Благородный апостол святой Павел произносит такие слова: «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешающий нас во всех наших скорбях»[69]. Существует скорбь троякого рода, которая касается человека и одолевает в сей юдоли страданий. Одна проистекает от ущерба (его) внешнему благу; другая — его сродникам и друзьям; третья — ему самому из-за презрения, притеснений, телесных недугов и сердечной нужды.
Здесь, в этой книге, я хочу записать одно поучение, которым человек сможет себя укреплять во всякой своей заботе, печали и тесноте. И сия книга имеет три части. В первой он обрящет некую истину; из нее и от нее следует взять, что сможет человека изрядно и достойно утешить в любой его скорби. Далее он обретет около тридцати наставлений и поучений, которыми каждый сумеет вполне и совершенно утешиться. После же этого найдет он в третьей части сей книги примеры из дел и словес, каковые совершили и изрекли мудрые люди, когда они пребывали в страдании.
I
Поначалу надобно знать, что мудрец и мудрость, правдолюбец и истина, праведник и праведность, блаженный и благостыня друг на друга взирают и так друг к другу относятся[70]: благостыня не сотворена, не создана и не рождена, однако она рождающая и порождает блаженного; а блаженный, коль он вправду блажен, — не созданный и не сотворенный, но рожденный ребенок и сын благостыни. Сама себя и все, что она есть, благостыня порождает в блаженном, сущность, знание, любовь и деяние вливает она с избытком в блаженного; а блаженный берет все свое существо, знание, любовь и деяние из сердца и сокровенных недр благостыни и лишь из нее. Блаженный и благостыня суть не что иное, как единое благо, все во всем, кроме порождения и рождения-становления. И все же порождение, присущее благостыне, и рождение-становление в блаженном суть единая сущность, единая жизнь. Все, что имеет блаженный, он получает от благостыни и в благостыне. Тут он есть, существует и жительствует. Здесь осознает он себя самого и все, что он сознает, и любит все, что он любит, и творит с благостыней (и) в благостыне, а благостыня с ним и в нем, все их дела сообразно тому, как написано и как Сын говорит: «Отец, во Мне пребывающий и живущий, совершает дела»[71], «Отец доныне делает, и Я делаю»[72], «Все, что Отца, то Мое, и все, что Мое и от Меня, то Отца Моего: Его — в даянии и Мое — в восприятии»[73].
Еще надобно знать, что, когда мы произносим «блаженный», то имя сие, или слово сие, не иное означает и содержит в себе, как ни больше ни меньше обнаженную и чистую благостыню, которая, впрочем, себя подает. Когда мы молвим «блаженный», то разумеем под этим, что его благостыня ему дана, отлита и рождена благостыней непорожденной. Посему Евангелие говорит: «Как Отец имеет жизнь в Нем Самом, так и Сыну Он дал, дабы Тот имел жизнь в Самом Себе»[74]. Он[75] говорит: «в Самом Себе», а не «от Него Самого», ибо Отец ее Ему дал.
Все, что сейчас я сказал о блаженном и благостыне, одинаково верно в отношении правдолюбца и истины, праведника и праведности, мудреца и премудрости, Божьего Сына и Бога-Отца, в отношении всего, что Богом порождено и не имеет отца в мире земном, в чем ничто, что сотворено, и ничто, что не есть Бог, не родится, в чем нет никоего образа, кроме одного только обнаженного неприкровенного Бога. Ибо так в своем Евангелии говорит святой Иоанн: «Всем тем дана власть и способность стать чадами Божьими, кто ни от крови, ни от похоти плоти, ни от хотения мужа, но от Бога и только из Бога родился»[76].
Под «кровью» он разумеет все то, что в человеке неподвластно человеческой воле. Под «похотью плоти» понимает он все, что в человеке подавлено его волей, вопреки противлению и противоборству, и склоняется к похоти чресл, пользует совместно душу и тело, само же не пребывает нигде, как только в душе; от сего силы становятся усталыми, больными и ветхими[77]. Под «хотением мужа» подразумевает святой Иоанн высшие силы души[78], коих природа и деятельность не смешана с плотью и (каковые) находятся в чистейшей храмине души, отрешенно от времени и пространства, а также всего, что проявляет склонность и вкус ко времени и пространству, каковые ни с чем не имеют чего-либо общего, в каковых человек уподоблен Богу, в каковых человек — Божий родом и племенем Божий. И все же, поскольку они не являются Самим Богом и сотворены в душе и с душою, должны они от себя отстраниться и лишь в Бога преобразиться и в Боге и из Бога родиться, дабы только Бог был Отцом; и так станут они сынами Божьими и единородным Сыном Божьим, потому что я всего того сын, что меня сообразно себе и в себе как равного созидает и порождает. Такой человек — Божий Сын; блаженный — сын благостыни, сын же праведности — праведник. Насколько сей — лишь ее сын, настолько она — нерожденно-рождающа. И сын, ею рожденный, имеет то же самое бытие, каковым обладает и является праведность, и вступает во всякое свойство правды и истины.
Из всего того учения, что записано в святом Евангелии и верно постигается в природном свете разумной души, извлечет человек истинную отраду во всяком страдании.
Святой Августин говорит: для Бога нет ничего дальнего или долгого. Хочешь ли ты, чтобы и у тебя не было ничего дальнего и долгого? — прилепись к Богу, ибо там тысяча лет как сегодняшний день[79]. И еще я скажу: в Боге не существует ни печали, ни горя, ни скорби. Желаешь ли быть свободным от скорби и горя? — себя соблюди и лишь к Богу в чистоте обратись. Подлинно, всякая скорбь от того происходит, что ты идешь не в Боге и не к одному только Богу. Будь ты лишь в праведность облечен и рожден, тебя, воистину, едва ли что смогло бы ввергнуть в печаль, ибо праведность — это сам Бог. Соломон говорит: «Праведника не опечалит ничто, что бы с ним ни случилось»[80]. Он не говорит ни «праведного человека», ни «ангела праведности», ни то, ни другое. Он говорит: «праведника». Все, что праведнику принадлежит, исключая то, что образует его праведность, в силу чего он становится праведен, — это есть чадо, имеющее отца на земле, и творение. (Оно) тварно и создано, ведь и его отец является тварью, созданной и сотворенной. Но праведное само по себе, — ибо оно имеет Отца не созданного и нетварного, и Бог и праведность суть одно, и лишь праведность есть его отец, — посему скорбь и горе могут войти в него так же мало, как в Бога[81]. Праведность не может праведника опечалить, ибо праведность есть всяческая радость, любовь и услада. И если праведность опечалит праведника, то она и себя ввергнет в печаль. Различие и неправда, ничто созданное и ничто сотворенное не в силах праведника опечалить, ибо все сотворенное находится много ниже него, так же много, как ниже Бога, и на праведника не производит никоего впечатления или влияния и не порождает себя в том, чей отец — единственно Бог. Поэтому человек должен весьма потрудиться, чтобы отречься ему от себя самого и всей твари и дабы не ведать ему другого отца кроме единого Бога. Тогда ничто не сумеет его опечалить и удручить: ни Бог, ни создание, ни сотворенное, ни нетварное; и все его существо, житие, постижение, знание и обожание — из Бога и в Боге и Бог.
Есть и другое, что надобно знать и что человека утешит в любой его скорби. Это когда праведный и благой человек без всяких сомнений несоизмеримо, даже несказанно больше радуется деяниям праведности в сравнении с тем, как он или сам верховный ангел, ощущает блаженство и счастье от своего природного бытия и своей жизни. Потому-то святые с радостью отдавали свои жизни за правду.
Итак, я говорю: если с благим и праведным человеком приключится внешняя напасть, а он в равнодушии и покое своего сердца останется недвижим, тогда подтвердится то, что я сказал, что праведника ничто не ввергнет в уныние, что бы с ним ни случилось. Но если окажется, что он озабочен из-за внешней напасти, то будет, воистину, справедливым и правильным, что Бог попустил, дабы напасть с тем приключилась, кто хотел быть и мнил себя праведным, хотя ничтожные вещи смогли его озаботить. Но ведь таково как-никак право Божье; посему пусть человек не убивается из-за этого, но радуется этому много больше, чем своей собственной жизни, которая, впрочем, каждому человеку все же милей и дороже, чем весь этот мир: ибо какая польза была бы от мира, если бы не было человека?
Третье слово, которое можно, а равно следует знать, заключается в том, что, согласно естественной правде, один только Бог — источник и русло для всякого блага, сущностной истины и отрады. И все, что не есть Бог, то из себя источает природную горечь, печаль и страдание и к благости, каковая от Бога исходит и является Богом, нимало не прибавляет, но умаляет ее и покрывает и прячет ту сладость, негу и радость, которую дарует Бог.
И вот я говорю дальше, что всякое страдание проистекает из страсти к тому, чего меня лишила утрата. Если утрата внешних вещей мне приносит страдание, то это верный признак того, что я люблю внешние вещи и люблю, по правде сказать, скорбь и печаль. Что же странного в том, что становлюсь я печален, когда я люблю и ищу страдание и горе? Мое сердце и моя любовь приписывает творению благо, а оно является достоянием Бога. Я обращаюсь к творению, от которого по природе исходит страдание, и устремляюсь от Бога, от Которого изливается всякая радость. Что же тогда удивляться тому, что я становлюсь скорбным и пребываю унылым? Подлинно, для Бога и для всего мира сие невозможно, чтобы истинную отраду обрел человек, ищущий отраду в творениях. Но кто одного только Бога возлюбит в творении, а творение — лишь в Боге, тот повсюду обрящет истинную, верную и равную радость. Сказанного достаточно для первой части сей книги.
