[213], каким он был в Боге, покуда между Богом и ним не было никакого различия, еще до того, как Бог создал тварь. И когда я углубляюсь в Писание, — насколько хватает моего разума и насколько он может вникнуть, — я не нахожу ничего, кроме чистой превосходящей все отрешенности, ибо все добродетели имеют некую приверженность к твари, а отрешенность от всех творений свободна. Потому-то и говорил наш Господь Марфе: «unum est necessarium»[214], а это все равно что сказать: Марфа, кто хочет быть беспечальным и чистым, тот должен иметь одно, отрешенность.
Учителя восхваляют любовь, подобно святому Павлу, который говорит: «Какой бы подвиг я ни взвалил на себя, если я не имею любви, я — ничто»[215]. Но я ставлю отрешенность выше всякой любви. Во-первых, потому, что лучшее, что есть в любви, это то, что она вынуждает меня полюбить Бога, а отрешенность вынуждает Бога меня полюбить. Гораздо ценней, что я влеку Бога к себе, чем сам влекусь к Богу. И это все оттого, что Бог может глубже проникнуть в меня и лучше объединиться со мной, чем я мог бы объединиться с Богом. А то, что отрешенность привлекает Бога ко мне, я докажу так: каждая вещь охотней пребывает на своем естественном месте[216]. Естественным же местом Бога является цельность и чистота, каковая проистекает из отрешенности. Потому-то Бог поневоле должен отдать Себя отрешенному сердцу. Во-вторых, я ставлю отрешенность выше любви, поскольку любовь меня вынуждает к тому, чтобы я все перетерпел ради Бога[217]. Отрешенность же убеждает меня, дабы я ни к чему, кроме Бога, не был восприимчив. Ведь гораздо достойней не быть, кроме Бога, ни к чему восприимчивым, чем все переносить ради Бога, ибо в страдании человек имеет приверженность к твари, от которой он и имеет страдание, а отрешенность от всякой твари свободна. То, что отрешенность ни к чему, кроме Бога, не восприимчива, докажу я так: что должно быть воспринято, то должно быть во что-то воспринято. Отрешенность же столь близка к ничто, что нет ничего достаточно тонкого, что могло бы в ней содержаться, кроме одного Бога. Он так прост и тонок, что может найти Себе место в отрешенном сердце. Посему отрешенность не восприимчива ни к чему, кроме Бога.
Учителя также ставят смирение выше многих других добродетелей. Но я ценю отрешенность выше всякого смирения, и вот почему: смирение может быть без отрешенности, а совершенной отрешенности без совершенного смирения быть не может, поскольку совершенное смирение доходит до уничтожения себя самого. Отрешенность же соприкасается столь тесно с ничто, что между совершенной отрешенностью и ничто не может быть ничего. Поэтому совершенная отрешенность не может существовать без смирения. А две добродетели всегда лучше одной. Другая причина, почему я предпочитаю смирению отрешенность: совершенное смирение преклоняется перед всеми творениями, и в сем преклонении человек исходит из себя самого к твари, а отрешенность пребывает в себе самой. И никакой исход не может быть столь прекрасен, сколь прекрасно пребывание в себе. Об этом пророк Давид говорил: «Omnis gloria ejus filiae regis ab intus»[218], то есть: «Царская дочь черпает всю свою славу из сокровенного своего». Совершенная отрешенность не склоняется перед тварью и не превозносится перед ней, она не хочет быть ни ниже нее, ни выше нее; она хочет иметь основание в себе, — ни ради чьей-то любви, ни ради чьего-то страдания; и не желает иметь ни сходства, ни различия с творением, ни с тем и ни с этим; она не хочет ничего другого, как быть. Но чтобы хотеть быть тем или этим, этого она не желает. Ибо кто хочет быть тем или этим, тот хочет быть чем-то, а отрешенность ничем быть не хочет. Потому никакие вещи не обременяются ею.
Но кто-нибудь может сказать: в нашей Госпоже обретались все добродетели в совершенстве, поэтому и совершенная отрешенность должна была в ней пребывать. И если отрешенность выше смирения, то почему же тогда наша Госпожа хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью, когда говорила: «quia respexit dominus humilitatem ancillae suae», то есть: «Он призрел на смирение рабы Своей»[219], — почему она не сказала: «Он призрел на отрешенность рабы Своей»?
