзен», «Долгая нота», «Саша слышит самолёты». Составитель коллективного сборника «Москва и Петербург – как мы их не знаем». Произведения переведены на сербский и датский языки. Живет в Санкт-Петербурге.
Варька
Все уши она мне этим Славиком прожужжала. Славик такой. Славик сякой. У Славика гениальные стихи, у Славика тонкие пальцы. Славик роман пишет. Славик машину купил. У меня уже сыпь по телу от каждого упоминания этого персонажа мечтаний.
– Да выйди наконец за него замуж и успокойся, – говорю.
– Не могу, – отвечает, – он меня не хочет.
– Голубой, что ли?
Варька смотрит на меня как на идиота.
– Ты думаешь, что я общаюсь с педерастами?
Он ещё меньше голубой, чем ты.
– Куда уж меньше? – хмыкаю я, стягиваю с неё одеяло, закутываюсь в него и шлёпаю на кухню. – Тебе ещё вермута принести?
Она не отвечает. Скрипит дверцей шкафа, видимо, надевает халат, щёлкает кнопкой компьютера. Сухая трель деревянных колец на карнизе, хлопок балконной двери. По полу неприятно тянет сквозняком, и я забираюсь с ногами в изодранное котом красное кресло.
– Ну вот. Это Слава. Это Игорь. Общайтесь. А я, мне тут по делам надо. Через пару часов забегу. Пока-пока!
Она подхватывает свою сумку с кистями, чмокает Славика в щеку и скользит мимо стойки к выходу. Поднявшись по ступенькам, оглядывается, машет нам рукой, показывает большой палец. Мол, всё путём! Всё отлично! Всё так, как она и задумала.
– Знаешь, что она мне говорит? Что я живу короткими рассказами.
– Это как?
– Я тоже спросил. Дескать, каждая наша встреча законченна. Ну, как бы в рамках композиции. Ничего уже не добавишь. Хочешь продолжения, а продолжение уже в другом, с другими персонажами, в другое время, да и тема несколько иная.
– Это у неё в голове всё.
– Конечно, в голове! Мы в Комарово с ней катались. Пять дней там прожили. Бродили по улочкам, на заливе сидели, в бильярд играли. Друзья её к выходным подкатили. Шашлыки, вино, караоке в кафешке возле станции. Стихи ей читал свои. Старые стихи, но хорошие. Утром проснулась, молча собралась и уехала в город. Через неделю как ни в чём не бывало звонит. Ну и при чём тут короткие рассказы? Я её выгнал? Сама сбежала.
Славик разливает оставшуюся водку и машет рукой официантке. Я замечаю на рукаве его свитера аккуратную штопку.
– Ты ещё с кем-то кроме неё спишь? – Славик смотрит на меня своими сочащимися жалостью глазами.
– Это важно?
Тут я чувствую, что у меня катастрофически глупое выражение лица. Просто стягивает кожу. Не лицо, а маска из латекса. Словно все мышцы выстроились в штатную позицию. Не то агрессия, не то подавленность. Инфант сраный.
– Слушай, извини. – Он поднимает стопку и камушком стукнул о край моей. – Это не ревность. Я только понять никак не могу, зачем она это всё делает. Помнишь, как она в сентябре в Венецию улетела? Ты же её провожал?
– Ага, – я отпиваю половину.
– А я встречал. И потом она неделю жила у меня, гуляла с собакой, писала что-то по вечерам. Мне не показывала. Про какого-то монаха всё вспоминала, который там её исповедовал. Вся аж светилась. И так про него говорила, словно не исповедовал он её, а трахал. Вот тут я ревновал. Дико ревновал. К тебе – нет. Я уже привык, что ты есть. «Игорёк гений», «Игорёк талантище», «Игорёк красавец, брутальный, сексуальный», – это всё обычно. Я мимо ушей пропускаю. Прости, если обидел…
– Брось ты, всё нормально, – я пододвигаю к нему пепельницу, – я к тебе так же привык. Мы с тобой для неё, похоже, вообще один человек, а не два разных.
– Ну да! Что-то подобное. В конце концов, мы нормальные здравые люди. Мы всегда разберёмся между собой. А тут этот монах. Или Катарина эта её. Она мне иногда фотографии показывает, так мне даже как-то неловко становится. Того гляди, переверну страницу, а там они в одной постели. И переворачиваю, и действительно, в одной постели. В объектив таращатся, смеются. И видно, что счастливы. И смотрит она на неё так, как на меня никогда не смотрит. И бля буду, но на тебя тоже.