II
А теперь в другой части следуют примерно тридцать отрывков, каждый из которых сам по себе надлежащим образом должен утешить разумного человека в его скорби.
Вот первый: нет несчастья и утраты без радости, и никакая утрата не бывает только утратой. Поэтому говорит святой Павел, что не потерпит Божья верность и благость, чтобы какое-нибудь испытание или мучение стало невыносимым. Бог творит и подает во всякое время какую-то радость, а с ней можно кое-как перебиться[82]. Также угодники и языческие учителя говорят, что не допустит Бог и природа, чтобы могло быть чистое зло или страдание[83].
Вот допустим, некий человек имеет сто марок, сорок (из них) он теряет, а шестьдесят остаются. Если человек будет думать все время о тех сорока, что потерял, то останется печален и безутешен. Как же может быть тот радостным и беспечальным, кто обращен к несчастью и к горю, его в себе и себя в нем запечатлевает и глядит на него, а оно глядит на него, кто его милует и беседует с горем, а горе ласкает его, и оба взирают друг другу в лицо? А если бы человек обратился к тем шестидесяти маркам, которыми еще обладает, а к тем сорока, что утеряны, повернулся спиной и, отдавшись шестидесяти, посмотрел им в глаза и их приласкал, вот тогда был бы он определенно утешен. Когда нечто существует и является благом, то это может утешить; когда же что-то не существует и не является благом, что-то, что не мое, и утеряно для меня, это волей-неволей должно повлечь печаль, страдание и горе. Об этом говорит Соломон: «В дни скорби не забывай о днях радости»[84], — иначе сказать, когда ты в страдании и горе, подумай о благе и радости, которыми ты владеешь и пока наслаждаешься. А еще вот что развеселит человека, когда он захочет представить, сколько есть тысяч людей, которые, имей они эти шестьдесят марок, что еще есть у тебя, стали бы себя почитать господами и дамами и, всем сердцем ликуя, сочли бы себя ужасно богатыми.
Кроме того есть и другое, что должно утешать человека. Если он немощен и находится в тяжкой болезни своего тела, но есть у него дом и достаток в еде и питье, в советах врачей и услугах его дворовых людей, в жалобах и поддержке друзей, то что ему следует делать? Как поступать бедным людям, у которых та же или еще более тяжкая хворь либо печаль, но нет никого, кто подал бы им холодной воды? Они вынуждены искать простой хлеб по домам в дождь, снег и в холод. Посему, хочешь быть утешен? Забудь о тех, кому лучше, и всегда думай о тех, кому хуже.
И еще я скажу: любое страдание проистекает из склонности и пристрастия. Поэтому, если меня одолевает печаль из-за преходящих вещей, то (значит), пока я имею и мое сердце имеет пристрастие и склонность к преходящим вещам, и я не люблю Бога от всего моего сердца и того не желаю, чего Бог от меня хочет и что любит в Себе. Что же тогда удивляться тому, что, если Бог попускает, я по заслугам терплю скорбь и страдание?
Святой Августин говорит: «Господи, не захотел я Тебя потерять, но в жадности своей захотел вместе с Тобою обладать и творением. И потому потерял я Тебя, ибо противно Тебе, что с Тобою, Истиной, вместе обладают обманом и ложью тварного мира»[85]. А в другом месте он говорит, что «тот весьма алчен, кому недостаточно только Бога», и еще говорит в одном месте: «Как может тому хватать тварных Божьих даров, кому не недостаточно и Самого Бога»[86]. Благому человеку все должно быть не в радость, а в муку, что Богу чуждо и несоизмеримо и что не является Самим Богом. Он должен говорить во всякое время: «Господи Боже и моя радость! Если укажешь мне от Себя на что-то другое, то подай мне и другого Себя, дабы я от Тебя к Тебе направил стопы, ибо я не хочу ничего кроме Тебя»[87]. Вспомним, как Господь наш обещал Моисею всякое благо, посылая его в обетованную землю, под ней же разумеется Царство Небесное, а Моисей отвечал: «Господи, не отсылай меня никуда, если Сам не хочешь со мною пойти»[88].
Всякая склонность, радость, а также любовь от того происходит, что тебе соразмерно, ведь все вещи склоняются и благоволят к подобному им. Чистый человек любит всяческую чистоту, праведник любит и склоняется к праведности. Уста человека говорят от того, что есть в нем, как сказал наш Господь, что «уста от избытка сердца глаголют»[89], и Соломон говорит: «Забота человека — в устах его»[90]. Поэтому есть верный признак того, что не Бог, но тварь живет в сердце у человека, — если он еще находит вовне склонность и утешение.
Поэтому благому человеку подобает пред Богом и перед самим собой весьма устыдиться, когда он обнаружит, что Бог — не в нем, и не в нем Бог-Отец дела совершает, но еще страстная тварь в нем проживает и клонит его и творит в нем дела. Поэтому царь Давид говорит и в Псалтири сетует: «Слезы были для меня радостью день и ночь, когда мне говорили: где Бог твой?»[91]. Ведь к внешнему склоняться, обретать в безотрадном отраду и говорить о нем с весельем, охотно и много есть признак того, что Бог не явлен во мне, не бдит, не творит. И нужно бы стыдиться перед благими людьми, что они такое за тобой замечают. Благому человеку никогда не следует горевать из-за утрат и страданий. Лишь на то ему надо бы сетовать, что он сетует и что видит в себе жалобы и печаль.
Учителя говорят, что под самым небом пылает огонь, весьма пространный и в своем жаре мощный, и все-таки неба он никак не касается[92]. А одно писание гласит, что души самое низкое благородней самого высокого в небе[93]. Как же может тогда дерзать человек, будучи человеком небесным и имея в небесах свое сердце, становиться унылым и скорбным из-за ничтожных вещей?
А теперь скажу я другое. Благой человек не может быть тем, кто не хочет того, чего сам Бог пожелает; ведь невозможно, чтобы Бог чего-то хотел кроме блага. Именно в том и в силу того, что так хочет Бог, сие становится и поневоле пребывает благим, а равно и наилучшим. И потому наш Господь учил апостолов, а в их лице нас, и мы каждый день просим, дабы исполнилась воля Господня[94]. И все же мы сетуем, когда воля Господня приходит и исполняется.
Сенека, учитель языческий, вопрошает: что есть лучшая отрада в печали и горе? — и говорит: это когда человек принимает все вещи, словно он их желал и молился о них[95]. Но ведь и ты их желаешь, коль скоро известно тебе, что все происходит из Божьей, с Божьей и в Божьей воле. Так взывает один языческий учитель: Герцог и верховный Отец и Господин высокого неба, я готов ко всему, чего ты пожелаешь, даруй мне волю хотеть по твоей воле![96]
Благой человек должен довериться Богу, уверовать и не сомневаться и Бога познать в совершенстве. Для Бога, благости Его и любви невозможно допустить, чтобы на долю человека выпала скорбь и печаль без того, чтобы Он не отнял бы от него еще большей печали и не хотел уже на земле его сильнее утешить или же извлечь от сего и из сего нечто такое, в чем Божья честь проявлялась бы полней и наглядней... И вот что еще: лишь потому, что таково произволение Божье, чтобы нечто случилось, воля благого человека должна с Божественной волей смириться и так объединиться, чтобы человек желал с Богом одного и того же, будь это его несчастьем или даже проклятием. Поэтому и хотел святой Павел, да останется он ради Бога, ради Божьей воли и ради чести Божьей отлученным от Бога[97]. Ведь для человека воистину совершенного должно стать привычным — пребывать мертвым для себя самого, в Боге от себя отрешенным и в Божьей воле преображенным, дабы все его блаженство в том состояло, чтобы ни о себе, ни об ином не знать ничего, а знать единого Бога, ничего не желать, другой воли не ведать, кроме воли Бога, и хотеть так Бога познать, как Бог меня знает, как говорит святой Павел[98]. Бог знает все, что Он познает, любит и хочет все, что Он любит и хочет в Самом Себе, в Своей личной воле. Наш Господь Сам говорит: «Сия есть жизнь вечная — знать единого Бога»[99].
И вот учителя говорят, что блаженные в Царстве Небесном познают творения без всяких образов твари, они их познают в одном только образе, который есть Бог и в котором Бог Сам Себя и все вещи знает, любит и хочет[100]. Сам Господь учит нас просить и молиться. Когда мы произносим: «Отче наш», «да святится имя Твое»[101], это значит: Тебя, единого, да познаем; «да приидет царствие Твое», — чтобы кроме Тебя, богатого, я ничем не владел, что я считаю и почитаю богатством. Об этом Евангелие говорит: «Блаженны нищие духом»[102], — волей, иначе сказать. И просим мы Бога, чтобы Его «воля была» «на земле», то есть в нас, «как на небе», то есть в Боге Самом. Подобный человек пребывает в таком согласии с Богом, что он хочет все то, чего хочет Бог, и тем способом, каким Бог пожелает. А посему, поскольку Бог в некотором роде желает, чтобы я сотворил также грехи, то и я не желаю, чтобы они мной соделаны не были. Ибо «на земле», иначе говоря, в злодеянии, совершается Божья воля, «как и на небе», то есть в благодеянии. Так человек ради Бога желает отречься от Бога и быть ради Бога отлученным от Бога. Только это и есть правое покаяние в моих прегрешениях. Я о грехах сожалею без сожаления, как Бог о всяком зле без скорби скорбит. Скорбь, и великую скорбь прегрешения во мне вызывают, — ибо я не согрешил бы ради всего, что сотворено или может быть сотворенным, хоть вечно тысяча миров существуй, — (скорбь), и все же лишенную скорби. И я подъемлю и творю покаяние в воле Божьей и из воли Божьей. Только такое сокрушение и есть совершенное сокрушение, ведь оно происходит и возникает из чистой любви к чистейшей благости и радости Божьей. Такова правда, и вы вняли тому, что я сказал в этой книжице, что благой человек, поскольку он благ, вступает в полное обладание самой благостыней, она же есть Сам в Себе Бог.