На это я отвечаю и говорю, что у Бога есть смирение и отрешенность, насколько вообще можно судить о добродетелях Бога. И ты должен знать, что исполненное любви смирение привлекло Бога к тому, что Он снизошел в человеческое естество, а (Его) отрешенность, в бытность Его человеком, неподвижно покоилась в себе, как тогда, когда Он творил небо и землю, о чем я хочу рассказать тебе позже. Итак, когда наш Господь, желая стать человеком, недвижимо пребывал в Своей отрешенности, Госпожа наша знала, что Он и от нее ожидает того же, но сейчас обращает взор на ее смирение, а не на ее отрешенность. Посему она оставалась в неизменной своей отрешенности и хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью. А если бы она хоть единым словом коснулась последней, сказав «Он призрел на мою отрешенность», то тем самым отрешенность была бы помрачена и не была ни полной, ни совершенной, ибо в сем случае произошел бы исход. Нет исхода столь малого, при котором отрешенность осталась бы без изъяна. Вот тебе и причина, почему наша Госпожа хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью. Об этом пророк говорил: «audiam, quid loquatur in me dominus deus»[220], иначе сказать: «Я хочу» молчать и хочу «внимать тому, что мой Бог и мой Господь во мне прорекает», как будто он говорит: «Если Бог хочет со мной говорить, то пусть внидет в меня, я не хочу выйти наружу».
Я также ставлю отрешенность выше всякого милосердия, ведь милосердие есть не что иное, как то, что человек выходит из себя самого ради страдания ближних и от этого помрачается его сердце. Отрешенность же пребывает свободной и остается в себе, не позволяя ничему себя опечалить; и пока человека что-то может смутить, стези его не направлены к благу.
Кратко сказать: если я окину взором все добродетели, то не найду ни одной без изъяна и так к Богу влекущей, как отрешенность.
Один учитель, Авиценна по имени, говорит: благородство духа, стоящего отрешенно, столь велико, что все, что бы он ни узрел, является истиной, что бы он ни желал, дается ему, и во всем, что бы он ни велел, его надо слушаться[221]. Подлинно, тебе следует знать: когда свободный дух пребывает в истинной отрешенности, он влечет Бога к своему существу; и если бы он был бесформен и лишен всех акциденций[222], то принял бы на себя сущность Бога. Но Бог ее не может дать никому, кроме как Себе Самому[223], посему Бог не может сделать большего для отрешенного духа, чем дать ему Себя Самого. Человек, вполне отрешенный, настолько погружен в вечность, что его не может потревожить ничто преходящее. Он не восприимчив ни к чему, что телесно, и он мертв для мира, ибо все, что от земли, ему не по вкусу. Это имеет в виду святой Павел, когда говорит: «Я жив и все же не жив, Христос жив во мне»[224].
Тут ты можешь спросить, что же такое (эта) отрешенность, что она сама в себе столь благородна?
Тебе следует знать, что истинная отрешенность есть не что иное, как то, что дух неподвижно стоит среди всех треволнений радости и печали, чести, бесчестья и поругания, — как могучая гора в легком ветре. Сия неподвижная отрешенность ведет человека к совершенному уподоблению Богу. Ибо то, что Бог является Богом, имеет Он от Своей неподвижной отрешенности. И от отрешенности имеет Он Свою чистоту и Свою простоту и Свою неизменность. Поэтому если человек хочет уподобиться Богу, — насколько творение вообще способно стяжать богоподобие, — то это должно совершиться посредством отрешенности. Она ведет человека в чистоте: от чистоты в простоту и от простоты в неизменность, а эти порождают подобие между Богом и человеком. Но сие подобие осуществляется в благодати, ибо благодать поднимает человека над всем временным и очищает от всего преходящего. И тебе следует знать: быть порожним от твари значит быть исполненным Бога, а быть исполненным твари значит быть порожним от Бога.
Еще должен ты знать, что Бог от вечности пребывал в сей неподвижной отрешенности и до сих пор пребывает; и должен знать, что когда Бог создал небо и землю и всякую тварь, то это столь же мало коснулось Его неподвижной отрешенности, как если бы Он никогда не созидал твари. И я скажу больше: всякая молитва и доброе дело, которые человек может совершить во времени, так же мало трогают отрешенность Бога, как если бы ни молитва, ни доброе дело во времени не совершались. Бог не становится мягче и благосклонней к человеку, — как будто бы тот никогда не исполнял ни молитвы, ни доброго дела. И еще я скажу: когда Сын в Божестве захотел стать человеком и стал и терпел муки, то это так же мало коснулось неподвижной отрешенности Бога, как если бы Он никогда человеком не становился.
Теперь ты мог бы сказать: вот я слышу, что любая молитва и любое доброе дело напрасны, коль скоро Бог им не внемлет и Его нельзя ими тронуть. И все же говорят: Бог желает, чтобы Его о всяком деле молили.
Здесь ты меня должен выслушать и, если сумеешь, правильно разуметь. Своим первым вечным взором (если мы первый взор способны представить) Бог увидел все вещи, — как им предстоит совершиться, и увидал тем же взором, когда и как Он создаст тварь и когда Сын захочет стать человеком и примет страдание. Он также узрел самую малую молитву и доброе дело, которое кто-либо свершит, и увидал, что ты к Нему завтра со всем усердием будешь взывать и молиться. Но этот призыв и эту молитву Бог не з