бщего сокращения животного мира.
В 1979 году я, к собственному неудовольствию, обнаружил, что сам составляю такую хронику. Уже в самом начале этой работы, которой суждено было затянуться на целых пять лет, я понял, что должен поставить себе определенные границы. Одной книги (или одной жизни?) не хватило бы даже для поверхностного описания ущерба, нанесенного Североамериканскому континенту со времени появления там европейцев — носителей западноевропейской культуры — в отличие от ущерба, причиняемого животному миру коренным населением.
В основном я ограничил свое исследование районом северо-восточного побережья Атлантики, который я знаю лучше других. Хотя по своим размерам он представляет сравнительно небольшую часть земной поверхности, естественная история этого края удивительно богата, и уничтожение его животного мира отражает в миниатюре историю эксплуатации последнего на всех территориях, где господствует современный человек, а сфера его господства сегодня включает почти всю поверхность нашей планеты. То, что имело место в выбранном мной регионе, происходит в наше время на любом континенте и в любом океане.
Этот регион включает побережье, острова, соседние внутренние районы и воды, омывающие восточную часть Северной Америки; он протянулся примерно от середины Лабрадора на юг до полуострова Кейп-Код и на запад, охватывая залив Св. Лаврентия и низовья реки под тем же названием. Именно сюда проникли в конце X века первые европейские путешественники — древние скандинавы, приплывшие из Гренландии и Исландии. Они показали дорогу другим, и к середине XV века в воды Нового Света прокладывали пути искатели приключений уже из самой Европы. К 1500 году португальцы, англичане, французы и баски успели обследовать большую часть побережья и положили начало не прекращающейся и поныне эксплуатации открытых ими земель. Так что временные рамки этой книги — с 1500 года до наших дней.
История человеческого общества в этот период была и в основе своей остается историей эксплуатации живой природы. Именно поэтому я избрал ее своей центральной темой, но подхожу я к ней как бы с позиций самих жертв. Среди нас, людей, находится предостаточно защитников для оправдания наших действий, у прочих же живых существ таких защитников до обидного мало. Если, выступая в роли их адвоката, я покажусь в какой-то мере мизантропом, то извинений за это приносить не собираюсь. Скажу лишь, что в мою задачу не входит предлагать даже подобие оправдания или извинения курса на биоцид, взятого современным человеком, курса, которым… он все еще продолжает следовать.
Я ограничился повествованием о судьбах млекопитающих, птиц и рыб, уделив основное внимание морским млекопитающим. Последним я отвел больше места главным образом потому, что если мы все-таки изменим свое отношение к «братьям нашим меньшим», то морские млекопитающие имеют, по-видимому, наилучшие шансы выжить и восстановить свое поголовье в мире, из которого мы их физически вытесняем, разрушая среду их обитания и удовлетворяя свой непомерный аппетит.
Эта книга — не об исчезновении тех или иных видов животных, а о повсеместном сокращении животного мира как единого целого, со всеми его взаимосвязями. Хотя в ряде глав рассказ идет о животных, которые были фактически уничтожены, большая часть книги посвящена тем видам, которые все еще существуют как самостоятельные формы, хотя и понесли страшнейший урон. Многие из них низведены до размеров едва ли не реликтовых популяций, продолжающих существовать с разрешения и благословения человека, вольного казнить или миловать.
Некоторые из тех, что прочитали мою книгу в рукописи, нашли ее сюжет столь отталкивающим, что не могли понять, зачем я целых пять лет добровольно окунался в эти ужасы. Чего я надеялся достичь? Действительно, эта книга повествует о кровавой драме прошлого, фиксируя то, что мы натворили в одном регионе за пятьсот лет господства человека — самого смертоносного хищника из тех, что когда-либо существовали на нашей опустошаемой планете. Но может быть, если мне будет сопутствовать удача, сия летопись возмутительного безобразия в «Море Кровопролития» и на его берегах поможет нам осознать пагубные последствия нашей необузданной жадности, с которой мы расправляемся с миром животных. Быть может, она поможет изменить наши взгляды и действия, с тем чтобы в будущем мы окончательно не превратились в разрушителей мира живой природы, частью которого являемся сами.
1. Морская дичь: бескрылая и крылатая
Еще ребенком я страстно увлекался загадками живой природы и однажды получил в подарок от родственника набор красочных репродукций картин птиц, выполненных более века назад известным американским орнитологом Одюбоном. Это были очаровательные иллюстрации, особенно одна, которую я хорошо запомнил: странное, похожее на пингвина создание стояло на краю неприступной скалы. Из надписи под картинкой (появившейся уже после того, как Одюбона не стало), помимо названия птицы, я узнал лишь о том, что эта птица — нелетающая и что она вымерла.
Слово «вымерла» тогда мне мало что говорило, разве что это была птица, которую я никогда не увижу живой. Многие годы зловещий смысл этого слова в моем сознании был неразрывно связан с ярким образом одюбоновской бескрылой гагарки.