Теперь посмотри, сколь удивительное и блаженное житие имеет в Самом Боге человек «на земле», как «на небе»! Скорбь ему служит к веселью, а горе — все равно что желанное. И к тому же приметь в нем особую радость; ведь если у меня есть благодать и благостыня, о которой я только что говорил, я всегда во всяких делах равно утешен и изрядно доволен. Если у меня нет ничего, то я ради Бога и в Божьей воле от всего должен отречься. Хочет Бог дать, что я желаю, — имею я это и пребываю в блаженстве; не хочет Бог дать — и это я принимаю, отрекаясь в том самом волении Божьем, в котором Он не желает; и так я получаю, отрекаясь и не получая. Чего же мне тогда не хватает? Воистину, когда отрекаешься, Бога полней обретаешь, чем когда получаешь. Ведь когда человек получает, дар несет в себе то, в силу чего человек радостен и утешен. А если не получает, то ничего не имеет, не находит, не знает, чему бы радоваться, кроме Бога и Божественной воли.
Но есть и иная отрада. Когда человек потеряет внешнее благо или своего друга или сродника своего, глаз, руку или что-то еще, надо быть ему уверенным в том, что, если это ради Бога с терпением перенесть, перед Богом он получит по меньшей мере все то, из-за чего он не захотел бы это утратить. Вот человек лишается глаза. Если сей глаз не хотел бы он потерять за тысячу или шесть тысяч марок или же больше, то перед Богом и в Боге приобретет он именно то, за что не желал бы переносить такое горе или такое страдание. Это, может быть, и имел в виду наш Господь, когда говорил: «Лучше, чтобы ты с одним глазом вошел в вечную жизнь, нежели с двумя глазами погибнуть»[103]. И это же, возможно, Бог разумел, говоря: «Кто оставит отца и мать, сестру и брата, двор или пашню или другое, тот получит сторицею и (наследует) вечную жизнь»[104]. В Божьей правде и памятуя о блаженстве своем, я без колебаний осмелюсь сказать, что тот, кто ради Бога и ради благостыни оставит отца и мать, брата и сестру или еще что-нибудь, двумя путями получит сторицею: первый — тот, что его отец, мать, брат и сестра станут ему во сто крат дороже, чем они суть теперь. Другой же путь тот, что не одна только сотня, но и все люди, поскольку они люди и человеки, станут ему несравненно любезней, тогда как сейчас ему по природе милы отец, мать или брат. То, что человек об этом не знает, следует исключительно и единственно из того, что он еще вполне не оставил, лишь ради Бога и ради благостыни, отца и мать, сестру и брата, а также все вещи. Как же тот ради Бога оставил отца и мать, сестру и брата, кто еще на земле обретает их в сердце своем, кто еще печалится и размышляет и глядит на то, что не является Богом? Как же тот ради Бога оставил все вещи, кто еще на всякие блага взирает и смотрит? Святой Августин говорит: убери благо это и то, и останется чистая благость сама по себе, в своей вольной дали парящая, — это есть Бог[105]. Ведь, как я выше сказал, то или иное благо к благости ничего не прибавит, но спрячет и сокроет в нас благостыню. Уразумеет сие и постигнет, кто на это в истине взирает и смотрит, ибо это истинно в истине; а потому это следует в ней постигать и больше нигде.
Впрочем, следует знать, что обладание добродетелью, как и воля к страданию, имеет разную степень, как мы видим и в естественном мире, когда один человек больше другого и лицом, обликом, знанием, искусствами краше. Точно так же я говорю, что благой человек вполне может быть благим человеком и тем не менее тронутым и сильней или слабее колеблемым природной любовью к отцу, матери, сестре, брату и все-таки не отпавшим от Бога и благостыни. И такой человек пребывает хорошим и лучшим в соответствии с тем, как он, меньше иль больше, утешается и задевается и исполняется природной любовью и склонностью к отцу и матери, сестре и брату и к себе самому.
Майстер Экхарт. «Книга Божественного утешения». Начало текста. Базельская рукопись. XIV в.
И опять-таки, как я выше здесь написал: если бы сумел человек принять в Божественной воле, поскольку она — воля Божья, то, что людская природа имеет язву исключительно по справедливости Божьей из-за грехов первого человека, и если бы он захотел добровольно от этого в Божественной воле отречься, чтобы этого не было, тогда обрел бы он благо и непременно утешился в горе. Сие имеет в виду святой Иоанн, когда говорит, что истинный «свет во тьме светит»[106]. А Павел святой говорит, что «добродетель совершается в немощи»[107]. Сумей вор подлинно, полно, чисто, охотно, добровольно и радостно претерпеть смерть из любви к справедливости Божьей, в которой и в соответствии с которой Бог и Его справедливость желает, чтобы злодей был убит, тогда он спасется и воистину станет блаженным.
И еще одна есть отрада: едва ль ты не сможешь найти человека, кто не любил бы кого-нибудь так, чтобы ему не захотеть добровольно на год отказаться от глаза или слепым стать, если потом он сумеет свой глаз опять получить и спасти своего друга от смерти. Тогда, если человек захочет на год отказаться от глаза ради спасения того, кто все же через несколько лет должен погибнуть, то ему по справедливости следует добровольно отречься от десяти или двадцати или от тридцати лет, которые он, может статься, еще сумел бы прожить, дабы ему себя самого навечно сделать блаженным и вечно на Бога взирать в Его Божественном свете и в Боге на себя самого и на всякую тварь.
Вот отрада другая: благой человек, — поскольку он благ и рожден только от благости и является образом благостыни, — все тварное для него, то или это, невыносимо, горькое горе и мука[108]. А потому, сие потерять, значит, потерять и утратить горе, страдание и муку. А горя лишиться — не это ли настоящая радость? Поэтому человеку не надо сетовать на потерю. Гораздо больше ему сетовать надо на то, что ему неведома радость, что радость его не способна обрадовать, как сладкое вино невкусно больному. Ему подобает печалиться, как я выше писал, что он не полностью от творений разоблачился и не облекся со всем своим в благостыню.
А еще человеку в горе своем стоит подумать о том, что Бог истину говорит и в Себе, в Истине, произносит обетования. Если Бог отпадет от Своего Слова, Своей истины, то Он отпадет от Своего Божества и Богом не будет, ибо Он есть Его Слово, Его истина. Слово же Его таково, что наше горе должно радостью стать[109]. Подлинно, если бы я знал наверное, что все мои камни должны в золото превратиться, то, чем больше я тогда имел бы крупных камней, тем больше мне это было бы по сердцу. Да, я просил бы камней и, коль смог, получал бы такие, которые велики и которых суть много; чем больше было бы их и чем крупнее они, тем были бы они мне дороже. Так, несомненно, изрядно утешится человек в любом своем горе.
Но есть и другое, подобное этому: никакой сосуд в себе не может иметь питие двоякого рода. Если должен он вино содержать, воду по необходимости следует вылить; сосуду подобает быть пустым и свободным. Поэтому, если ты должен воспринять Божественную радость и Бога, тебе надлежит непременно творения выплеснуть. Святой Августин говорит: «Вылей то, чем ты наполнен. Научись не любить, чтобы научиться любить. Уйди от себя, дабы тебе возвратиться»[110]. Коротко говоря, все, что должно получать и быть восприимчивым, то должно и обязано пребывать порожним. Учителя говорят: если бы глаз имел внутри себя какой-нибудь цвет, то не увидел бы он, когда он взирает, ни того цвета, который в нем есть, ни того, которого нет в нем; но поскольку он лишен всякого цвета, постольку видит он все цвета[111]. У стены есть цвет; поэтому она ни своего цвета не знает, ни цвета какого-либо другого, и не имеет наслаждения от цвета, — не больше от золотого или лазурного, чем от цвета угля. Глаз его не имеет и все же воистину имеет его, ибо он его узнает с весельем, наслаждением и радостью. И чем совершенней и чище силы души, тем совершенней и полней восприемлют они, что восприемлют, и тем полней они обретают и обильней имеют отраду и больше становятся едины с тем, что получают, — настолько, что высшая сила души, которая обнажена от всех вещей и не имеет с ничто ничего общего, находит не меньше, чем Самого Бога во всей глубине и полноте (Его) бытия. И учителя утверждают, что с этим единством и истечением и блаженством ничто не может сравниться в радости и наслаждении[112]. Потому-то и говорит наш Господь весьма примечательно: «Блаженны нищие в духе». Нищ тот, у кого ничего нет. «Нищий в духе» значит: как глаз беден и обнажен от цвета и ко всем цветам восприимчив, так и тот духом беден, кто восприимчив ко всякому духу, а дух всех духов есть Бог. Плод духа есть любовь, радость и мир. Ничего-не-иметь, нагим, нищим и пустым-пребывать преображает природу; пустота поднимает воду вверх по горе и совершает иные многие чудеса, о которых сейчас не следует говорить.
Поэтому если хочешь в Боге иметь и узнать совершенную усладу и радость, — потщись, дабы освободиться тебе от всяких творений, от всякой услады от твари; ибо, воистину, покуда тварь тебя радует и радовать может, тебе никогда не узнать подлинной радости. Если ничто, за исключением Бога, тебя не может обрадовать, то тебя, воистину, порадует Бог, а с Ним и в Нем все, что блаженством является. Если тебя радует то, что не есть Бог, то ни здесь, ни там ты не получишь отрады. Но если тебя не радует тварь и она тебе не по вкусу, то найдешь ты отраду как здесь, так и там.
