автра услышит, ибо Он их услышал в Своей вечности, когда ты еще не стал человеком. Если же твоя молитва не подлинная и не усердная, то Бог откажет тебе не теперь, ибо Он тебе отказал в Своей вечности[225].
Итак, Своим первым вечным взором Бог узрел все; и Он ничего не творит сызнова, поскольку все есть преждесотворенная вещь. Посему во всякое время Бог пребывает в Своей неподвижной отрешенности; и все же людская молитва и добрые дела не напрасны, ведь кто творит благо, тому благом воздастся, а кто творит зло, тому также воздастся в соответствии с ним. Эту мысль изъясняет святой Августин в пятой книге «О Троице» в последней главе и говорит: «Deus autem etc.»[226], то есть: «Боже сохрани от того, чтобы кто-то сказал, что Бог людей любит во времени, ибо для Него нет ничего прошедшего и ничего будущего; Он возлюбил всех святых, как их узрел, прежде, чем был сотворен мир. Когда же приходит время, и Он являет во времени то, что предвидел в вечности, люди воображают себе, что Бог обратил на них свою любовь только теперь. Поэтому, когда Он гневается или творит добро, мы изменяемся, а Он остается недвижим, — как солнечный луч причиняет больным глазам вред, а здоровым пользу приносит, однако солнечный свет остается сам по себе неизменным». Этой же мысли касается Августин в двенадцатой книге «О Троице» в четвертой главе и говорит: «Nam deus non ad tempus videt, nec aliquid fit novi in ejus visione»[227]. «Бог созерцает не временным образом, и в Нем не возникает нового созерцания». В том же смысле трактует Исидор в книге «О высшем благе» и говорит: «Многие люди вопрошают, что делал Бог прежде чем сотворил небо и землю, или откуда в Бога вошла новая воля, так что Он создал творение?», — и отвечает: «В Боге никогда не возникало новой воли. Хотя творения и не существовало самого по себе», как существует теперь, «оно извечно было в Боге и Его разуме»[228]. Бог не так творил небо и землю, как мы говорим языком преходящего: «Да будет сие!», — ибо все творение изречено в вечном Слове. Сюда же мы можем добавить, что наш Господь сказал Моисею, когда Моисей говорил нашему Господу: «Господи, если Фараон меня спросит, кто Ты, что ему отвечать?», — и говорил наш Господь: «Так ответь: Сущий, Он меня послал»[229]. Это все равно что сказать: Тот, Кто в Себе неизменен, Тот меня послал.
Тут кто-нибудь мог бы спросить: обладал ли Христос также неподвижной отрешенностью, когда говорил: «Душа моя скорбит смертельно»?[230]. А Мария, когда стояла подле креста, причем много говорят о ее жалобе? Как же все это может вязаться с неподвижной отрешенностью?
Здесь должен ты знать, что говорят учителя, что в каждом человеке живут два человека. Один называется внешним человеком, это — чувственность. Сему человеку служат пять чувств, но сам внешний человек действует силой души. Другой человек именуется внутренним человеком, это — сокровенное человека[231]. И вот тебе следует знать, что духовный человек, любящий Бога, употребляет на внешнего человека не больше душевных сил[232], чем того требуют пять чувств. Сокровенное обращается к пяти чувствам лишь потому, что оно наставник и руководитель пяти чувств, — оберегая их, дабы они не придавались своему влечению к скотству, как придаются иные люди, которые живут по своим похотям, подобно скоту, не имущему разума. Таковые люди достойны скорей именоваться скотом, а не людьми.
Но какими силами душа располагает помимо того, что она подает пяти чувствам, все те силы предоставляет она сокровенному человеку. И когда человек устремляется к высшему и благородному, душа стягивает к себе силы, каковые она одолжила пяти чувствам. И человек пребывает без чувств в восхищении, ибо его цель — умный образ или нечто умное и без-образное[233].
Знай, что Бог ожидает от каждого духовного человека, что тот возлюбит Его всеми силами души. Об этом Он говорил: «Возлюби твоего Бога от всего сердца»[234]. Но есть люди, расточающие силы души лишь на внешнего человека. Это люди, которые все свои чувства и разум обращают на преходящее благо; они ничего не ведают о внутреннем человеке. И тебе надо знать, что внешний человек может быть погружен в действие, а внутренний пребывает при этом свободным и неподвижным. Во Христе тоже были внутренний человек и человек внешний, и в нашей Госпоже. И что бы Христос и наша Госпожа ни говорили о внешних вещах, они судили сообразно внешнему человеку, а внутренний человек находился в неподвижной отрешенности. В этом смысле и сказал Христос, когда произнес: «Душа моя скорбит смертельно». И как бы наша Госпожа ни стенала и что бы ни говорила, ее сокровенное во всякое время пребывало в неподвижной отрешенности. Вот тебе сравнение: дверь на петлях открывается и закрывается. Створку двери я уподоблю внешнему человеку, а петли сравню с внутренним человеком. Когда дверь открывается и закрывается, створка ходит туда и сюда, петли же остаются без движения и никогда не меняются. Подобным образом и здесь, если ты правильно понял.
