Я много лет работаю с людьми, которые обращаются ко мне за помощью. Одни жалуются на физическую боль, другие – на душевные страдания, и лишь немногие говорят об эмоциональных проблемах. Мне трудно объяснить своим последователям, что я не терапевт и что мои прикосновения к человеку руками не имеют терапевтической или исцеляющей ценности, хотя и помогают людям. Я думаю, что это правильнее всего было бы назвать обучением, но мало кто с этим согласится. То, чем я занимаюсь, не похоже на преподавание в его нынешнем понимании: я делаю акцент на самом процессе обучения, а не на методике преподавания. После каждого занятия у моих учеников меняется состояние: они чувствуют себя выше, легче, дышат свободнее. Нередко они протирают глаза, как будто только что проснулись от крепкого и освежающего сна. В большинстве случаев они говорят, что расслабились. Боль всегда уменьшается, а часто и вовсе проходит. Кроме того, почти всегда исчезают морщины на лице, глаза становятся ярче и больше, а голос становится более глубоким и звучным. Ученик вновь становится молодым.
Как можно вызвать подобные изменения в настроении и осанке, просто прикасаясь, пусть и умело, к телу другого человека? Мои ученики[6] пытаются убедить меня, что я обладаю исцеляющим прикосновением. Однако я научил делать то же, что делаю я сам, студентов в Израиле, Соединенных Штатах и других странах, так что теперь все они обладают «исцеляющими руками». Я не проводил какого-то специального отбора, но каждый из них имеет хорошее классическое образование, желание помогать другим и обладает способностью учиться. Вначале, для того чтобы объяснить своим студентам, что же происходит между мной и моими клиентами (я использую слово «клиенты», чтобы не смущать вас, хотя на самом деле они ученики, но не студенты), я рассказываю им следующую историю. Представьте себе танцевальную вечеринку, на которой присутствует мужчина, который никогда не танцует по ему одному известным причинам. Он всегда отклоняет все приглашения потанцевать, объясняя это своим неумением. Однако одной женщине этот мужчина приглянулся настолько, что она уговорила его выйти на паркет. Двигаясь сама, она каким-то образом умудряется заставить двигаться и его. Танец не настолько сложный, и после нескольких неловких моментов, когда его слух подсказывает ему, что все дело в музыке, он осознает, что ее движения ритмичны. Тем не менее он испытывает облегчение, когда танец прекращается и он может вернуться на свое место и снова дышать спокойно. В конце вечера он обнаруживает, что может легче следовать за ее движениями и шагами и даже не наступать ей на ноги. Призадумавшись, он понимает, что, похоже, он «выступил» не так уж и плохо, хотя и знает, что все еще не умеет танцевать.
Посетив вторую вечеринку, он достигает определенного прогресса, которого достаточно для того, чтобы поколебать его убежденность в том, что танцы не для него. На следующей вечеринке, обнаружив женщину, которая так же, как и он сам, сидит в одиночестве, он уже предлагает ей потанцевать, продолжая при этом протестовать, что он не особо хорош. С тех пор он танцует, уже не начиная диалог с извинений.
Только подумайте: женщина, которая умела танцевать, сделала так, что ее ученик (или «клиент») затанцевал; при этом она не обучала его ни музыкальным ритмам, ни танцевальным шагам, ни всему остальному. Ему помогло научиться не формальное обучение, а ее дружелюбное отношение и ее опыт. Определенный вид знания может передаваться от одного человека к другому без исцеляющего прикосновения. Однако мужчина научился пользоваться ногами, руками и остальным телом до того, как дружеское прикосновение смогло помочь ему воспользоваться своим опытом и так легко научиться танцевать. Он научился этому, несмотря на свое неведение о своих скрытых способностях.
Когда я говорю, что работаю с людьми, я имею в виду, что я «танцую» с ними. Я вызываю состояние, в котором они учатся чему-то сами, без моего преподавания, точно так же, как эта женщина не обучала танцора. Позже мы более подробно увидим, что в целом мы делаем многие вещи, не зная, как мы это делаем. Мы говорим – и не знаем, как мы это делаем. Мы глотаем – и игнорируем то, как мы это делаем. Попробуйте объяснить марсианину, как мы глотаем, и вы поймете, что я имею в виду под словом «знать». Некоторые очень распространенные повседневные действия, такие как сидение или вставание со стула, кажутся более легкими для понимания. Но действительно ли вы знаете, что именно мы делаем, когда встаем из положения сидя? Например, какая часть нашего тела инициирует это движение? Таз, ноги или голова? Мы сначала сокращаем мышцы живота или мышцы-разгибатели спины? Мы можем выполнять движение, руководствуясь лишь намерением его выполнить и при этом не зная, как именно мы это делаем. Вы действительно думаете, что нам не нужно этого знать? Предположим, что кто-то по какой-то причине не может встать (а причин для этого больше, чем может показаться на первый взгляд) и просит вас о помощи. Вы можете показать ему, что можете встать, но он и так это знал. Получается, что вы можете это сделать, но не можете объяснить, как вы это делаете. Предположим, вы нуждаетесь в объяснении, ибо каким еще образом, не зная, как мы что-то делаем, мы можем быть уверены в том, что это делается настолько хорошо, насколько позволяют наши потенциальные возможности? Конечно, большинство простых действий мы делаем достаточно хорошо, чтобы удовлетворить свои потребности. Тем не менее каждый из нас чувствует, что некоторые наши действия не так хороши, как нам бы того хотелось. Мы организуем свою жизнь вокруг того, что можем делать в свое удовольствие, и избегаем тех действий, в которых чувствуем себя неумелыми. Мы решаем, что деятельность, затрагивающая нашу некомпетентность, попросту не соответствует нашему характеру или неинтересна, и обычно у нас находятся более важные дела.