Захоти человек и будь в силах сделать кубок совершенно пустым, и порожним хранить от всего, что (его) может заполнить, и от воздуха тоже, тогда кубок, без сомнения, всю свою природу оставит и позабудет, и пустота вознесет его до небес. Вот так обнаженность, бедность и свобода от твари душу к Богу возводит. В высоту также возносит подобие и жара. Подобие вручит тебя в Божестве Сыну, жар и любовь — Духу Святому. Подобие во всяких вещах, но особенно и в первую очередь в природе Божественной, есть рождение Единого, а подобие от Единого, в Едином и Единому является истоком и началом любви, цветущей и пламенной. Единое есть начало без всякого начала. Подобие есть начало только от Единого; и (оно) восприемлет, что оно есть и что оно есть начало, от Единого и в Едином. Любовь по своей природе обладает тем, что она проистекает и исходит от Двоих как Единое. Единица как Единица не порождает любви; Двое как Двое любви не рождают; — Двое как Единое волей-неволей порождают любовь, естественную, ревностную и горячую.
Соломон говорит, что все воды, иначе сказать, все творения, текут и к своему истоку вспять возвращаются[113]. Поэтому по необходимости верно то, что я сказал: подобие и горячая любовь возносят, ведут и доставляют душу к первому истоку Единого, Которое является «Отцом всех» «на небе и на земле». И я говорю, что подобие, рожденное от Единого, ведет душу к Богу, ибо Он есть Единое в Своем сокровенном единстве с Единым[114], здесь изъясняемым. Для сказанного у нас есть зримый образ: когда телесный огонь дерево возжигает, искра приемлет природу огня и отождествляется с чистым огнем, а тот тотчас возносится к небу. Тут же искра забывает и оставляет мать и отца, брата и сестру на земле и устремляется ввысь к отцу в небесах. Отец искре здесь на земле есть огонь, ее мать — кусок древесины, ее братья и сестры — искры другие; их первая искорка не дожидается. Она летит стремглав ввысь к истинному отцу своему, им же является небо. Ведь знающий истину разумеет, конечно, что не огонь для искры — истинный и правый отец, ибо он есть огонь. Истинным правым отцом для искры и всего огненного является небо. Еще весьма примечательно, что эта искорка оставляет и забывает не только отца и мать, брата и сестру на земле; но она и себя из любви оставляет, забывает и покидает, дабы ей к своему подлинному отцу, к небу, взойти, хотя ей поневоле придется угаснуть в холоде воздуха; но она желает выказать природную любовь, каковую питает к истинному, небесному отцу своему.
И как было сказано прежде о пустоте или о наготе, — что в соответствии с тем, насколько душа прозрачна, обнажена и бедна и сколь мало она имеет творений и от всех вещей остается свободной, которые не являются Богом, настолько чисто она Бога приемлет и в Боге столь много, и настолько едина она становится с Богом и лицом к лицу на Бога взирает, а Бог на нее, словно в едином образе преображенные, как говорит святой Павел[115], — так же ныне я говорю о подобии и жаре любви: ведь, чем больше одно подобно другому, тем больше оно к тому устремляется, тем проворней оно, в своем беге успешней, блаженней; и чем дальше оно отойдет от себя и всего, что не есть то, к чему стремится оно, и чем меньше похоже оно на себя и на все, что тем не является, тем больше оно уподобится, к чему устремляется. И поскольку подобие из Единого истекает и тянет и манит с помощью силы и в силе Единого, постольку ни тому, что влечет, ни тому, что влечется, не будет покоя и мира, пока они не объединятся в Едином. Посему Господь наш сказал, указуя, через пророка Исайю, что высшего подобия и мира любви Мне не хватит, пока Я Сам не откроюсь в Сыне Моем, и Сам Я не возгорю и не воспламенюсь в любви Духа Святого[116]. И наш Господь молил Отца Своего, чтобы с Ним и в Нем мы стали едины, а не только объединились. Этой речи и истины этой мы имеем зрительный образ, а также зримое свидетельство в природе. Когда огонь возгорится и зажжет и воспламенит деревяшку, то сделает огонь деревяшку весьма тонкой и на себя непохожей и отнимет у нее грубость, холод, тяжесть и водянистость, уподобляя себе, огню, деревяшку все больше и больше. Иначе ни огонь, ни дерево не успокоится, не замолчит, не уймется ни при каком тепле, жаре или подобии, пока огонь себя самого в дереве не родит и не сообщит ему собственную природу свою и свое бытие, дабы все стало огнем, равно присущим обоим, ни меньше, ни больше, а безраздельно. И потому, пока сего не случится, бывает дым, борьба, треск, усилие и спор между деревом и огнем. Когда же все нетождество будет отнято и отброшено, огонь успокоится и древесина умолкнет. И я скажу больше по правде: скрытая сила природы втайне ненавидит подобие, так как оно несет в себе различие и раздвоение, и ищет в нем цельность, которую в нем и лишь ради нее самой любит, — как уста за вином и в вине ищут и любят вкус или сладость. Если бы вода имела тот вкус, какой есть у вина, уста не любили бы вино больше воды.
Вот почему я сказал, что душа в тождестве ненавидит подобие и любит его не само по себе, и не из-за него самого; но любит она его ради Единого, скрытого в нем, которое есть истинный «Отец», без всякого истока начало, «всяческое» «на небе и на земле». И посему я говорю: до тех пор, пока между огнем и деревом только подобие имеется и наблюдается, не наступит ни подлинной радости, ни молчания, ни отдыха, ни утоления. И потому же учителя говорят: становление огня происходит в борьбе, в смятении, в непокое и времени; рождение же огня и веселье бывает вне времени и пространства[117]. Веселье и ликование никому не покажется долгим и длительным. Все, что сейчас я сказал, имеет в виду наш Господь, говоря: «Когда жена рождает ребенка, терпит она скорбь, страдание и печаль; когда же ребенок родился, забывает она скорбь и страдание»[118]. Поэтому говорит и призывает нас в Евангелии Бог, чтобы мы небесного Отца умолили, дабы наша радость сделалась совершенной, а святой Филипп говорил: «Господи, покажи нам Отца, и довольно для нас»[119]; ибо «Отец» предполагает рождение, а не подобие, и предполагает Единое, в нем же подобие умолкает, и все утихает, что к бытию имеет влечение.
Теперь человек неприкровенно может познать, почему и отчего он безутешен во всяком своем страдании, несчастье и бедствии. — Это проистекает только и исключительно из того, что он от Бога далек и несвободен от твари, несообразен Богу и холоден к Божьей любви.
Но есть еще и нечто другое. Если бы кто захотел это приметить и принять во внимание, был бы он, бесспорно, утешен во внешних невзгодах и бедствиях.
Вот человек следует каким-то путем или занимается каким-нибудь делом или выполняет что-то другое и при этом терпит ущерб — ногу, руку сломает или глаза лишится иль заболеет. Тогда, если все время он будет в себе помышлять: «Езжал бы ты другою дорогой или занимался делом другим, с тобой сего не случилось бы», то поневоле останется безутешен и горестен. И поэтому ему стоит подумать: «Если бы ты следовал другою дорогой, предпринял или не предпринял какое-то дело другое, то, может статься, с тобою случилось бы гораздо худшее несчастье и горе». И так он по праву утешится.
Еще я предположу нечто другое: ты потерял тысячу марок; эту тысячу марок, что были утеряны, тебе не стоит оплакивать. Надо Бога благодарить; Он дал тебе тысячу марок, хотя ты мог их утратить, и позволяет тебе, упражняя добродетель терпения, заслужить вечную жизнь, которую многие тысячи человек не имеют.
А вот и другое, что человека сможет утешить. Допустим, что в чести и в покое человек провел многие годы, и вдруг теряет все это по Божьему промыслу; тогда ему надо серьезно задуматься и возблагодарить Бога. Ведь только столкнувшись с несчастьем и горем, выпавшим теперь на его долю, он осознал, какая у него до сих пор была беспечность и безмятежность; и за покой, которым он наслаждался столькие годы, даже никогда не подумав, как же было ему хорошо, он должен возблагодарить Бога и не роптать. Он должен уразуметь, что, в соответствии с природным положением вещей, человек, кроме зла и порока, сам по себе ничего не имеет. Все, что ни есть доброго и благого, то Бог ему одолжил, а не отдал. Ибо тот, кому ведома истина, знает, что Бог, Отец в небесах, передает Сыну и Духу Святому все, что является благом; творению же Он не дарует блага, но дает только взаймы. Солнце дает тепло воздуху, но свет оно дает ему в долг, и потому, как только солнце заходит, воздух света лишается, тепло же у него остается, ибо оно отдано воздуху в собственность. Поэтому учителя говорят, что Бог, небесный Отец, Сыну Отец, а не Господин, и не Господин Он Духу Святому. Но Бог Отец-Сын-Дух Святой является Господином и Господом твари. И мы говорим, что Бог был извечно Отцом, а с тех пор, как создал творения, Он является Господином[120].
Теперь я скажу: раз человеку все отдано в долг, что хорошо или утешительно или временно, почему же он в таком случае сетует, если Тот, Кто ему одолжил, хочет это отнять? Ему надо благодарить Бога, что Он ему так долго одалживал. И за то пусть еще он будет Ему благодарен, что Тот у него не отбирает все сразу, что одолжил; а ведь было бы поделом, если бы Бог взял назад все, что ему давал в долг, коль гневается человек, что Он берет у него часть из того, что его никогда не было и владыкой чего он никогда не являлся. Потому верно говорит Иеремия, пророк, пребывая в великом страдании и плаче: «Велико милосердие Божье, что мы совсем не исчезли»[121]. Если кто-то, кто мне одолжил платье, куртку и шубу, шубу свою назад заберет, а мне в мороз оставит платье и куртку, то я, по правде сказать, должен быть ему благодарен и радостен. И вот что особо стоит заметить, сколь велика неправда моя, если я гневаюсь и печалюсь, когда чего-то лишаюсь. Раз я хочу, чтобы добро, какое есть у меня, было мне отдано, а не одолжено, то я желаю быть Господом и желаю быть Божьим Сыном по естеству и вполне, не будучи даже Божьим Сыном по благодати; ведь свойство Сына Божьего и Духа Святого — быть во всех вещах равными.