Славик безымянным пальцем рисует дорожки на запотевшем графине. Пальцы у него действительно тонкие, нервные. Такие пальцы снимают в клипах. Такие пальцы расстёгивают пуговицы на ажурных блузках в рекламе французского мыла. А я слушаю его, пью водку, накалываю зубочисткой кусочки «Камамбера» и злюсь. Злюсь на себя, что не люблю Варьку. Злюсь на Варьку, что она не позволяет себя любить, а позволяет только привыкнуть. И гадко мне на душе затухшей луковицей. И обидно.
Дура же она дурацкая. Читаешь её книги, в них даже не страсть, а влага на простынях, электричество в волосах, икота тишины в телефоне. А на самом деле ложь даже в звяканье ложки, которой она размешивает сахар в стакане. Ложь в дыме её сигареты, в запахе её комнаты, в синкопах водопроводных труб на её кухне. И ведь уезжал, не подходил к телефону, не отвечал на почту, не замечал её синих букв, напивался с другими женщинами, чтобы проснуться ещё пьяным. И всё равно возвращался, нёс пакет с котлетами и хлебом из магазина, мычал в домофон, поднимался на её второй этаж. И опять не любила и не любил, не позволял и не позволяла. Истерика в постели. Шуруп вместо ручки у серванта, о который порвал уже две рубашки. Как поля книжки. Только заметки, только Nota Bene, а текст где-то в другом месте, где есть и смысл и повод.
Нашла себе по Интернету какого-то мудилу в Крыму. Купила билет на поезд. Три дня её всю трясло. Зубами мне в плечо вцепится, стонет. Потом курит, смеётся, напевает что-то. В постель прыгает, из постели взлетает. А я как дурак, как суперобложка. Сняла, чтобы книжку не испортить, сунула на полку, а с книжкой и на кухню, и в уборную, и в метро, и в институт. Звоню ей накануне отъезда. Кричит: мол, приезжай скорее. А приехал – она дверь не открыла. Сделала вид, что нет её дома. Но я, когда подходил, видел, что свет горел. Потом, конечно, вырубила. А может, то Славик приезжал. Тоже бедолага. Два идиота.
Напился как-то незаметно. Нехорошо напился, слезливо. Не к цыганам сейчас, а в церковь. И чтобы не пустили, чтобы вышел диакон да «сунул в харю». Иду в уборную, выворачиваюсь со стоном. Смотрю на своё отражение. Смотрю на руки под струёй воды. Пальцы, конечно, не как у Славика, но тоже ничего. Есть ещё в руках электричество, энергия, от которой горы расступаются, водопады обрушиваются без всяких заклятий. Но и толку? Лицо бумажным полотенцем, руки о штанину, и обратно в зал.
У Славика на презентации народу набилось, как на рок-концерт. Ко мне месяц назад втрое меньше пришло. Я тогда ему книжку надписал. Пожелал никогда этого не читать. Но он прочёл и в субботу заявился ко мне с бутылкой. Потом ещё два раза бегали. Хватал меня за шею, стукался лбом, лупил кулаком в стену.
– Ты ведь мою книжку написал, а я твою. Их вообще не нужно было бы издавать. Это не книги, а истерика двух старых идиотов. Всё ведь говно полное. Нет, ты меня извини. У тебя всё красиво, всё выверено, как словно Астафьев сидел рядом и «беломориной» в строчки тыкал. Но я понимаю, почему она с нами как с одним человеком. Половинные мы какие-то, ни то ни сё. А ты читал, что у неё в Москве вышло?
– Читал.
– И как?
– Чума, – говорю. – Почему ты её в Комарово не утопил? У меня и так комплекс на комплексе, а после этого…
Сейчас ничего, молодцом держится. Слова ему хорошие говорят, хвалят за «плотность письма», за «сочность характеров». А он всё над головами смотрит. Варьку ждёт. Вчера мне позвонила ночью, без четверти два. Пьяная. Довольная.
– Я завтра в Питере.
– Поздравляю. К Славику на презентацию?
– Нет, – говорит, – надо кое-что сделать. Но можем днём встретиться. Хочешь?
А я молодец. А я, бля, настоящий мужик. Такой реальный, с характером, с чувством собственного достоинства, со своей новой историей, с новой кожей и новыми внутренностями.
– Нет, – отвечаю, – не хочу. У меня дела. Если сможешь, приходи вечером на набережную, Славику приятно будет. Кстати, книжку твою видел. Ничего вещица, занятная. Растёшь.
– Дурачок, – смеётся, – такой же дурачок. Все уже расходятся. Славик опять в корягу, а она не пришла. Да и не надо. И так её слишком много. Никак не вымести. Словно иголки от новогодней ёлки. И в июне можно найти, и в августе. Собирали игрушки в коробку, убирали на антресоль, радовались, что свободно в комнате стало. А увидишь иголочку – и скорее бы Новый год. И не новый, а прошлый.