Фарли МоуэтТрагедии моря
Пароход «Бломмерсдик» принадлежал к типу «Либерти»: в доке военного времени из покрытых ржавчиной стальных листов сварили нечто, внешним видом отдаленно напоминающее морское судно. В 1945 году, в середине сентября, он вышел из Антверпена с грузом экспонатов, относившихся к недавнему катаклизму и предназначенных для военно-исторического музея в Канаде. Я, двадцатичетырехлетний ветеран, номинально ответственный за этот невеселый груз, возвращался домой, преисполненный решимости стряхнуть с себя годы антижизни на войне и вернуться в мир живой природы, где все еще пели птицы, в лесах сновали большие и малые звери, а безмолвные воды океана бороздили морские исполины.
Это был медленный осенний переход через океан. Я — единственный пассажир на борту, — пользуясь приглашением почтенного капитана, много времени проводил на мостике. Капитан Де Витт проявлял живой интерес к животному миру морских вод и, узнав, что я разделяю его увлечение, предложил поразвлечься. Он придумал особую «охоту». Стоя на разных крыльях мостика, мы часами не отрывали глаз от биноклей, стараясь первым увидеть и опознать кита, морскую свинью или какую-нибудь птицу. И довольно часто зоркий старый моряк оставлял в дураках своего молодого гостя.
На четвертые сутки по выходе из Ла-Манша капитан внезапно приказал рулевому взять лево руля и крикнул мне: «Вон он пускает фонтаны! Сам Старый Кашалот!»
Словно зачарованный, смотрел я на стадо кашалотов, к которому медленно приближалось наше судно. Они плавали на поверхности, сигнализируя о своем присутствии водяными струями, видневшимися на широкой дуге горизонта. Мы провели среди них около часа, и капитан с большой неохотой лег на прежний западный курс.
Через пару дней перед самым носом парохода проплыла небольшая стая синих китов, этаких лоснящихся океанских «бегемотов», размером и величием не имеющих равных среди других животных, как сухопутных, так и морских. В другой раз нас обогнала стая морских свиней, которые принялись кувыркаться в волне, образуемой форштевнем судна.
На подходе к Большой Ньюфаундлендской банке я первым заметил к северу от нас дымок ветвящихся струй; капитан снова изменил курс, направив судно на перехват, и мы вскоре оказались в компании полусотни китов-бутылконосов. Не уклоняясь от встречи, они поплыли прямо на судно и настолько приблизились к борту, что один крупный самец даже обдал нас своим выдохом, насыщенным запахом рыбы.
Время для нас текло незаметно. Недалеко от подводных скал Вирджин-Рокс мы за один только день насчитали одиннадцать видов морских птиц, определив их общее число в пределах нескольких сот тысяч. У входа в пролив Белл-Айл мы миновали целую процессию финвалов, величественно направлявшуюся в открытое море, и капитан Де Витт с восторгом отсалютовал им хриплым гудком нашего парохода. Огибая восточную оконечность острова Антикости в заливе Св. Лаврентия, мы шли в густом тумане при мертвом штиле сквозь нескончаемые массы птиц. В большинстве это были гаги и турпаны вперемежку со стаями куличков-плавунчиков, как по волшебству взлетающих из-под самого форштевня, чтобы тут же, едва касаясь поверхности, унестись прочь в туманную мглу.
К тому времени, когда судно отдало швартовы в Монреале, мы с капитаном уже занесли в вахтенный журнал тридцать два вида морских птиц и десять видов морских млекопитающих, а также несколько диковинных созданий, таких, как меч-рыба, гигантская медуза и гигантская акула. Для меня это было путешествие из долгой тьмы… к свету жизни.
Восточное побережье вновь неумолимо тянуло меня к себе. Весной 1953 года мы с отцом плыли на его старом солидного вида кече[1] «Скотч Боннет» по реке Св. Лаврентия в сторону залива. Сразу же за Квебеком нам показалось, что вернулась зима: травянистые островки и обширные, заросшие рогозом болота ниже Кейп-Турманта белели снежным покровом тысяч белых гусей, накапливавших силы перед долгим перелетом к своим арктическим гнездовьям. Миновав Гаспе, мы прошли мимо подобных башням уступов острова Бонавантюр, где нас накрыло живое облако олушей. На какое-то время мы остановились у ловца омаров на западном мысе острова Принца Эдуарда и с изумлением наблюдали, как он вытаскивает из ловушек в лодку до трехсот пойманных за один раз созданий, одетых в зеленый панцирь.
В этом плавании мы также часто встречали китов. Однажды темной ночью во время «собачьей вахты»[2] нас настигла стая косаток, называемых также китами-убийцами. Отец как раз дремал у штурвала, когда одна из них высоко выпрыгнула из воды у самого борта. Когда ее семи-восьмитонная туша снова шмякнулась в воду, вызванное этим сотрясение было похоже на трубный глас начала Страшного суда. Думаю, что после этого случая мой отец уже никогда не спал на вахте.