Поскольку бескрылая гагарка, или «копьенос», как ее называли те, кто жил в то время, стала первой жертвой человека в «Море Кровопролития», я начну с рассказа о ее судьбе, прежде чем перейду к тому, что случилось с другими морскими птицами, обитавшими в том же океане.
Затем, контраста ради, речь пойдет о птицах, которые собирались там, где океан встречается с сушей. Один их представитель — эскимосский кроншнеп — был уничтожен через сто лет после того, как ушла в небытие бескрылая гагарка. Обе истории охватывают период в целых пять веков после начала истребления европейцами пернатых Северной Америки. В четвертой главе будет рассказано о судьбе выживших родственников эскимосского кроншнепа, а в заключительной — о разной участи многих других птиц, когда-то в изобилии водившихся в северо-восточных районах Нового Света.
Глава 1Копьенос
«Апреля 12-го дня, на 27-й день после выхода из Пула[4], измерив глубину ручным лотом, мы установили, что находимся у Ньюфаундлендской банки. Мы могли бы догадаться об этом и по другим признакам: казалось, будто сюда слетелись пернатые со всего света. Глазам было больно от постоянного мелькания прилетающих и улетающих птиц, количество которых не поддается описанию. Не много найдется на нашей Земле мест, где можно увидеть подобное проявление плодотворности божественного созидания».
Этот комментарий XVIII века выразительно передает изумление первых европейских путешественников от встречи с астрономическим числом морских птиц на подходах к северо-восточной Америке. Действительно, это был целый мир крылатых. Люрики и похожие на ласточек малые качурки; отличные ныряльщики кайры, тупики и чистики; мастера высотного парения моевки и асы высшего пилотажа буревестники, глупыши и поморники и большие белокрылые олуши — все они сливались в одну огромную массу. В шторм и штиль, днем и ночью, зимой и летом возникали на поверхности моря живые острова из океанических птиц, и само небо над ними, казалось, дрожало от взмахов бесчисленных крыльев.
Все они были прирожденными рыболовами и большую часть своей жизни проводили на море: на, над и под соленой водой, лишь ненадолго посещая берег «для продолжения рода». Океан был их общим домом. Но среди них существовала одна-един-ственная в своем роде птица, навсегда расставшаяся с воздушным простором.
Большая и элегантная, сверкающая черным глянцем верхнего и белизной нижнего оперения, она была совершенно бескрылой: ее крылья превратились в мощные, похожие на обрубки оперенные плавники, более подходящие для рыбы, чем для птицы. И в самом деле, они помогали ей разрезать водную толщу быстрее и проворнее большинства рыб. Словно торпеда, ныряла она в темную стометровую глубину и могла оставаться под водой четверть часа. Горделиво и бесстрашно плавала она, четко видимая на поверхности моря, не опасаясь врагов с воздуха.
Супружеские пары жили на бескрайних просторах Северной Атлантики, временами собираясь в многотысячные стаи, обычно там, где море изобиловало пищей. Раз в году они выбирались на сушу, чаще всего это была какая-нибудь одинокая скала или необитаемый остров, чтобы вывести своего единственного птенца. На берегу эти птицы выглядели весьма внушительно: стоя во весь рост, они были по грудь взрослому человеку. Шагая по земле, держались прямо и передвигались мелкими шажками вразвалочку, словно бывалые моряки. Чрезвычайно общительные в сезон размножения, они собирались в колонии, где от сотен тысяч примитивных гнезд было так тесно, что взрослые птицы с трудом пробирались между ними.
Многие века эта необычная птица называлась по-разному. Древние скандинавы именовали ее «гейрфугель» — птица-копье, а еще более древние баски величали ее «арпоназом» — копьеносом. Обоим названиям она обязана своему большому желобчатому клюву{1}. Испанские и португальские путешественники называли ее «пингвином»-толстяком (pinguin), намекая на толстый слой подкожного жира. К началу XVI века большинство мореходов разных стран остановились на одном из вариантов последнего наименования: pennegouin по-французски и pingwen по-английски. Да, эта птица была первым настоящим пингвином. Однако в конце XIX века ее лишили всех первоначальных названий и она канула в вечность, именуясь по-научному… бескрылая гагарка, как значилось на бирке, прикрепленной к пыльному музейному экспонату. Но я все-таки буду называть ее именами, данными ей теми, кто жил в ее эпоху.
В далекие геологические эры, когда на берегах Европы мирно жили разрозненные группы доисторических людей, благоденствовали и копьеносы. Наскальные изображения их сохранились в пещерах Испании, а каменные изваяния — в Норвегии; кости их находили при раскопках в кухонных отбросах времен неолита на юге Европы вплоть до Средиземноморского побережья Франции. Ясно, что более 10 000 лет тому назад копьенос помог человеку выжить; в то же время хищничество наших далеких предков почти не влияло на численность и ареал копьеносов. Не влияло. Но только до тех пор, по