Еще следует знать, что, без сомнения, людская естественная добродетель так благородна и столь могуча, что для нее никакое внешнее действие не будет ни чрезмерно тяжелым, ни достаточным, чтобы в нем и при нем она сумела себя обнаружить и в нем проявиться. И поэтому есть сокровенное дело, которое ни время, ни место не может ни охватить, ни объять, и в котором есть нечто, что Божественно и Богу подобно, Его же не ограничит ни время, ни место, Он равно есть всегда и повсюду. Еще (труд) в том Богу подобен, что Бога никакое творение не может вместить, как и воплотить в себе Его благость. Поэтому должно быть что-то внутреннее, высшее и нетварное, лишенное меры и вида, в чем небесный Отец сумел бы вполне воплотиться, излиться и проявиться: это — Сын и Святой Дух. Сокровенному делу добродетели можно помешать также мало, как нельзя воспротивиться Богу. День и ночь дело сияет и светит. Оно восклицает и поет Богу осанну и новую песнь, как Давид говорит: «Воспойте Богу новую песнь»[122]. То славословие — от земли и то дело Бога не любит, которое внешне, которое объемлют время и место, которое узко, которому могут мешать и препятствовать, которое устает и дряхлеет от времени и упражнений. А это дело — Бога любить, хотеть благого и блага. И все, что с волей чистой и цельной во всех добрых делах человек сделать желает и хочет, то он теперь совершил, уподобляясь в сем Богу, о котором Давид говорит: «Все, что хотел, Он ныне соделал и сотворил»[123].
Этому учению имеем мы зримое свидетельство в камне. Его внешнее делание состоит в том, что он падает вниз и ложится на землю. Можно воспрепятствовать делу, и камень не будет падать все время без перерыва. Другое дело в камне более сокровенно, это стремление вниз, и оно прирожденно ему. Его у него не возьмут, не отымут ни Бог, ни творения. Сие дело камень непрестанно творит день и ночь. Так что лежи он хоть тысячу лет наверху, вниз клониться он будет ни меньше, ни больше, чем в первый день.
Именно так же я говорю о добродетели, что у нее есть внутренний труд: ко всему благому тяга и склонность, всему же, что зло и скверно, что несообразно благостыне и Богу, противоборство и бегство. И чем дело злее и несообразнее Богу, тем противление больше; а чем дело значительней и Богу подобней, тем труд добродетели легче, любезней и веселей. И все ее воздыхание и сокрушение в том заключается, — если сокрушение может в ней найти место, — что сие сокрушение ради Бога чрезмерно мало, и слишком ничтожно во времени все внешнее дело, дабы она сумела в нем совершенно открыться, вполне проявиться и воплотиться. Упражняясь, она становится сильной, а из-за готовности к восприятию — богатой. Она не хочет перенести муку и страдание вынести; она желает и хочет во всякое время и без перерыва страдать ради Бога и ради дела благого. Все ее блаженство — страдать, а не пострадать ради Бога. Вот почему наш Господь говорит весьма примечательно: «Блаженны те, кто страдает за правду»[124]. Он не говорит: «кто пострадал». Такой человек не хочет быть пострадавшим, ведь пострадавший не значит страдать, то, к чему он вожделеет; а это является преодолением и утратой страдания ради Бога, каковое он только и любит. Поэтому я говорю, что такой человек ненавидит и страдание-только-в-намерении, ведь сие тоже не означает страдать. Но все же страдание-в-будущем он ненавидит слабей, чем страдание-в-прошлом, ибо страдание-в-прошлом от страдания дальше и на страдание меньше похоже, так как оно полностью миновало. Но то, что человек пострадать только должен, вполне не отнимает страдания, каковое он любит.
Святой Павел свидетельствует, что он ради Бога желал бы быть отлученным от Бога[125], дабы Божья слава умножилась. Считают, что святой Павел сказал это в то время, когда не был еще совершенным. Но я полагаю, что сие слово вышло из совершенного сердца. Говорят также, что он имел в виду быть отделенным от Бога на какое-то время. А я говорю, что человек совершенный не хотел бы быть с Богом в разлуке как час, так и тысячу лет. Однако если в том состоит Божья воля и Божья слава, чтобы он был отлучен от Бога, то тысяча лет или вечность станут для него также легки, как один день, один час.
Как сокровенное дело Божественно и богоподобно и тем выдает причастность Божественным свойствам, что, подобно всем тварным вещам, хоть тысяча миров существуй, оно не превысит ни на волос одного только Бога, — так я говорю и говорил уже прежде, что сей внешний труд, его количество и размеры его, его протяженность и его широта никак не умножат благости сокровенного дела; оно имеет благость само по себе. Посему внешний труд не может быть малым, если сокровенный велик; и внешний труд ни за что не будет большим и благим, если сокровенный мал и не ценен. Внутренний труд неизменно заключает в себе все величины, все дали и длины. Внутренний труд берет и творит все свое существо не откуда-нибудь, а изнутри и внутри Божьего сердца; он приемлет Сына и родит Сына в лоне Отца в небесах. Не так внешний труд: сей берет для себя Божью благость через сокровенное дело, изведенное и излитое в нисхождении Божества, облеченного в различение, множественность и частичность. Все это и сходное с ним, как и само уподобление, Богу инородно и чуждо. Это льнет и прозябает и затихает в том, что добрым слывет, что — озарено, что есть творение, вполне и совершенно слепое в отношении благостыни и света-самого-по-себе и Единого, в Коем Бог рождает Своего единородного Сына и в Коем все, кто — Божьи дети, суть рожденные сыновья. Здесь излияние и источник Духа Святого, от Которого, поскольку Он есть Дух Бога и Сам Дух-Бог, в нас зачинается Сын, и истечение всех, кто является Божьими сыновьями: в меру того, как они — более или менее чисто — рождены от одного только Бога, преображены сообразно Богу и в Боге и отвращены от всякого множества, которое все-таки и еще имеет место в ангелах высших, в соответствии с их естеством, и даже, коль хочет кто знать, отвращены от блага, истины и всего, что пусть только в мыслях и имени имеет предчувствие и тень хоть какого-то различения, и обращены к Единому, свободному от любой множественности и различия, в Коем и Бог Отец-Сын-Святой Дух, освободясь и обнажась от всяких различий и качеств, есть и суть Единица. И это Единое нас блаженными делает. И чем мы от Единого дальше, тем меньше мы суть сыновья и Сын, и тем менее совершенно в нас возникает и проистекает от нас Дух Святой; чем же мы к Единому ближе, тем истинней мы суть Божьи сыновья и Сын, и от нас изливается Бог-Дух Святой. Сие подразумевается, когда наш Господь, Божий Сын в Божестве, говорит: «Кто испьет от воды, что Я подаю, в том соделается источник воды, текущей в вечную жизнь»[126]. А святой Иоанн говорит, что Он это сказал о Духе Святом[127].
Сообразно Своему свойству, Сын в Божестве подает не иное, как бытие Сына, как бытие Богом рожденного, источник, исход и излияние Духа Святого, Божьей любви, и полный, истинный, цельный привкус Единого, Отца в небесах. Посему речет Отчий голос к Сыну с небес: «Ты еси Сын Мой возлюбленный, в Нем же Я любим и хвалим»[128]. Ведь Бога, несомненно, никто, если он не есть Божий Сын, не возлюбит совершенно и чисто. И любовь, Дух Святой, рождается и истекает от Сына, и Сын любит Отца ради Него Самого, Отца в Нем Самом и во Отце Себя Самого. Поэтому весьма справедливо говорит наш Господь: «Блаженны нищие в духе», то есть те, кто, не имея ничего своего и духа людского, идут, обнаженные, к Богу. И говорит святой Павел: «Бог открыл это нам в Духе Своем»[129].
Святой Августин говорит, что тот наилучшим образом разумеет Писание, кто, освободившись от всякого духа, ищет смысл и истину Писания в нем самом, то есть в том духе, в котором оно написано и проповедано, в Божьем Духе[130]. Святой Петр говорит, что все святые люди возвещали в Духе Божьем[131]. А святой Павел сказал: никто не способен узнать и познать того, что в человеке, кроме духа, который в человеке живет, и никто знать не может того, что есть Дух Божий и что в Боге есть, помимо Духа, который — от Бога и Бог[132]. Поэтому правильно говорит один текст, один комментарий, что никто не может уразуметь и постичь писания Павла, не обладая тем духом, в котором святой Павел говорил и писал[133]. В том-то и состоит вся моя неизбывная жалоба, что грубые люди, Божьего Духа лишенные и неимущие, норовят обсуждать в соответствии со своим простым человеческим пониманием, что они слышат либо читают в Писании[134], которое возвещено и записано Духом Святым и в Духе Святом, не разумея того, что начертано: «Невозможное человекам Богу возможно»[135]. И это вполне обычно и естественно: что невозможно для низшей природы, то высшей природе присуще и свойственно.