Когда наше судно выходило в Атлантику через пролив Кансо, его настиг «хвост» урагана и нас отнесло к острову Сейбл, где мы сразу же оказались в центре внимания десятков пар блестящих глаз любопытных тюленей. По мере того как наш «Скотч Боннет» держал обратный путь к берегам Новой Шотландии, а затем на пути к проливу Лонг-Айленд пересекал залив Мэн, мы почти постоянно общались с обитателями океана.
Последующие три десятка лет я большей частью жил в районе залива Св. Лаврентия или на Атлантическом побережье, где круг моих обязанностей расширялся с каждым годом. Около двух лет я проплавал с командами на океанских спасательных буксирах в угрюмых штормовых водах Северной Атлантики, намереваясь написать о жизни и работе спасателей. Этому региону я также посвятил несколько других своих книг, в том числе и своим путешествиям на парусных судах, древним норвежским исследователям, роли людей в истории тюленьего промысла и жизни далеких рыбацких поселков.
Потом мы с женой на несколько лет поселились на Ньюфаундленде, где занялись исследованием побережья и окружающих вод. На нашей небольшой шхуне мы плавали к острову Сен-Пьер, посетили и Лабрадор. Много времени провел я и на рыбных промыслах на борту всевозможных рыболовных судов — от четырехвесельной плоскодонки «дори» до шестисоттонного кормового траулера, наблюдая, как на борт поднимают нескончаемую массу сверкающей чешуей рыбы, от мойвы, величиной с карандаш до стокилограммового палтуса размером с дверь сарая.
В 1967 году мы отправились на нашей шхуне вверх по Большой реке[3] к озеру Онтарио. Однако там нам не разрешили находиться во внутренних водах, и мы были вынуждены вернуться и разбить лагерь на песчаном, кривом, как турецкий ятаган, берегу одного из островов Магдален в середине залива Св. Лаврентия. Там я подружился с огромными серыми тюленями, которые позволяли мне принимать солнечные ванны на одном с ними участке пляжа. Потом я расширил район своих исследований, включив в него остров Антикости, а также берега мыса Гаспе и острова Принца Эдуарда. В этих местах я обнаружил множество гренландских тюленей; когда-то этот вид тюленей размножался неисчислимыми тысячами на паковых льдах в заливе Св. Лаврентия и в районе северо-восточного побережья Ньюфаундленда. Я посетил эти лежбища… и стал свидетелем кровавой бойни, которую учинили появившиеся там охотники на тюленей.
В 1975 году мы с женой перебрались на остров Кейп-Бретон — еще одно пристанище возле несмолкаемого моря. В его гуле теперь нам слышались мрачные тревожные ноты. Несколько лет меня не покидало тягостное ощущение, что некогда привычное богатство и разнообразие животного мира в океане и у его берегов продолжает идти на убыль. Заметно уменьшилось число тюленей, морских птиц, омаров, китов, морских свиней, лисиц, выдр, лососей и многих других представителей животного мира, существование которых я привык считать само собой разумеющимся. Какое-то время я пытался убедить себя в преходящем, возможно периодическом характере этого явления. Но, проверив собственные записи, сделанные в этих прибрежных районах на протяжении трех десятилетий, я нашел в них мрачное подтверждение своей интуитивной тревоги. За эти тридцать лет численность почти всех крупных и мелких видов животных сильно сократилась.
Глубоко озабоченный, я обратился к памяти местных рыбаков и охотников, из которых иные прожили в этих краях до девяноста лет. Конечно, их воспоминания были подернуты дымкой времен и приукрашены в силу привычки, но все же они убедили меня в том, что произошло и продолжает происходить массовое сокращение численности и многообразия животного мира.
Расширив рамки своих исследований, я обнаружил, что не одно Атлантическое побережье пострадало от недопустимого опустошения животного мира. Со всех концов земли встревоженные естествоиспытатели и ученые сообщали о почти повсеместной, по мнению многих, нарастающей убыли животных. Приведу высказывание секретаря Смитсоновского института: «Если современная тенденция будет продолжаться, то к середине двадцать первого века в мире останутся считанные единицы диких зверей размером «больше хлебницы», если не считать тех, которых мы сохраним в собственных, эгоистических интересах».
К восьмидесятым годам меня все больше беспокоили три вопроса. Если живой природе восточного побережья был нанесен столь ощутимый урон в течение жизни одного человеческого поколения, то каковы же ее потери со времени завоевания континента европейцами? И если они сравнимы по масштабам с нынешними, то чем это грозит существованию всего живого на нашей планете, включая человека, ведь в конечном счете живая природа неделима? Наконец, если до сих пор человек продолжает нести гибель живым существам, то что мы могли бы предпринять для прекращения этой бойни, пока еще не слишком поздно?
Наше умение понимать настоящее и наша способность мудро планировать будущее опираются на твердое знание прошлого. Поэтому в поисках ответов на эти вопросы мне надлежало изучить историю диких животных на континенте с того времени, когда на него впервые ступила нога человека из Западной Европы. В настойчивых поисках необходимого источника я находил книги об истреблении отдельных видов животных, например странствующего голубя и степного бизона. Попадались книги с перечнем животных, которым грозит вымирание, однако не было среди них хроники о