Но вот я спрошу: какова же цель чистой отрешенности? На это я отвечу так и скажу, что ни то и ни это не является целью чистой отрешенности. Она пребывает в обнаженном ничто, и я открою тебе, почему это так: чистая отрешенность покоится в высшем. А в высшем покоится тот, в ком Бог может творить по Своей собственной воле. Но в каждом сердце Бог по собственной воле не может творить, ибо, хотя Он всесилен, Он не может творить, если не обрящет или не создаст готовности. Я говорю «или не создаст» из-за святого Павла, ведь Он у него никакой готовности не нашел, однако же приуготовил его посредством излияния благодати[235]. Поэтому я говорю: Бог действует в соответствии с тем, найдет ли Он готовность. Его действие в человеке иное, чем в камне. Пример сему мы находим в природе. Когда топят печь и сажают в нее овсяное тесто, ячменное, ржаное и пшеничное, то жар в печи один, но в каждом тесте он действует по-разному; из одного хлеб выйдет хороший, из другого — жестче, из третьего — еще жестче. И в этом вина не жара, но вина вещества, которое не одинаково. Точно так же и Бог в сердцах неодинаково действует; Он действует сообразно тому, какую обрящет готовность и восприимчивость. В каком сердце находится это и то, в том это и то может быть тем, из-за чего Бог не сможет творить высшим образом. Стало быть, если сердце готовится к высшему, ему подобает стоять в чистом ничто; в ничто — величайшее ожидание, какое только возможно.
И вот, когда отрешенное сердце покоится в высшем, оно пребывает в ничто, ибо здесь есть полная восприимчивость. Пример этому возьмем из природы. Если я хочу писать на восковой доске, то не может быть ничего столь благого, начертанного на доске, что не помешало бы мне, — вплоть до совершенной невозможности написать. Коль скоро я желаю писать, я должен стереть и уничтожить все, что есть на доске. Доска подходит мне для письма только тогда, когда на ней ничего нет[236]. Точно так же, если Бог хочет наивысшим образом писать в моем сердце, то из сердца подобает выйти всему, что может именоваться этим и тем, — как и бывает в отрешенном сердце. Поэтому Бог может действовать в нем наивысшим образом по Своей верховной воле. А посему целью отрешенного сердца не является ни то и ни это.
Но вот я спрошу: какова молитва отрешенного сердца? На это я отвечу так и скажу, что отрешенная чистота вовсе не может молиться, ибо кто молится, тот чего-то хочет от Бога, дабы ему было дано, или же хочет, чтобы Бог у него что-то отнял. А отрешенное сердце не хочет вообще ничего и ничего не имеет, от чего хотело б избавиться. Потому-то оно и пребывает свободным от всякой молитвы, и его молитва состоит не в ином, как лишь в том, чтобы уподобиться Богу. Сие составляет всю его молитву. В этом смысле мы можем принять слово, которое произносит святой Дионисий по поводу слова святого Павла, сказавшего: «Вас много, тех, что бегут за венцом, но он достанется лишь одному»[237], — все силы души устремляются за венцом, а он достается лишь сущности, — Дионисий так говорит: бег есть не что иное, как уход от всех тварей и единение в нетварном. Когда душа этого достигает, она лишается своего имени, Бог ее поглощает, и она в ничто обращается, — как солнце поглощает зарю так, что она исчезает. К сему приводит людей только чистая отрешенность[238]. В этой связи можно также принять слово, которое говорит Августин: «Душа имеет тайный вход в Божественную природу, где для нее все вещи обращаются в ничто»[239]. Сей вход на земле — только чистая отрешенность. Когда отрешенность поднимается к высшему, она от познания становится незнающей, от любви — бесчувственной и от света — тьмою. И мы можем принять, что говорит один учитель[240]: те нищи духом, кто все вещи оставил Богу такими, какими Он их имел, когда нас еще не было. На это способно лишь вполне отрешенное сердце.
А то, что Богу милей находиться в отрешенном сердце, чем во всех прочих сердцах, узнаем мы вот по чему. Если ты меня спросишь: чего во всех вещах ищет Бог, я отвечу тебе из «Книги Премудрости», там Он говорит: «Во всех вещах Я взыскую покоя!»[241] Но нигде не существует полного покоя, кроме как в отрешенном сердце. Поэтому здесь Богу лучше, чем в других добродетелях или прочих вещах.