Послушайте ныне еще раз, о чем я уже говорил — что благой человек, Божий Сын, в Боге рожденный, любит Бога ради Него Самого, а так же в Нем Самом — и многие другие слова, которые я говорил прежде. Дабы сие лучше понять, следует знать, что, как я опять-таки много раз говорил, благой человек, от благостыни и в Боге рожденный, вступает во все присущее Божьей природе. А Богу присуще, по словам Соломона, что Бог все созидает ради Себя Самого[136], иначе говоря, что Он взирает не на «почему» вне Себя, но только на «ради-Себя-Самого». Он любит и творит все ради Себя Самого. Посему, если человек возлюбит Его Самого и все дела и все свои труды исполнит не ради награды, ради чести или ради удобства, а лишь ради Бога и Божьей славы, то это признак того, что он — Божий Сын.
Еще раз: Бог любит ради Себя Самого и творит все дела ради Себя Самого, то есть Он любит ради того, чтобы любить, и творит ради того, чтобы творить; ибо Бог, безусловно, никогда в вечности не родил бы Своего единородного Сына, не будь рожденность тем же, что и рождение. Потому святые и говорят, что Сын как извечно рожден, так до сих пор и рождается беспрерывно[137]. И Бог никогда не создал бы мира, не будь сотворенность тем же, что сотворение. Посему Бог сотворил таким образом мир, что Он его все еще непрестанно творит. Все, что миновало и что грядет, Богу чуждо и посторонне. А потому, кто есть Божий Сын, рожденный от Бога, тот любит Бога ради Него Самого, иначе сказать, он любит Бога ради того, чтобы Бога любить, и творит все дела ради того, чтобы творить. От любви и творчества Бог никогда не устанет; и все, что Он любит, для Него есть любовь. Вот почему верно, что Бог есть любовь[138]. И поэтому я выше сказал, что благой человек желает и хочет всегда ради Бога страдать, а не только быть пострадавшим. Страдая, он тем обладает, что любит. Он любит страдать ради Бога и ради Бога страдает. Значит, и в этом он — Божий Сын, созданный по образу и по подобию Божьему, любящий ради себя, то есть, он любит ради того, чтобы любить и творит ради того, чтобы творить. По этой причине Бог любит и творит неустанно. Действие Бога — Его природа, Его бытие, Его жизнь, Его блаженство. И для Божьего Сына, человека благого, в ту самую меру, в какую он — Божий Сын, страдание ради Бога и действие ради Бога есть, воистину, его бытие, его жизнь, его дело, его блаженство, ведь так говорит наш Господь: «Блаженны те, кто ныне страдает за правду».
И еще я скажу в третий раз, что благой человек, поскольку он благ, не в том только Божьими свойствами обладает, что все, что любит он и творит, ради Бога любит он и творит, — Его же он любит и ради Него он творит, — но (потому), что он любит и творит также ради себя самого, любящего: ибо то, что он любит, есть Бог-Отец нерожденный, а тот, кто любит, есть рожденный Бог-Сын. И вот Отец в Сыне и Сын во Отце. Отец и Сын суть одно. О том, как души сокровенное и высшее творит и приемлет Божьего Сына и становление Божьего Сына в лоне и сердце небесного Отца, об этом смотри по окончании сей книги[139], где я пишу «о человеке высокого рода, который отправился в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и воротиться».
Также надобно знать, что оттиск и влияние на природу природы высшей и высочайшей для каждого желаннее и приятней, чем своя природа и сущность. Вода сообразно своему естеству бежит вниз по долине, и в этом-то заключена ее суть. Но под воздействием и влиянием луны в небесах она оставляет и забывает свое личное естество и струится вверх по горе; и сие течение ей гораздо легче, чем течение вниз. Вот по чему должен узнавать человек, следует ли он стезей правды: ему будет милей и приятней свою природную волю оставить и бросить и от себя вполне отречься во всем, в чем Бог пожелает, дабы человек пострадал. И это, по правде сказать, имелось в виду, когда наш Господь говорил: «Кто ко Мне хочет идти, тот пусть из себя выйдет и отвергнет себя и да оставит свой крест»[140], то есть: пусть он отложит и отбросит все то, что есть крест и страдание. Ведь подлинно, кто отрекся от себя самого и вполне из себя самого вышел, для того ничто стать не может ни крестом, ни страданием, ни горем. Все для него будет блаженством, радостью и сердечным весельем, и он истинно будет следовать и сопутствовать Богу. Ибо как Бога ничто удручить и озаботить не может, так же мало и этого человека что-либо может смутить и ввергнуть в печаль. И поэтому, когда наш Господь говорит: «Кто ко Мне хочет идти, тот да отвергнет себя и оставит свой крест и за Мной следует», то это не столько наказ, как повсеместно говорят и считают, сколько обетование и поучение Бога о том, как для человека все его страдание, все его дело, все его житие станет блаженным и радостным, и это — скорее награда, чем указание. Ведь человек, подобный сему, владеет всем, что он хочет, и ничего плохого не хочет; и это — блаженство. Поэтому опять-таки верно говорит наш Господь: «Блаженны те, кто страдает за правду».
Кроме того когда наш Господь, Сын, говорит: «Отвергни себя и оставь свой крест и прииди ко Мне», то имеет в виду: стань Сыном, как Я, Бог рожденный, и тем самым Единым, каковым Я являюсь, каковое творю, живя, находясь в лоне и сердце Отца. «Отец, — молвит Сын, — Я хочу, чтобы тот, кто за Мной следует, кто приходит ко Мне, был там же, где Я пребываю»[141]. К Сыну, ибо Он Сын, никто не придет, если Сыном не станет; и там, где Сын пребывает, находясь в лоне и в сердце Отца Единым в Едином, никто не окажется, если не окажется Сыном.
«Я, — произносит Отец, — должен ее в пустыню увлечь и там говорить к ее сердцу»[142]. Сердцем к сердцу, Единым в Едином любит Бог. Все то, что Ему посторонне и чуждо, Бог ненавидит. К Единому влечет Бог и тянет. Единого взыскуют все твари, даже низшие творения ищут Единого, и высшие на Единое смотрят. Из природы изъятые и преображенные, они взыскуют Единое в Едином, Единое в Нем Самом. Поэтому Сын, вероятно, хочет сказать: в Божестве Сыном в Отце, где Я пребываю, должен быть тот, кто Мне служит, за Мною кто следует, кто приходит ко Мне.
А вот и еще одно утешение. Надобно знать, что для всей природы немыслимо что-то сломать, испортить либо потрогать, не помышляя при этом о большем благе того, что она трогает. Ей мало создать равноценное благо; она всегда хочет большее сделать. Как это? — Врач мудрый, он никогда не прикоснется к больному пальцу человека, так чтобы человеку причинить боль, если не сумеет самому пальцу или всему человеку сделать лучше и принести облегчение. Коль может он исцелить человека иль палец, он сделает это; а если не так, то он палец отрежет, дабы человеку помочь. И это гораздо лучше — потерять только палец и сохранить человека, нежели обоим погибнуть, пальцу и человеку. Лучше одно зло, чем два, в особенности, если одно неизмеримо больше другого. Также следует знать, что по своей природе палец и рука и каждый член любит человека, чьим он членом является, гораздо больше, чем себя самого, и охотно, в радостном безрассудстве отдает себя на страдание и муку за человека. Сказать по совести и по правде, этот член вовсе не любит себя, разве что ради того и в том, членом кого он является. Посему было бы весьма справедливо, и для нас естественным образом было бы правильным любить себя не ради себя, а ради Бога и в Боге. И если так будет, будет нам легко и приятно все то, что Бог от нас и в нас ни захочет, особенно, если мы понимаем, что Бог не допустит какого-то малого урона и горя, если в нем не узрит и не заметит во много раз большей пользы. Воистину, если кто в этом Богу не верит, то он по заслугам мучается и страдает.
Существует еще одно утешение. Святой Павел говорит, что Бог наказует всех тех, кого Он принимает и берет в сыновья[143]. Одно имеет отношение к другому: если кто-то должен стать сыном, то ему подобает страдать. Поскольку в Божестве и в вечности Божий Сын не мог испытывать мук, небесный Отец Его отправил во время, чтобы Он стал человеком и смог испить горькую чашу до дна. Если ты хочешь быть Божьим Сыном и все же не желаешь страдать, то нет в тебе никакой правды. В «Книге Премудрости» начертано, что Бог проверяет и испытует, кто праведен, как золото проверяют и испытуют и жгут в плавильной печи[144]. Вот признак того, что король либо князь рыцарю вполне доверяет, — если он его посылает в сражение. Я видел одного господина, когда он кого-нибудь принимал в свиту, то отсылал его ночью и сам на него нападал и с ним бился. И как-то случилось, что он был одним едва не убит, которого так решил испытать; и с тех пор он возлюбил этого ратника много больше, чем прежде.
Можно прочесть, как однажды в пустыне святой Антоний особенно жестоко страдал от злых духов; и когда он страсть свою превозмог, ему видимым образом явился Господь наш, исполненный радости. И говорил святой муж: «Увы, Боже мой, где же Ты был, когда я был в столь великой печали?» И сказал наш Господь: «Я был здесь, где теперь. Но хотел Я и жаждал увидеть насколько ты праведен»[145]. Кусок серебра или золота достаточно чист, но если из него хотят сделать чашу, из которой король станет пить, то его прокалят особенно, больше, чем какой-то другой. Поэтому апостолами было написано, что они радовались, сподобившись принять ради Бога бесчестье[146].
По природе Сын Божий захотел из милости стать человеком, дабы пострадать ради тебя, ты же хочешь стать Божьим Сыном, а не человеком, затем, чтобы тебе не надо и непотребно было страдать ни ради Бога, ни ради себя самого.
Также если бы кто-нибудь захотел узнать и постичь, сколь воистину великую радость из-за терпения человека, — когда тот ради Бога терпит страдания и муки, — имеют в своем роде Сам Бог и все ангелы и все, кто Бога знает и любит, то он в силу только этого одного сумел бы обрести утешение. Люди отдают свое добро и претерпевают невзгоды, чтобы утешить друзей и свою любовь им показать.
