Второй вердикт суда противоречил первому – они освободили мать, брата, служанку и Лавэса. Один из советников дал понять судьям, что своим вторым решением они показали несправедливость приговора в отношении Жана Каласа и выдали себя. Ведь если во время так называемого убийства обвиняемые были вместе, то освобождение остальных служит неопровержимым доказательством того, что казненный отец был невиновен. И тогда судьи вынесли вердикт: изгнать Пьера Каласа. Это решение было таким же абсурдным, таким же непоследовательным, как и предыдущие приговоры. Пьер либо виновен, либо нет. В первом случае его, как и отца, следовало приговорить к колесованию. А если вины на нем нет, то и изгонять его не за что. Но судей напугало то впечатление, которое произвели колесование отца и его благочестие в момент смерти, и они, чтобы спасти свою репутацию, решили помиловать сына. Как будто это помилование не стало с их стороны очередным злоупотреблением власти! Они посчитали, что после той страшной несправедливости, которую суд уже совершил, безосновательное изгнание молодого человека, не имеющего ни поддержки, ни средств, не будет расцениваться как еще одно беззаконие.
«Каждый служитель закона, верующий в Бога и признающий право на религиозные убеждения, должен отличаться веротерпимостью: он должен понимать недопустимость того, чтобы человеку приходилось выбирать между смертью и вероотступничеством»
Судьи начали угрожать Пьеру, который был заключен в темницу, что его ждет та же участь, что и отца, если он не откажется от своей веры. Юноша рассказал об этом под присягой: «В тюрьме ко мне наведался монах-якобинец. Он пригрозил, что если я не отрекусь, то буду казнен так же, как отец. Клянусь в этом перед Богом, 23 июля 1762 г. Пьер Калас».
Покидая Тулузу, Пьер встретил аббата-проповедника, и тот вернул юношу в город. Пьера поместили в доминиканский монастырь, где он вынужден был выполнить все обряды и принять католичество. Религия была удовлетворена – это стало своеобразным актом мщения за католическую веру, а ценой была кровь отца.
Дочерей Каласов тоже заточили в монастырь. Их несчастная мать осталась одна-одинешенька, без средств к существованию, убитая горем. Ей пришлось пережить казнь мужа, смерть одного сына и изгнание другого, у нее отняли дочерей, лишили всего имущества, отобрали всякую надежду – ей оставалось только замкнуться в себе и умереть. Несколько человек, которые изучили это ужасное дело и вникли во все обстоятельства, были столь потрясены несправедливостью и жестокостью в отношении Каласов, что принялись уговаривать вдову искать защиты у трона. Но силы ее к этому времени почти угасли. Потом, она была урожденной англичанкой – в детстве ее привезли сюда, во французскую провинцию, так что одно слово «Париж» пугало ее. Если в столице Лангедока творится такое беззаконие, то уж в столице королевства, по ее мнению, нравы совсем варварские. И все же она преодолела свой страх и физическую слабость – долг перед памятью мужа взывал отомстить за его убийство. И вдова Калас, еле живая, отправилась в Париж, где, против ожидания, встретила теплый прием, нашла сочувствие и поддержку, чему была очень изумлена.
В Париже здравый смысл одерживает победу над фанатизмом, какое бы сильное сопротивление тот ни оказывал. А в провинции, наоборот, побеждает почти всегда фанатизм.
Защищать Каласов взялся известный адвокат парижского парламента – господин де Бомон, он составил заключение, под которым пятнадцать адвокатов поставили свои подписи. Адвокат Луазо, которому тоже не занимать красноречия, представил записку, в которой дело разъяснялось в пользу Каласов. А господин Мариет, занимающий место адвоката в совете, написал убедительное юридическое прошение.
Деньги, которые эти великодушные люди получили от издания своих речей в защиту семьи, они отдали вдове. Весь Париж, да и вся Европа сочувствовали бедной женщине и требовали правосудия. Свой вердикт общественное мнение вынесло задолго до того, как дело было рассмотрено в совете.
И хотя министерство, как всегда, было завалено делами, хотя чиновники привыкли созерцать чужое горе, что притупляет жалость и даже может ожесточить сердце, все же призыв к милосердию в отношении Каласов здесь услышали. Судьи вернули дочерей матери, и когда женщина и девочки, одетые в траур, рыдали от переполнявших их эмоций, судьи сами расчувствовались до слез.
Однако врагов у Каласов оставалось предостаточно, ибо дело касалось религии. Те, кого прозвали во Франции ханжами, ничуть не стесняясь заявляли, что колесовать невиновного старика-кальвиниста было правильнее, чем если бы восемь судей Лангедока признались в совершенной ошибке. Свою позицию они мотивировали тем, что «судей больше, чем Каласов», то есть ради сохранения чести судебного сословия стоило уничтожить всю семью Каласов. Им и в голову не приходит, что честь любого человека, в том числе судей, как раз и заключается в готовности исправлять допущенные ошибки.
