Надежда
Тамико задумчиво глядела на подернутую зеленой ряской воду.
Да, славная штука — путешествия. Что может быть лучше! У каждого человека впереди должна быть дорога. Тогда человеку веселее жить. После дороги человек становится умнее. И лучше.
Только эта первая дорога Тамико была не очень-то веселой, если разобраться. Потому что сколько бы перемен ни было там, за вагонным окном, внутри человека остаются все его мысли, и печали, и горе. От них не убежишь ни на какой скорости.
А Тамико все время помнила, зачем они с мамой едут в Ленинград.
Они ехали за надеждой. Они ехали в тревоге. Они, наконец, решились — и Тамико, и мама, и папа.
Тамико везли в больницу. К самому лучшему доктору.
Здесь ей сделают операцию. Потому что у Тамико больное сердце. Есть такая болезнь — врожденный порок сердца.
И оттого Тамико не такая, как другие девчонки и мальчишки. А ей хочется быть как все. Бегать по траве, плавать, прыгать, лазать по деревьям. Очень ей этого хочется.
Сейчас она может только ходить. А если побежит, ей сразу не хватает воздуха. У нее одышка.
Это очень обидно — хотеть такой малости, доступной всем — побегать и…
Тамико часто думает, глядя на других девчонок и мальчишек, что они не понимают, как им повезло. Не ценят. Им кажется, что так и должно быть.
И, наверное, это правильно. Конечно, только так и должно быть. Как же иначе? А так, как у Тамико, быть не должно. Ни с кем. Никогда.
Здесь, в Ленинграде, Тамико все время помнит про свою болезнь. Там, дома — в Кутаиси, все привыкли, что Тамико такая. Да и Тамико привыкла. У нее были друзья, много друзей.
Девчонки и мальчишки, с которыми она дружила в Кутаиси, считали, что так и должно быть. Им казалось это естественным. Все ведь люди разные, все отличаются друг от друга. А Тамико отличается чуточку больше. Так считали ее друзья. Тем более, что она никогда не жаловалась.
Они бы несказанно удивились, если бы увидели, что Тамико забирается на дерево или, например, кувыркается. И еще больше удивились бы они, если бы узнали, что Тамико завидует им.
Тамико не могла бегать, как все, зато она могла делать многое такое, что все не могли.
Она умела рисовать. И книжек прочитала больше всех. Что еще остается человеку, если он побегать и то не может всласть.
Умная, спокойная Тамико! Красивая Тамико!
В Ленинграде все изменилось. Тамико впервые в жизни пообещали, что она может быть другой, совсем здоровой.
Это пообещал ей доктор, большущий неторопливый человек с рыжей бородой.
Он познакомил ее с двумя девчонками. Они весело прыгали через скакалку в пустынном тихом саду — раскрасневшиеся и счастливые.
Доктор рассказал, что совсем неравно, до операции, они чувствовали себя еще хуже, чем Тамико сейчас.
Тамико недоверчиво и чуточку враждебно смотрела на них. Доктор улыбнулся, и она поняла, что этот человек не может обманывать: такие уж у него были глаза — неврущие.
Этот разговор и скачущие девчонки так взбудоражили Тамико, что ей теперь казалось, будто это и не она вовсе, а другой человек. Вот взяла вдруг и заревела при незнакомых мальчишках. Никогда с ней такого не бывало. Стыдно вспомнить. И, конечно, эти дуралеи решили, что она плакса и нюня, поэтому и не пришли больше. Ну и пожалуйста. Ну и наплевать. Хоть и обидно.
Что и говорить, операция — это очень страшно. Но если бы сейчас вдруг сказали: не будем тебе ничего делать, — это было бы пострашнее, это было бы ужасно. Потому что без надежды нельзя жить человеку. Так думала и чувствовала Тамико. И было ей очень тревожно.
И еще у нее не было здесь друзей. А это уж совсем скверно.
Рабочий день
Ух, и уработались же они! Ох, и уходились!
Это только сперва казалось, что обдирать эту чертову гичку легко. Но очень скоро пальцы, сжимавшие скребок, занемели, заныли плечи.
Скребки пришлось откладывать и махать руками, трясти пальцами.
Потом они проделывали это чаще и чаще и, наконец, Владька не выдержал. Он, кряхтя, разогнулся и сказал:
— Ну ее к чертям, эту гичку. Пусть она, братцы, отдохнет. А то мы скоро протрем ей бока до дырок. Айда купаться.
— Чего ж, это можно, — согласился Жорка. Как-то уж очень поспешно согласился.
Димка скребанул еще разок, аккуратно обтер пальцами скребок и положил его на пирс.
— Угу, — сказал он.
Мальчишки побежали на самый конец бона, там была сколочена небольшая самодельная вышка с длинной гибкой доской — трамплином.
На ходу сбросили рубашки и штаны — остались в плавках.
Димка был чернущий, выдубленный, прямо-таки прокаленный солнцем. Жорка с Владиком только ахнули.
— Когда это ты успел, Димка? — спросил Владик.
— А я еще в марте начал. Заберусь в какой-нибудь закуток между штабелями досок, разденусь и загораю. Люди еще в шубах ходят, а в закутке солнышко припекает и пахнет смолой, как в лесу, теплынь — хорошо.
Жорка с уважением поглядел на мускулистого, подбористого Димку и подумал, что, пожалуй, он правильно сделал, когда не стал с ним драться. Наверняка ему, Жорке, перепало бы больше.