И опять-таки нужно подумать: если у человека есть друг, который из-за него пребывает в страдании, в горе и скорби, то, воистину, будет вполне справедливо, если он станет находиться при нем, утешая его своим личным присутствием и словами сочувствия, какие для него только сможет придумать. Потому и говорит наш Господь в Псалтири о праведнике, что Он с ним пребывает в страдании[147]. Из этих слов можно извлечь семь поучений и семь оснований для радости.
Первое, о котором говорит святой Августин, что терпение в страдании ради Бога лучше, ценней и выше и благородней всего, что у человека можно отнять против его воли; все сие есть внешнее благо[148]. Бог — свидетель, не найти такого богатого человека, который, любя этот мир, не захотел бы охотно и добровольно согласиться на тяжкие муки и очень долго терпеть, дабы стать затем всесильным господином всего этого мира.
Во-вторых, я исхожу не столько из слов, которые Бог произносит, — что Он-де с человеком, когда тот страдает, — но я сие извожу изнутри и из сущности слова и говорю: если Бог в страдании пребывает со мной, то чего еще я хочу, чего же мне надо? Если стези мои направлены к благу, то мне ничего другого не надо, ничего, кроме Бога, я не желаю. Святой Августин говорит: «Тот алчен и неразумен, кому недостаточно Бога», и говорит в ином месте: «Как человеку может хватать внешних и сокровенных Божьих даров, когда ему не хватает самого Бога?»[149]. И потому он опять-таки говорит еще в одном месте: «Господи, если Ты укажешь нам от Себя, то дай нам другого Себя, ибо мы, кроме Тебя, ничего не желаем»[150]. Посему сказано в «Книге Премудрости»: «С Богом, вечной Премудростью, ко мне вместе все блага сошлись»[151]. Сие толкуется в том смысле, что нет ничего доброго и ничего доброго не бывает, что приходит без Бога; и все, что с Богом приходит, то благо, и лишь потому благо, что оно с Богом приходит. Я хочу о Боге молчать. Изыми у всех тварей этого мира то бытие, что Бог подает, и тогда они останутся голым ничто, безрадостным, лишенным всякой цены, без-образным. Много других благородных значений несет в себе слово о том, что с Богом приходит всякое благо. Было бы слишком долго рассуждать здесь об этом.
Наш Господь говорит: «Я с человеком в страдании»[152]. На это святой Бернард замечает: «Господи, раз Ты с нами в страдании, то дай всегда мне страдать, дабы Ты был со мною во всякое время, чтобы я во всякое время Тобой обладал»[153].
В-третьих, я говорю: то, что Бог — с нами в страдании, означает, что Он Сам с нами страдает. Ей-ей, кто истину знает, тот понимает, что я правильно говорю. Бог, Он с человеком страдает ... да, в Своем роде Он подлинней и несоизмеримо больше страдает, чем тот, кто страдает ради Него. А теперь я скажу: ежели Сам Бог желает страдать, то по справедливости и я должен страдать, ведь, если стези мои направлены к правде, то я желаю того же, чего хочет Бог. Я прошу все дни напролет, и Бог велит мне просить: «Господи, да будет воля твоя»; и если Бог хочет страдать, а я на страдание жалуюсь, то нет в этом правды. Я скажу верно: когда мы страдаем только ради Бога, то Бог с нами и ради нас столь охотно страдает, что страдает без муки. Страдание Ему столь вожделенно, что страдание для Него — не страдание. А посему, если мы праведны, то и для нас страдание — не страдание; оно для нас наслаждение и радость.
В-четвертых, скажу, что сострадание друга естественно уменьшает страдание. Стало быть, если страдание человека, которое он разделяет со мной, меня способно утешить, то насколько же больше должно меня утешать сострадание Божье.
Пятое, раз я должен и хочу страдать с человеком, которого люблю и который любит меня, то я должен охотно и по справедливости страдать вместе с Богом, страждущим со мною и страждущим ради меня из любви, каковую Он питает ко мне.
В-шестых, я скажу: если Бог страдает еще до того, как я терплю муки, а я (их) терплю ради Бога, то воистину все мои муки, как бы велики и различны они ни были, без труда обращаются в утеху и радость. И это естественно. Когда человек совершает какой-либо труд ради другого, тогда то, для чего он совершает его, его сердцу ближе, что же он делает, от его сердца дальше и ни за что его сердца не тронет, разве что посредством того, для чего он его совершает. Кто мастерит и по дереву режет и тешет камни с тем и затем, чтобы выстроить дом вопреки жару лета и морозу зимы, перед взором того — прежде всего и единственно дом; и если б не дом, он никогда бы не обтачивал камни и не совершал бы сей труд. И мы часто видим, что, когда больной человек пьет вино сладкое, ему мнится и он говорит, что оно горько, и это подлинно так, ибо вино теряет всю свою сладость вовне в горечи языка, прежде чем внутрь попадет, туда, где душа распознает и почувствует вкус. Вот так же, но несравненно больше и истинней, когда человек все свои труды творит ради Бога, Бог посредствует и душе предстоит, и ничто души и сердца человека коснуться не может, не потеряв волей-неволей в Боге и Божьей сладости свою горечь и, утратя ее, не став чистой сладостью, прежде чем сумеет дотронуться до сердца людского.
А вот еще одно свидетельство и сравнение: учителя говорят, что под небом повсюду есть пламень[154]. И поэтому никакой дождь и ветер, никакие ураганы и бури не могут снизу приблизиться к небу, чтобы его хоть как-то коснуться. Все, прежде чем к небу подняться, сожжется и уничтожится жаром огня. Не иначе я говорю: все, что терпит человек и творит ради Бога, станет сладким в сладости Божьей, еще не достигнув сердца того человека, который ради Бога творит и страдает. Ведь сие-то и означают слова, когда говорят «ради Бога», поскольку сие сердца никогда не достигнет, если не пройдет через сладостность Бога, где свою горечь утратит. И это также сожжется жарким огнем Божьей любви, — той, что объемлет сердце человека благого.
Вот теперь-то можно ясно понять, сколь успешно и сколь многими способами благой человек всюду находит утеху в горе, в страдании и в трудах. Один способ — когда он страдает и действует ради Бога; другой способ — если он пребывает в Божьей любви. И человек может так распознать и понять, все ли труды он творит ради Бога и пребывает ли он в Божьей любви: ведь, несомненно, в какой мере страждущим и вне радости увидит себя человек, в той мере свершается его труд не ради единого Бога, и посмотри! в той же мере находится он вне Божьей любви. «Огонь, — царь Давид говорит, — грядет с Богом и перед Богом; все вокруг он сжигает, что Бог узрит противным Себе»[155] и что Ему неподобно, то есть: муку, безутешность, беспокойство и горечь.
Еще есть седьмое в том слове, что Бог с нами в страдании и нам сострадает. Нас должна изрядно утешить такая особенность Бога, как Его сплошное единство без всякой случайной множественности различения; так что можно помыслить только одно: все, что есть в Нем, есть Сам Бог. И поскольку это есть правда, то я говорю: все, что благой человек терпит ради Бога, то терпит он в Боге, и в его страдании страдает с ним Бог. Если мое страдание в Боге и Бог (мне) сострадает, то как страдание может быть для меня болью, ибо страдание боли лишается, и мое страдание — в Боге, и мое страдание — Бог? Подлинно, если Бог есть Истина, то где бы я истину ни нашел, я Бога, Истину, обретаю; и так же, ни меньше ни больше, я обретаю, — когда нахожу сплошное страдание ради Бога и в Боге, — мое страдание как Бога. Кто этого не разумеет, пусть сетует на свою слепоту, а не на меня и не на истину Божью и любезное милосердие[156].
Вот так и вы ради Бога страдайте, ведь это изрядно полезно и блаженством является! «Блаженны те, — сказал наш Господь, — кто здесь страдает за правду». Как же может любящий благо Бог допустить, что друзья Его, люди благие, не страдают всегда и во всякое время? Если бы у человека был друг, который хотел пострадать несколько дней, чтобы с помощью этого добиться богатства, славы и благоденствия и обладать ими многие годы, а он задумал ему помешать либо допустить, чтобы ему помешали, тогда никто не мог бы сказать, что он его друг и что он его любит. Быть может, поэтому Бог ни в коем случае не стал бы терпеть, чтобы друзья Его, люди благие, хоть какое-то время без страдания жили, если бы они не были способны страдать, не страдая. Всякая благость страдания внешнего происходит и проистекает от благости воли, как я выше писал. А посему, все, что благой человек выстрадать хочет, (все, что) готов и желает ради Бога перенести, то он (уже) терпит пред лицем Бога, ради Бога и в Боге. Царь Давид в Псалтири говорит: «Я близок к падению, и скорбь моя всегда в сердце моем, перед лицем моим»[157]. А святой Иероним сказал, что чистый воск, вполне размягченный и пригодный к тому, чтобы из него и с ним делать то, что кому-то будет угодно и нужно, все содержит в себе, что из него только можно слепить, даже если из него не лепят видимым образом[158]. И я выше писал, что если камень не лежит зримо внизу на земле, то он от того не менее тяжел; вся его тяжесть состоит только в том, что он клонится к земле и сам в себе готов упасть вниз. А еще я писал выше, что все, что бы ни задумал сотворить благой человек, то он уже теперь сотворил в Царстве Небесном и в царстве земном, уподобляясь в том Богу.