Французы не верят, что папа и его кардиналы совсем уж непогрешимы. А разве восемь тулузских судей святее папы? Все здравомыслящие люди, совершенно не причастные к процессу Каласов, считали, что вердикт, вынесенный в Тулузе, будет обжалован по всей Европе даже в том случае, если по частным соображениям дело не будет пересмотрено в совете.
Так обстояло это в высшей степени необычное дело, когда у людей отзывчивых и непредубежденных возникло желание представить публике свои размышления, которые касаются веротерпимости, милосердия, снисходительности. Аббат Уттвиль в своем высокопарном сочинении, в основе которого лежат заблуждения, назвал сострадание и терпимость чудовищной догмой, тогда как разум видит в них неотъемлемую черту человеческой природы.
Либо тулузский суд под влиянием фанатичной толпы приговорил невинного человека к колесованию – и это неслыханно, либо этот человек вместе с женой удавили своего сына, в чем им помогал другой их сын, – и это противоестественно. И в первом, и во втором случае священной религией злоупотребили и случилось страшное преступление. Какой должна быть религия – милосердной или жестокой до варварства? Выяснить это нужно в интересах всего человечества.
О последствиях казни Жана Каласа
Если кающееся белое братство послужило причиной того, что невинный человек был казнен, что целая семья была доведена до разорения, гибели и позора, тогда как этот позор должен был пасть не на казненного и его семейство, а на тех, кто нарушил правосудие; если поспешность белых братьев привела к тому, что к лику святых причислили самоубийцу (которого, как требует наш варварский обычай, нужно было выбросить на свалку), а добродетельный человек, глава семейства, был колесован, то под впечатлением от этих трагических событий кающиеся белые братья должны в самом деле каяться до конца своей жизни. А судьи должны последовать их примеру – тоже каяться и горько плакать, но, конечно, не в длинных белых одеждах и масках, какие носят в братстве. Их слезы и раскаяние должны не скрываться маской, а быть видны всем.
К любым братствам мы относимся с уважением, они выполняют воспитательную роль. Но никакая, даже самая огромная польза от них государству не сможет перевесить то чудовищное зло, которое они сотворили. Кажется, что братства эти держатся на фанатизме, который направляет католиков Лангедока на гугенотов. Кажется, что люди присягнули Господу в ненависти к своим ближним, потому что их религиозности хватает только на ненависть и расправу, а не на то, чтобы любить и проявлять участие.
«Когда люди свободно могут защищать свои идеи, истина всякий раз торжествует»
А если бы во главе братств стояли энтузиасты, как, например, было в конгрегациях ремесленников и где видения были так развиты, что стали искусством и своеобразной системой, как выразился один красноречивый судья? А если бы в братствах устроили так называемые «комнаты для размышления», темные камеры с нарисованными на стенах рогатыми чертями, крестами, мечами, огненной геенной, а сверху было начертано имя Иисуса? Подходящее зрелище для людей, чьи глаза ослеплены, воображение распалено, а в сердце только рабская покорность духовным наставникам!
Мы знаем, сколь опасны бывают монашеские ордена. Эти времена мы помним слишком хорошо.
«Братцы» и флагелланты – эти секты были причиной смут. Именно от таких сообществ ведет начало Лига. Какая нужда была у них выделяться среди населения? Быть может, члены братств считали, что, вступив в объединение, они становятся выше других людей, более совершенными? Ведь это оскорбительно для всей нации. Неужели их желанием было, чтобы членами братства стали все христиане? Вот уж действительно, была бы картина, когда все в Европе ходили бы в капюшонах, а на лицах были бы маски с круглыми дырочками для глаз. Неужели такой смехотворный наряд Богу более угоден, чем обычный кафтан? К тому же этот наряд – форма бунтовщиков, одежда, призывающая противника вооружаться; этот наряд может спровоцировать гражданскую войну, и последствия ее были бы роковыми, если бы неистовство фанатиков оказалось сильнее мудрости короля и его министров.
Мы превосходно знаем, какой ценой заплатило человечество за разногласия, которые были у христиан в вопросе догматов. С IV века и до наших дней кровь лилась рекой и в битвах, и на эшафотах. Ограничимся теми кошмарами и войнами, которые возникли в эпоху Реформации, и обратимся к их истокам во Франции. Быть может, лаконичный рассказ с конкретными фактами о многочисленных ужасах поможет прозреть некоторым слепцам и затронет отзывчивые сердца.
Об идее Реформации в XVI веке
Когда науки начали возрождаться и разум людей прояснился, то стали привычными сетования на злоупотребления церкви. И обоснованность этих сетований была признана всем миром.
Александр VI занял папский престол с помощью открытого подкупа, и доходы, которые ему приносила тиара, делили между собой его пятеро незаконнорожденных сыновей. Кардинал герцог Борджиа, сын папы Александра VI, умертвил Вителли, Гравина, Оливеретто, Урбино и еще несколько десятков вельмож, чтобы завладеть их землями. Папа Юлий II, движимый теми же интересами, изгнал Людовика XII, королевство отдал другому, а сам, облаченный в боевые доспехи, сжег и разорил большую часть Италии. Папа Лев X добывал деньги д