Я не рисовал в молодости, потому что в старые добрые времена в школах не было уроков рисования. Вместо этого нужно было готовиться к активной и общественно полезной жизни. Когда после Второй мировой войны была опубликована моя книга «Тело и зрелое поведение», я понятия не имел, что это приведет меня туда, куда привело. Однажды утром мне позвонил врач из Лондона, сказал, что прочитал мою книгу, и спросил, когда я учился у Генриха Якоби. Он обнаружил в моей книге некоторые идеи, которые он получил от этого великого учителя. Ему было трудно поверить, что я впервые слышу это имя. Чтобы разобраться во всем, он предложил устроить мне встречу с Генрихом Якоби, что могло быть полезно нам обоим. В то время Генрих Якоби жил в Цюрихе и был намного старше и опытнее меня. Я четко почувствовал это, когда узнал, что то, что я считал своим личным открытием, было в некотором роде тем, чему он годами учил группу своих выдающихся последователей, состоящую из ученых, врачей, художников и им подобных.
Через несколько месяцев, когда я смог воспользоваться своим ежегодным отпуском в лаборатории, где я в то время работал физиком-исследователем, я отправился на встречу с Якоби в назначенный им день. Я очень хотел бы рассказать вам обо всем, что произошло за те три недели, что я провел у него, о том, чему мы научились друг у друга и обо всех наших беседах, которые нередко затягивались настолько, что мы встречали восход солнца перед тем, как лечь спать. Но если бы я рассказал обо всех важных вещах, которые я тогда узнал, и о обо всем том, что, со слов Якоби, он узнал от меня, эта книга получилась бы довольно длинной. Однако я расскажу вам о своем первом ошеломляющем опыте рисования, который я получил вместе с ним, поскольку этот опыт касается того вида обучения, с которым мы имеем дело.
Я был спортсменом с хорошей репутацией и крепким телосложением. Якоби же, наоборот, был крошечным, хрупким человеком, который (как он сам сказал мне) научился ходить, когда ему было семь лет. Он выглядел (и был) горбатым, но при этом двигался грациозно. Тем не менее, согласно моему первому впечатлению, этот человек мне не подходил. Я чувствовал это где-то в глубине сознания, хотя был уверен, что поступил правильно, посетив его. Через несколько минут, за которые он объяснил мне, что меня записывает на пленку и фотографирует его кинокамера, он предложил мне лист рисовальной бумаги, уголь и кусок мягкого хлеба (чтобы использовать его в качестве ластика). Затем он попросил меня нарисовать как можно лучше лампу на пианино передо мной. Я сказал ему, что никогда прежде не рисовал ничего, кроме технических рисунков, которые я должен был сделать для получения инженерной степени, прежде чем читать физику в Сорбонне (что впоследствии привело меня в лабораторию Жолио-Кюри, к моей докторской степени и ко всему прочему). Он ответил, что все это знает, но я все же должен попробовать, потому что у него на уме было нечто большее, чем просто посмотреть, как я рисую. Я нарисовал вертикальный цилиндр с усеченным конусом на верхнем конце и неким эллипсом внизу в качестве подставки. Мне показалось, что это был самый лучший светильник, на который я только был способен. Он посмотрел на рисунок и сказал, что это была лишь идея светильника, а не сам светильник, и тогда я понял, что нарисовал абстрактное понимание слова «светильник». И все же, возразил я, лишь художник способен сделать то, что он ожидал от меня; я же не был художником, о чем и сказал перед тем, как начать.
Он настоял, чтобы я попробовал еще раз и нарисовал именно то, что я видел, а не то, что, мне казалось, я видел. Я понятия не имел, как можно рисовать то, что видишь. В моем (а может быть, и в вашем) представлении, он хотел, чтобы я стал художником, когда я таковым не являлся. «Скажите мне, что вы видите?». – «Лампу», – сказал я. – «Видите ли вы здесь какие-то из очертаний, которые вы нарисовали?» Я вынужден был признать, что не мог обнаружить на своем рисунке ни одной линии настоящей лампы, за исключением разве что пропорций, которые были более или менее такими же, как у стоящей передо мной лампы. «Вы видите линии?» И снова мне пришлось признать, что у настоящей лампы не было ни одной из линий моего рисунка. «Если вы не видите линий, то что вы видите, глядя на эту лампу? Что в целом видят ваши глаза? Они видят свет, тогда почему бы вам не нарисовать более светлые и более темные пятна, которые вы видите. У вас в руке уголь, и если вдруг вы положите слишком много его на бумагу, у вас есть хлеб, чтобы удалить лишнее и получить некоторую градацию пятен, которая в большей степени будет похожа на то, что вы видите».