Владька раскачивался на трамплине.
Он раскачивался все сильнее и сильнее. Гибкая ясеневая доска почти касалась воды.
Потом Владька оттолкнулся, нелепо растопырив руки и ноги, медленно перевернулся в воздухе и гулко плюхнулся в маслянистую тугую воду.
Он тут же вынырнул, отфыркиваясь, как морж, тряхнул головой и заорал:
— Ух и здорово, ребята! Давайте сюда, ко мне. Вода теплая — блеск.
Жорка прыгнул с бона, подняв тучу брызг, и захлопал саженками к Владику.
— Макнем? — тихо спросил он и незаметно кивнул головой в сторону Димки.
— Угу, — бормотнул Владька, и они отплыли подальше от вышки.
— Давай, Дима, прыгай. В пятнашки сыграем, — сладеньким голосом позвал Владька, — или ты, может, плавать не умеешь?
— Умею, — усмехнулся Димка. Он неторопливо прошел на трамплин. Постоял немного, глядя на ребят. Глаза его стали как две щелочки.
Потом тремя короткими сильными движениями раскачал трамплин, резко взметнулся вверх, бесшумно вошел в воду и исчез.
— Видал? — уважительно прошептал Владик. — Не плеснул даже.
— Да, парень что надо, — сказал Жорка, — лихой. Только все равно макнем. Чтоб не задавался.
Но Димка пропал. Сгинул куда-то. Прошло уже довольно много времени, а его все не было.
— Чего это он? — забеспокоился Жорка. — Может, ушибся, а?
Мальчишки переглянулись.
— Как бы беды не…
И Владька исчез под водой. Будто его акула утащила. Или осьминог.
Жорка только успел заметить его вытаращенные глаза и тут же почувствовал, как кто-то скользкий и холодный вцепился ему в ноги и дернул вниз.
Жорка заорал и хлебнул добрый глоток воды. Он дрыгал ногами, молотил кулаками.
Ужас объял Жорку.
Он рванулся изо всех сил, пробкой вылетел на поверхность и сразу же увидел такого же перепуганного Владьку.
А чуть в стороне хохотал-заливался Димка. Он просто обессилел от смеха. Прямо-таки скис.
— Ну что, макнули? Ха-ха-ха! Макнули? Думаете, я не заметил, как вы договаривались?
Жорка с Владькой метнулись за ним, схватили, навалились, но Димка выскользнул, как угорь, и с места рванул таким стремительным кролем, что и догонять его не стали.
И пошла потеха! Мальчишки налетали друг на друга, брызгались, визжали.
Весь этот гвалт гулко разносился по воде, бился в берега, возвращался эхом.
Из окошка выглянул Олег, погрозил кулаком. Потом он все-таки не выдержал и в трусиках прибежал на бон. Очень уж заразительно хохотали и возились мальчишки.
Олег с разбега сиганул в воду, и тут уж началось такое, что даже уборщицы испуганно выскочили из дома.
Мальчишки облепили Олега, щекотали, тискали его, а он, как медведь, ворочал тяжелыми плечами, хохотал и визжал.
— Ой, не могу! Ой, братцы, не губите! Утопну я! Ой! — причитал он, а сам ловко окунал с головой то одного, то другого.
На пирс вылезли обессиленные, задыхающиеся.
Плюхнулись на раскаленные, пропитанные солнцем и смолистым духом доски, блаженно вытянулись — усталые и счастливые.
Июльское солнце жадно слизало с тел дрожащие прозрачные капли, стало припекать.
— Ну что ж вы, братцы? Купаться — оно, конечно, здорово, а кто работать будет? Или вы уже утомились?
Голос у Олега был ехидный.
— Это мы-то? — взвился Жорка. — Да мы ее сегодня же всю обдерем. Не уйдем, пока не кончим.
— Ну-ну, — с сомнением сказал Олег и ушел.
— Покажем ему, пацаны? — спросил Жорка.
— Покажем, — решительно сказал Димка.
— А может, лучше завтра? — разморенным голосом отозвался Владик. — У меня руки отваливаются.
— Что ж, слабаки могут идти домой. Это тебе не на скрипочке пиликать, — рассердился Жорка. — А мы работать будем.
— Сам ты слабак, — лениво огрызнулся Владик, но все-таки взял скребок.
Работали до вечера, молча и сосредоточенно.
Жорка ревниво следил за Димкой, изо всех сил старался не отставать от него.
А Владик уже ни за кем не следил. Ему было все равно. Он устал, как собака. Владик опустил голову и скреб, скреб, боясь выронить скребок из ослабевших пальцев. И потихоньку проклинал Жорку, и себя, и чертову гичку.
А солнце пекло, как ошалелое.
Олег принес три бутылки молока, батон и здоровенный кусок любительской колбасы.
Съели все моментально, проглотили с рекордной быстротой.
Вот бы удивились родители Владика, если бы увидели, с какой жадностью глотает их сын большущие куски черствой булки.
— А теперь — марш по домам. Вы сегодня отдых честно заработали, — сказал Олег, — просто молодцы, не ожидал я от вас такой прыти.
Мальчишки расцвели.
— Это нам, знаешь, хоп хны, — нахально сказал Жорка. — Мы еще и не так можем.
— Что ж, ни капельки не удивлюсь, — сказал Олег, — такие железные ребята все могут.
Мальчишки ликующе переглянулись, и такие у них были гордые лица, что Олег не выдержал и украдкой улыбнулся.