Теперь можно уяснить себе и понять грубость людей, которые обыкновенно дивятся, когда видят добрых людей, терпящих муки и поругания. И их часто одолевают сомнения и помыслы, что это-де случается из-за тайных грехов, и они порой говорят: «Увы, я-то думал, что это праведный человек! Как может быть, что он терпит столь великое поругание и горе? Я думал, у него нет недостатков!». И я говорю вместе с ними: воистину, если это страдание и если то, что они переносят, для них является страданьем и мукой, то они не благи и не без греха. Если благи они, то для них страдание — не страдание и не несчастье, напротив, оно для них — счастье великое и блаженство. «Блаженны все те, — сказал Бог, Истина, — кто ныне страдает за правду». Поэтому «Книга Премудрости» говорит, что «души праведных в Божьей руке. Нечестивцам мнится и кажется, что они гибнут и низвергаются, а они живут в мире»[159], в радости и в блаженстве. Святой Павел в том месте, где пишет о том, как много святых претерпело всевозможные великие муки, говорит, что мир их не был достоин[160]; и это слово, если его верно понять, несет в себе тройной смысл. Первый — тот, что сей мир недостоин жизни многих добрых людей. Второй смысл благородней; в соответствии с ним красота этого мира невелика и неценна, Бог один ценен, потому-то благие люди для Бога ценны и суть ценность Бога. Третий смысл, а о нем-то я здесь и веду разговор, состоит в том, что сей мир, то есть люди, которые любят сей мир, недостойны переносить ради Бога скорбь и лишения. Об этом написано, что святые апостолы радовались, когда удостоились принять бесчестье во имя Божье[161].
Ну вот, достаточно слов. В третьей части сей книги я хочу написать о некой отраде, как еще в своем страдании должен и может утешиться благой человек; ее вы найдете в поступках, а не только словах благих и мудрых людей.
III
В «Книге Царств» мы читаем о том, как некто изрыгал на царя Давида хулу и поносил его тяжко. Тогда один из друзей Давида сказал, что он хочет убить того злого пса. Давид же ответил: «Нет, ведь, может статься, через эту хулу Бог желает и умышляет мне даровать мое наилучшее»[162].
В «Книге отцов» мы читаем, что некий человек сетовал святому отцу, что он терпит муки. Отец же сказал: «Хочешь ли, сыне, чтобы я умолил Бога, дабы Он у тебя это отнял?». А тот отвечал: «Нет, отче, ибо это целительно для меня, я знаю наверное. Попроси только Бога, да ниспошлет Он мне свою благодать, чтобы я по доброй воле страдал»[163].
Как-то раз одного больного человека спросили, отчего он не молит Бога о том, чтобы Он его исцелил. Человек же сказал, что по трем причинам не хочет этого делать. Первая — та, что, как он уверен, любящий Бог никогда не допустит, чтобы он захворал, не будь сие к его благу. Другая причина заключается в том, что человек, если он благ, хочет всего, чего хочет Бог, а не наоборот: Бог желает того, чего человек пожелает; это было бы совершенно неверно. А потому, раз Он хочет, чтобы я заболел (ибо не будь Его воли, сего не случится), то и я не должен хотеть быть здоровым. Ведь, без сомнения, если бы так получилось, что Бог меня исцелил вопреки Своей воле, то мне то, что Он меня исцелил, было бы ненужно и безразлично. Хотение идет от любви, нехотение происходит от нелюбви. Мне много лучше, милей и полезней, если Бог меня любит, и я при этом хвораю, чем когда я телом здоров, но Бог не любит меня. Что Бог любит, то является чем-то, чего Бог не любит, то ничем не является, так говорится в «Книге Премудрости»[164]. Ведь истина в том состоит, что все, чего хочет Бог, становится благом уже в том и из-за того, что Бог этого хочет. В самом деле, говоря по-людски, мне было бы гораздо приятней, если бы меня полюбил богатый, имеющий власть человек, (скажем) король, и все-таки на время оставил меня без подарков, чем если бы он сию же минуту приказал мне что-то подать и в сущности меня не любил. Если он мне сейчас из любви ничего не дает, то он потому мне ничего не дает, что хочет позже меня одарить щедрей и богаче. Я допускаю, что человек, который любит меня и сейчас мне ничего не дает, захочет мне потом что-то подать; быть может, впоследствии он придумает что-то получше и пожалует мне. Мне следует ждать терпеливо, в особенности, если его дар из милости и незаработан. И вот что еще верно: на чью любовь я не обращаю внимания и чьей воле моя воля противна и от кого мне нужны только подарки, тот, — и сие будет вполне справедливо, — мне ничего не подаст, а так же возненавидит меня и бросит в несчастье.
Третья причина, отчего мне было бы ненужно и неприятно Бога упрашивать, чтобы Он меня исцелил: я не хочу и не должен молить богатого, щедрого на любовь и милосердного Бога о таком пустяке. Допустим, что я отправился к папе за сотню или даже две сотни миль и сказал, встав перед ним: «Господин, отче святой, я миновал с большими затратами двести миль тяжелой дороги и я Вас прошу, за чем я к Вам и пришел, чтобы Вы дали мне один боб». Воистину, сам он и каждый, кто это услышит, скажет, и между прочим вполне справедливо, что я изрядный дурак. То, что сейчас я скажу, является подлинной правдой: все добро и даже вся тварь в сравнении с Богом меньше, чем один боб против всего этого телесного мира. Посему, будь я мудрым благим человеком, я, по совести говоря, погнушался бы у Бога просить, чтобы мне стать здоровым.
В связи с этим словом я также скажу: вот признак нездорового сердца, — когда человек бывает веселым иль грустным из-за преходящих вещей сего мира. Этого, если замечаешь в себе, надо глубоко, всем сердцем стыдится перед Богом и его ангелами и людьми. Так сильно стыдятся изъяна лица, на который взирают люди со стороны. Что хочу я дальше сказать? Книги Ветхого и Нового Завета, а равно святых и язычников изобилуют тем, как благочестивые люди с готовностью свою жизнь отдавали, а также от себя самих отрекались ради Бога и из естественной добродетели.
Языческий учитель Сократ сказал, что добродетели делают невозможные вещи возможными, а также легкими и приятными[165]. И я не хотел бы забыть, как одна блаженная женщина, о которой пишется в «Книге Маккавеев», однажды увидела перед своими глазами ужасные, невыразимо жестокие и лютые пытки, коими истязали и мучили ее семерых сыновей, и, воззрев на это радостным взором, она укрепляла их и всех по одному увещала ничего не бояться и добровольно отдать за Божью правду тело и душу[166]. На этом книге конец. Но я желаю сказать еще пару слов.
Одно — вот каково: что человек благой и воистину Божий должен изрядно и весьма устыдиться, если его когда-либо взволнует какое-то горе. Ибо мы видим, что купец ради стяжания незначительной и неверной прибыли часто странствует по столь дальним краям, столь разбитым дорогам, по горам и долинам, по диким местам и морям, среди расхитителей и убийц тел и имущества и терпит большую нехватку в еде, во сне и питье и другие лишения, но все это забывает охотно и с легким сердцем ради малой сомнительной пользы. Рыцарь в бою рискует добром, телом, душой из-за преходящей и весьма кратковременной славы. Нам же мнится великим, когда мы чуть-чуть пострадаем ради Бога и вечного блаженства.
Другое слово, которое я имею в виду, что иной неотесанный человек скажет, что многие словеса, их же я записал в этой книге и где-нибудь в другом месте, не являются истинными[167]. Ему отвечу я то, что святой Августин говорит в первой книге своей «Исповеди». Он говорит, что все, что еще только грядет, даже через тысячи и тысячи лет, если мир просуществует столь долго, Бог ныне соделал, и все, что миновало несколько тысячелетий назад, сегодня соделает. Как же мне быть, если кто-то этого не разумеет?[168] И опять-таки говорит в другом месте, что человек, который чрезмерно любит себя, хотел бы других ослепить, чтобы его слепота скрытой осталась[169]. Мне достаточно, что во мне и в Боге истинно то, что я говорю и пишу. Кто видит палку, погруженную в воду, тому кажется, что палка кривая, а она совершенно прямая. Это от того происходит, что вода грубее, чем воздух; палка прямая, а не кривая, сама по себе и в глазах того, кто на нее смотрит в чистоте одного только воздуха.
Святой Августин говорит: «Кто без различных представлений, многообразных примеров и образов познает сокровенное, которого не видит внешнее зрение, тот знает, что это подлинно так. Но тот, кто не ведает этого, надо мною смеется и шутит, и мне его жаль. Ведь подобные люди желают видеть и чувствовать вечные вещи и деяния Божьи и стоять в свете вечности, но их сердце все еще носится во вчерашнем и завтрашнем дне»[170].
Языческий учитель Сенека сказал: «О великих и высоких вещах подобает говорить с великими и высокими чувствами и с душою возвышенной»[171]. Также скажут, что такое наставление не надо ни проповедовать, ни писать неученым. На это скажу я: если не станешь учить людей неученых, то и ученых не будет, тогда не сможет никто ни учить, ни писать. Ведь потому неученых и учат, чтобы они из неученых учеными стали. Если не будет нового, то не будет и старого. «Тем, что здоровы, — говорит наш Господь, — лекарство не нужно»[172]. Врач для того нужен, чтобы больных делать здоровыми. Если есть кто-нибудь, кто сие слово истолкует неверно, то что ж до того человеку, который то слово, что истинно, проповедует верно? Святой Иоанн проповедовал святое Евангелие всем верным, а также всем неверным, дабы они верными стали, и все же он начинает Евангелие с высшего, что ни один человек в этом мире не способен о Боге изречь. И его слова и слова нашего Господа часто понимались неправильно.
Любовью богатый, милостивый Боже, Истина, дай мне и всем тем, кто сию книгу будет читать, чтобы мы истину в себе обрели и познали. Аминь.